НЕ ПРИЕЗЖАЙ

Караулов Игорь Александрович родился в 1966 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ, работает переводчиком. Автор трех поэтических книг. Живет в Москве.

Игорь Караулов

_*

НЕ ПРИЕЗЖАЙ

        Черника

«Жизнь после смерти существует», —

говорит британский учёный.

Он садится в дутое кресло,

запивает таблетку бокалом сухого шерри,

регулирует микрофон

и повторяет:

«Жизнь после смерти существует.

Мы провели эксперимент,

отобрали троих согласных.

Троих, кому терять было нечего.

Наркомана со сгнившей ногой мы взяли из клиники,

несчастного влюблённого сняли с лондонского моста,

русского олигарха вынули из петли

в ванной его особняка в Челси.

Мы посадили их в лодку,

построенную по египетскому проекту,

который был найден во рту

у мумии царского писца.

Напоили их сонной водой

и пустили вниз по Темзе.

Знаете, мы тогда не ожидали многого.

Еще один грант, еще один ловкий отчёт.

Потом мы весело встретили Рождество.

С коллегой Бобом, с нашими семьями

поехали в Инсбрук.

Там Боб сломал позвоночник,

неудачно упал на склоне.

Я переспал с женой Боба, Пэт.

Мне было очень стыдно,

но она была так мила и несчастна.

А к Пасхе зачем-то вернулись они.

То есть как вернулись?

Лодку нашли на краю скалы, в Шотландии.

Все трое были здоровы, довольны жизнью,

стоит ли говорить.

А что они видели, о чём рассказали?

Рыжие домики, бурые домики, лето.

Озеро светлое, чистое, но холодное.

Нары в два этажа, узкие очень кровати.

На завтрак — мусс шоколадный, лиловый кисель, запеканка.

„Tere” — говорила им белая, полупрозрачная женщина

будто бы с зачатками крыльев за плечами.

„Tere” — они ей отвечали,

скоро научились так отвечать.

А потом они видели склон,

где толкались зелёные мхи и черника

и побеждала черника.

На коленях они ползли вверх,

по пути объедая чернику.

Уже и колени, и локти,

и лица у них были в чернике —

синие, чёрные,

а склон не кончался.

Но вот он и кончился.

На плоской вершине

их ждало солнце — спокойное, бледное.

„Это я, ваше солнце, — говорило оно. —

Я не жгусь, меня можно потрогать”.

Солнце протягивало к ним

свои семнадцать рук

и сажало в лодку.

Они плыли над местностью, высоко-высоко,

и леса елей казались лесами можжевельников,

и леса елей казались лесами можжевельников,

и холмы казались валунами,

и море казалось веером

освещённых дорожек.

Что сейчас с этими людьми?

Ну, если вам интересно…

Наркоман занимается гольфом,

третье место в родном графстве.

Влюблённый теперь проповедует

слово Божье

в джунглях Калимантана.

Этот безумный русский сказался мёртвым,

а на самом деле уехал к себе домой,

взял в аренду участок леса в глухом краю

и выращивает чернику.

Только чернику».

Учёный вытер салфеткой гной,

выступивший из складки на лбу,

поправил перчатку,

сверкнув жёлтой костью

запястья.

«Ну вот, пожалуй, и всё».

Затянулся ночной эфир.

Вот-вот рассветёт, и надо спешить к машине.

Как-то не хочется с солнцем наперегонки.

От его длинных, острых, стремительных рук

не хочется уходить, как от полицейской погони.

Хочется просто спокойной дороги домой.

       Кукушка

Когда Протопопова вывели

из состава совета директоров,

отлучили от процесса

принятия решений,

оттолкнули от живого дела

возрождения консервной отрасли

и перевели в простые учетчики,

он попытался увлечься актрисами

и актрисульками.

Ездил на фестивали новой драмы,

изучил значение слова verbatim

и был в полушаге

от покупки клетчатых брюк.

Но актрисы показались ему

слишком пухлыми и крикливыми,

а актрисульки — слишком худыми

и меркантильными,

и он перестал мечтать о чём-либо,

зато понял, что можно просто мечтать.

Он представлял, что сидит в шезлонге

на берегу бескрайнего океана

и через него проходят гравитационные волны —

лиловые, малиновые, фиалковые,

смородиновые, фисташковые —

и в такт этим волнам

его тело сожмуривается и разожмуривается,

как будто всё оно состоит из очей.

А потом прилетают туканы, и воздух

становится жёлтым.

Жёлтые клювы туканов бегут по воде,

бьются о берег.

Туканы — друзья.

Многое хочется им рассказать.

