Кублановский Юрий
Михайлович родился в 1947 году в Рыбинске.
Выпускник искусствоведческого отделения
истфака МГУ. Поэт, эссеист, публицист.
Живет в Москве и в Поленове.
Юрий
Кублановский
*
МЕЖДУ
ВОЛКОМ И СОЛОВЬЁМ
Старая
фотка
Я не вижу
рябь
на
твоих руках, на твоих щеках —
ведь на вдруг
обретённой фотке
ты
всё ещё та, с какой
мы учились
вместе.
И
плавились в огоньках
променад и
стрелка по-над рекой.
Кто тебя без
спросу заснял во сне,
не посмев
иначе вспугнуть, согреть,
как она попала
потом ко мне,
не могу
помыслить, уразуметь...
В выходные
танцы по вечерам.
Поножовщина
в городском саду.
Разрывался
было напополам
меж мольбертом
и строчками на ходу.
Ты ждала
заступника, мужика,
в череде
занятий идя в отрыв,
а меня за
маменькина сынка
и щенка
держала, глаза скосив.
Но куда-то
передо мной, щенком,
простиралась
жизнь, а далёкий пик
её был
непаханым ледником.
Лишь любовь
к тебе была боль, тупик.
Пронеслось
полвека с тех пор, и вдруг
я увидел,
словно пришёл к ручью,
самую заветную
из подруг,
безмятежно
спящую и ничью.
10 мая 2016
Вариация
Была пора
бравурных песен,
стукачества
и новояза,
когда по
городам и весям
распространялась,
как зараза,
атеистическая
ересь.
А я был по
уши влюблённый.
И выцветал
над нами, перясь,
в лазури след
инверсионный...
Полуохрипшим
дедом, то-то,
гляжу на
выцветшую фотку.
Ты спишь ко
мне вполоборота
и, спящая,
берёшь за глотку.
Что виделось
тебе в том раннем
сне — не умею
догадаться.
Покуда в Лету
мы не канем,
друг с другом
лучше не встречаться.
К субботним
танцам и спортзалу
имея тягу
без утайки,
спи с прядью,
сброшенной к овалу
спортивной
юношеской майки.
Но, может
быть, Земля — Солярис
не дозволяющий
проснуться
тебе — к
которой я, состарясь,
ещё надеюсь
прикоснуться.
Возраст
Сумеречность
сознания
сравнима с
сумерками окрест,
когда к
далёким низовьям,
ершась, по
реке сплавляются
огоньки
тёмных, словно замаскированных,
сухогрузов.
Мерцательная
аритмия волжского судоходства...
За давностью
лет
середина
прошлого века
напоминает
белёсый зной
с вкраплениями
светлых лиц,
даже
неотчётливых голосов
тех, кто
теперь перетлел в земле.
А вот в дне
вчерашнем
просто не за
что ухватиться,
не знаешь,
за какую ниточку потянуть.
Тем паче
сегодня утром:
твой голос
в трубке —
предыханье,
скороговорка —
расспрашиваешь,
а я теряюсь,
как слепец,
нащупывающий
предметы на расстояньи руки...
И уже не
помню,
когда
вернёшься.
1 июня 2016
Вдогон
Б. С.
Исправно и
ежечасно,
сразу даже
незаметно для глаза
время слизывает
людей.
Спохватишься,
спросишь про того ли, другого,
и оказывается,
их давно уж не существует.
Кажется,
только-только
кипятился,
ковал мировоззренческий климат,
твёрдо знал
сторону света,
куда наше
опускается солнце,
как раз туда
старался нагнуть страну,
а сегодня и
след простыл,
и никто не
знает адреса,
где
лежит...
Поварскую
запер мираж высотки.
У ключа
стесалась резьба бородки.
Кто теперь
мне, тёртому ветерану,
напоследок
желчью омоет рану?
Перстень
Полгода
минуло.
Зачем-то нашу
встречу
жизнь
отодвинула.
Нет-нет, я не
перечу.
Сквер в
майской зелени.
Снабдив своим
рассказом,
твой сын мне
передал
твой перстенёк
с топазом.
Ни грамма
пошлого —
сей в меру
драгоценный
трофей из
прошлого,
твой оклик
из вселенной.
Хоть вечность
целая
прошла, а всё
ты близко,
по духу белая
и тоже
монархистка.
Ветра летейские
тогда нам,
помнишь, пели
про дни
злодейские
в вандейской
цитадели,
как будто
плакали
над спелой
ежевикой,
скупясь
полакомить
и нас её
толикой.
Пусть в толще
времени,
что с океанской
схожа,
родясь из
семени,
считай, с
царёва ложа,
при погружении,
не потускнев
в оправе,
ведь суть в
служении,
а не в одной
забаве,
вовек не
илится,
не взятый
водолазом,
как тот ни
силится,
твой перстенёк
с топазом.
Титаник
Хотя по
временам спелёнуты
бывают с
возрастом колени
и ржавчиной
местами тронуты
початки
буйные сирени,
я не забыл
про потускневшую,
но миловидную
в итоге
попутчицу,
в окно глядевшую
плацкарта
северной дороги,
о Спасе с
разорённой ризницей
смертельным
в куполе проёмом,
к которому
не даст приблизиться
союз крапивы
с буреломом,
про баржи с
огоньками тёмные,
шпаны
послевоенной нравы,
про лодочные
и паромные
медлительные
переправы...
