НА ГРАНИЦАХ СРЕД

Соловьев Сергей Владимирович родился в 1959 году в Киеве. Поэт, прозаик, художник. Автор двенадцати книг поэзии и прозы, в числе которых «Крымский диван» (М., 2006), «В стороне» (М., 2010), «Адамов мост» (М., 2013) и другие. Лауреат премии «Планета Поэта», финалист премии Андрея Белого. Живет в Мюнхене.

Сергей Соловьев

_*

НА ГРАНИЦАХ СРЕД

_{* *}

_*

Они играют в «любовь побеждает смерть».

Сегодня на ней маска смерти, а он — любовь.

Но смысл в том, что они не знают, кто есть кто.

И ещё — что это, похоже, давно уже не игра.

Они записали свои имена — на «л» и на «с»,

и оставили в доме вместе с одеждой. Сад

озарён костром, они ходят вокруг огня.

Он гол, как смерть, а она — в маске любви.

Белое платье на нём и капюшон. На ней —

только кровь, легкая, словно шёлк.

Они ходят по кругу, каждый ещё в своём

танце, и, сходясь, пригубливают на ходу

один другого, и расходятся. Он поёт

её тело, тоненько, она говорит слова —

те, от которых стынет. Платье уже в огне,

он целует её, и она обвивает его рукой…

И костёр догорает, и солнце уже встаёт,

он выходит из дома, не обернувшись, и

исчезает вдали. И она всё глядит в окно, 

в пустоту — и на «л», и на «с».

_{* *}

_*

Она снимала в мужчинах угол.

Главное — вид из окна,

остальное — чувствовала спиной.

Так и жила, тихо стояла у окон.

И исчезала.

И оставалась в этих углах навсегда.

_{* *}

_*

А потом он делает ей предложение.

То есть себе самому. То есть ей в нём.

Она молчит, опустив глаза.

Он стоит у окна, держит её ладонь:

правой — левую, и говорит, говорит...

Ну да, отвечает он ей улыбкой,

шизофрения, конечно, но разве любая

совместная жизнь мужчины и женщины —

не она? И знаешь, мне ведь так это важно,

чтоб было о ком… Жить о ком.

Ждать, еду приготовить, и свечи зажечь,

и проснуться, и знать, что ты рядом…

И книги, они у нас разные, но иногда

у нас будет одна… И гулять. Обязательно

будем гулять. И любить, понимаешь,

как себя самого, но другого…

Она всё молчала, смотрела в окно

и еле заметно кивала. Ей тоже, наверно,

пришлось в этой жизни… Кого же

так чувствовать, как не друг друга,

и с кем же так близко, так долго, так вчуже

они пребывали в одном на двоих очертании?

С кем же? Бог весть. И прильнула.

Как в медленном танце они у окна

чуть покачивались. Чуть покачивались —

и пейзаж за окном, и слова их, и годы.

Так жили. Соседям казалось,

стал как-то моложе он, легче, светлей,

не раз возвращался с цветами,

и свет допоздна — видно, гости,

и музыка, смех из окна доносился.

Потом он исчез. А полгода спустя,

когда дверь его вскрыли и вынули

из петли почерневшее тело, соседи

смотрели в знакомое всем им лицо

и опознать не могли эту женщину.

_{* *}

_*

Последний китайский император Пу И

пересажен с ночного горшка на опустевший трон.

Даль лежит на боку, курит опиум. Соловьи

непробудны ещё в ложеснах его будущих жён,

бестелесны наложницы, словно пролитый свет.

Тени-евнухи, иероглифы — тысяча и один,

и у каждого в тайной шкатулке — то, чего нет,

и течёт Луна у кормилицы из груди.

Император в Запретном Городе заточён:

золотая клетка зачехлена, вот и вся

его Поднебесная. Не киношный сверчок

Бертоллучи из его мелодрамы, а на сносях

рая испечённый в преисподней. Странно,

что в этом фильме ни слова о лагерях

под Хабаровском, где якобы заживал, как рана

под корочкой, уже трижды развеяв прах

свой — в Пекине, Токио и Манчжурии.