Речник не в
первом поколении,
но по ночам,
проснувшись рано
и словно
проверяя зрение,
я всматриваюсь
в затемнение
окна —
как в
толщу океана.
Ведь ненадёжная
механика
в груди любого
анонима —
пиита, воина,
ботаника —
с иллюминацией
Титаника
вдруг гаснущей
сопоставима.
Июнь 2016,
Рыбинск
* *
*
В тебе, чей
пепел теперь на Волковом,
имперский
дух был в ладу с левацким.
На древней
фотке ты в блузе шёлковой
с квадратным
воротом азиатским.
Доселе та
вереница дней
в их совокупности
дивной греет
сусеки старой
души моей.
И, отцветая,
сирень рыжеет.
Вдруг кто-то
нам помахал с кормы,
затарахтев
перед этим в спины,
покуда
двигались мимо мы
каре
державинской домовины...
Там белой
ночью верны миры
всем не
отбрасывающим тени.
И на рассвете
всегда мокры
бывают пандусы
и ступени.
Последние
звёзды
Последние
звёзды на посветлевшем небе,
словно свежие
капли на линзе иллюминатора
в высоком
тулове корабля…
Жаль, что
лучшее время жизни —
время между
волком и соловьём —
мы обычно
проводим в спячке,
да ещё нередко
приняв на грудь,
и не видим
их —
ясных,
многообещающих и прощальных.
Но покуда
катится к ойкумене
хорошо, должно
быть, знакомый Ною
океанский
вал с бахромой и пеной,
вырастающий
за спиною,
нас зовут к
себе, заставляя зренье
обострять
за слёзною пеленою,
эти малочисленные
вкрапленья —
на излёте
ночи над головою.
Устюг,
1992
И.
Ю.
В давнюю пору
местной
копеечной авиации,
когда перелёт
из Вологды в Устюг
стоил не
дороже бутылки,
а снег и
бескрайний ельник
подрагивали
за иллюминатором
под
крылом,
летел и видел:
между нами
ничего не угасло.
Сердце — к
сердцу.
Но
уже начинали
расползаться,
превращаясь в малину
воровскую,
родные веси,
как пятно
под затылком жертвы.
А мои дружбаны
по жизни,
братья по
лирическому подполью
принимали
за свежий — воздух,
прослоённый
враждой и кровью.
...Встретились
и сидим на кухне
за достойной
трапезой небогачки,
я ещё и
шкаликом старки,
вспоминая
первые встречи
у лазоревых
в проплешинах фресок,
слыша благовест
Прокопьевской церкви.
2 июля 2016
На
закате
Прежде, от
нашествий оберегая,
ухом
прикладывались к земле.
Вот и мы
сумерничаем, родная,
в красноватой,
с древним оттенком мгле
посейчас не
гаснущего заката.
Глянец неба
гладок без бороны.
И пятно
светила ещё пернато,
словно взмыл
сигнальный огонь куда-то
вдаль — с
изборской выщербленной стены.
Сентябрь,
2016
* *
*
Ветви старой
яблони плодоносят,
а на соседних
— седой лишай.
Какой будет
эта осень,
сама решай.
Давай поверим
её посулам,
хитросплетеньям
тернистых дуг,
покуда ветер
внезапным гулом
не переполнил
окрестность вдруг.
Зимою космос
зазывней станет
свои
пространства приоткрывать.
А мы, лесковские
соборяне,
всё беспокойнее
будем спать.
Как будто
вызнать взялись пароли
в преддверье
первого мартобря
у террористов
«Земли и воли»
и так спасти
своего Царя.
При этом даже
не представляя,
как нам дойти
на заре скупой,
вскользь по
льду реку пересекая
с уже
завьюженною тропой,
туда — где
сделает так Создатель,
чтоб стало
многое по плечу,
чтоб ставил
бывший бомбометатель
в своём
приходе за нас свечу.
Сентябрь,
2016
Ледяной
дождь
О чём бы мне
ни накуковали,
я честно
думал, что доживу
остаток жизни
без аномалий
ни в
предрассветье, ни наяву.
И сберегу от
всех в секрете
сквозь
непромытые линзы слёз
при малосильном
ноябрьском свете,
когда затих
набежавший ветер,
разлёт и
свежесть твоих волос.
Но вдруг
недавно прошли впервые
в глухих
уездах дожди у нас,
не настоящие
— ледяные.
Так что же
это, подстава, сглаз?
И блёстко
оледенились мрежи
ракит Тарусы
и Вереи.
Лишай
запущенных яблонь, бреши
небес, кажись,
остаются те же,
что и
когда-то...
Но не
мои.
1 декабря
2016
Иерусалимские
миражи
До янтарного
глянца
отшлифованные
подошвами
несметных
паломников
мостовые
иерусалимских пассажей.
Дуплистые
оливы на взгорьях
умножаются
от вибрации зноя
и контрастно
серебрятся в предгрозье.
И свои вещдоки,
свои святыни
здесь в
невидимых ризницах берегутся:
тёмный пот,
уксусный дух
кислотный,
кровавые
слёзы,
ток ключей
ледяных, глубинных,
выхода не
ищущих на поверхность.