Письма писал Сталину, чтоб в Китай

не возвращал его. И посменно дежурили

десять тысяч лет в нём. Лети, летай, —

отворялось окно, — и летал, летел, по пути

перехваченный, и опять писал, в коммунисты

просил принять. Называли Егором. А от Пу И

всё, что осталось, — кабинет министров

в соседней камере. Вскрыл потайное дно

чемоданов, передал сокровища на попеченье

советской власти. В ответ получил письмо

с благодарностью и собрание сочинений

Карла Маркса. В качестве поощренья

перевели в другой лагерь — с берёзками и рекой.

Повариха Оксана, рыбой пахнущая и сиренью,

входила в воду, поманивая его рукой:

иди ко мне, доходяга. И пока он к ней шёл,

не сходя с места, за спиной его двое слуг

закопали остатки сокровищ под деревом. Бережок,

огороженный проволокой, с видом на юг.

А потом, когда его отыграли на все лады

и стал он уже как Пу, и не нужен,

его подарили Мао — просто от доброты

и в знак советско-китайской дружбы.

И ушёл он ещё на десять, но уже в лагеря Китая,

последний император династии Цин.

В кедах, ватнике и круглых очёчках. Питание

как питание: плюс минус рис. Не сцы,

говорят ему, в центр ведра — не буди товарищей.

Это по Бертоллучи. Наставник ему, вертухай

говорит. Небо — соломинкой утопающего,

за неё и держится, выплывая уже в Китай

марширующих хунвейбинов. Почти старик,

неприметный, с другим именем, на работу

устраивается садовником. Лицевой тик —

если долго смотреть — у памяти, у цветов… Годы,

как евнухи те, хранят в шкатулках то, чего нет.

Он и сам — садовник в шкатулке Запретного своего

Города. Лежит в земле, и как пролитый свет —

с ним вторая жена, кости играют в го.

А те остатки сокровищ, закопанные у реки,

всплывают в Киеве, полвека спустя, на останках

другой империи, в частной коллекции. Пу и, пу и, —

перешептываясь в сейфе Национального банка.

_{* *}

_*

Озеро под пустыней,

в небе его воды мог бы и самолёт кружить.

Ни глубина, ни возраст этой воды неведомы.

Нет никого там, кроме незрячих рыб золотых.

Ждут. Иногда что-то падает вниз

из горнего мира, светлого, мёртвого, —

этим они живут, прирастая

солнечной пылью и слепотой.

Наверху — но не есть, а бывает —

река.

Но река ли? — короче себя —

как волна пробегает по телу она.

И блужданье песка. И колесико-паучок

скатывается по бархану,

под которым — незрячее озеро жизни,

и за амальгамою рыбка плывёт золотая.

_{* *}

_*

Найди меня, найди, пока ещё не поздно,

и яблоки в траве, и жизнь — как лошади в тумане.

Я шёл сквозь лес и оказался в слове, в середине

отчаянья. Я шёл к любви. Найди меня!

Как человек, как черновик, я скомкан весь.

Что там — закат горит или искрит обмотка? 

Найди меня, я где-то был, я где-то здесь, 

ты, господи, ты, женщина, хотя бы лодка...

_{* *}

_*

Я любил тебя на границах сред.

Как и ты меня — в междуречье.

Даже тело было такой границей, а не пределом.

Ничего от нас не осталось.

И слава богу. Всё, что здесь оставляет след,

исподволь потом разворачивает за плечи

к себе лицом и ест, подцеловывая. Чтобы пела

каждая жилочка, чтоб без голоса ничего не осталось.

Ничего, что без голоса. Только свет,

а течёт, как кровь, где любовь была превращеньем,

мной с тобой обернувшейся на прощанье

на границах сред, на границах сред.

_{* *}

_*

Я описываю тебя собой.

То есть ничего от тебя в моём описании нет.

И дело не в инцестуальности любого письма —

не тешь пустоту домоганьем

присутствия своего.

Ничего от тебя.

Если б это ещё сближало…

_{* *}

_*

Открыт? И чувствуешь ладонь, прижатую к тебе?

Ладонь природы — к открытой ране в животе.

Пульсация как разум, и тепло. И очертаний

корочка. Ты чувствуешь? Она читает.

А взгляд отведён. Кружит ворон

зрачка, без ворона. Лишь взгляд, в котором

и рана дышит, и ладонь. И нити

тянутся за ним. Не те, что мните вы…

_{* *}

_*

В тихом мюнхенском дворике у реки

лежат камни: на спине, на боку, лбом в землю.

Маленький, брошенный, безутешен,

всего ничего ему: 35 млн. лет.

Ах люба, зачем это с нами случилось?