О том, как строили цех в Боровом,

и поставщик оборудования —

нет приличных слов для него —

вдруг потребовал предоплату.

Как тянули ветку в Малое Арбалетово,

тщетно надеясь

удешевить логистику.

Как вывозили больницу из-под обстрела

на своих камазах, в кювет побросав

ящики маринованных паттисонов.

Ещё о том, что он знает место,

где кукушка предсказывает

не количество лет,

а количество поцелуев.

Это как ехать

из Игнатовки в Сырокожево.

Лилька шепнула тогда:

встань под дерево, Протопопов.

Сколько скажет она,

столько раз я тебя поцелую.

Тридцать девять раз

прокуковала кукушка,

а Лилька засмеялась

и убежала.

       Не приезжай

Не приезжай.

Тут и так достаточно снега.

Он висит в корзинах и смотрит

глазами убитых пленных.

Так повелел генерал Моралес,

бывший повстанец, а ныне

крутой диктатор.

И мы старались.

Немало наших погибло на этих сценах.

Режиссёр командует: «снято»,

но ничего не снято.

Кардинал возглашает: «свято»,

но ничего не свято.

Всё очень зыбко, неопределённо,

надвое сказано и непрочно.

С юга залетают крошечные шпионы,

с гор спускаются группы косматых рабочих.

Не приезжай.

Когда ты приезжала

на прошлой вакации,

вдруг зацвела кипенная акация,

и белая вишня зрение поражала

не хуже самурайского кинжала,

и тёрн, колючий и наглый,

изъездил нам очи на школьных коньках,

и яблоня пылала как магний.

Вся долина была в лепестках,

и никто не мог знать,

побеждён ли снег или нет.

Война тогда шла ещё двадцать лет

между енотами и тапирами,

обезьянами, пумами и пиратами.

А ты ничего не знала

в своем Саратове.

        Дудочка

Светоч Светочей,

Любимый Верблюд Аллаха,

почётный доктор множества университетов,

отец восьмиста детей,

герой тысячи анекдотов,

короче —

президент Бактрии,

хорошо вам известный,

умер.

Но страна об этом ещё не знает.

И дети всё так же насилуют карусели,

а чиновники берут взятки,

а жёны чиновников

целуются с молодыми шофёрами,

а седомордые народные писатели,

восседая в восторженных чайханах,

тянут «эээ» и «ооо»

и «гх» произносят гортанно.

Вместе с тем, надо же что-то делать.

При слове «делать» первая мысль о русских.

Если бы покойный умер от сердца,

обратились бы в Институт сердца.

Если бы он умер от рака,

обратились бы в Институт рака.

Но он умер от смерти —

просто смерть проходила мимо

и прихватила его душу,

будто спелую грушу базарный воришка.

Поэтому позвонили в Институт смерти.

Есть такой, точно скажу, в Сокольниках —

двухэтажное старое здание, верх деревянный.

Зато, говорят, ещё семь этажей под землёй

и прямой выход в правительственное метро.

За период с двадцатых годов

прошлого века

там научились лечить

шесть или семь видов смерти.

Но их столько ещё осталось —

нелепых, скандальных, неумолимых

её разновидностей.

В общем, сказали, попробуем. Но без гарантий.

И вот уже на лётное поле

выходят специалисты

со свинцовыми и цинковыми чемоданчиками.

В просторных печальных покоях

с позолоченными колоннами

вчера ещё всесильное тело

они заключают в тяжкие кандалы

вроде тех, что сулили ему при жизни

представители оппозиции.

Два дня проходят впустую,

только пот со лбов

капает на жёлтую кожу трупа.

Но на третий день, ближе к полудню,

все стрелки скакнули вправо,

один мизинец зашевелился,

а губы — губы заговорили,

будто кто-то руководил ими изнутри:

я пастушок девятнадцати лет

с дудочкой я народился на свет

нежная песня приятна стадам

дудочку я никому не отдам

мой шелковистый рогатый народ

дудочка вместе возьмёт-соберёт

с ней ни одна не погибнет овца

дудочка будет со мной до конца

стадо моё растерялось во мгле,

я одиноко брожу по земле

в зябком тумане не видно села

что же ты дудочка так тяжела

сделалась ты тяжелее ядра

сделалась песня твоя недобра

стала ты чёрной скалы тяжелей

я умираю от песни твоей

А вскоре к их главному побежали сотрудники:

дед наш запузырился!

Это значит: будто перекись водорода

стала сочиться из-под мёртвой кожи,

и зашипела, и пошла зеленоватыми пузырями.

В неполные три минуты тело растаяло,

и на койке осталась

только маленькая деревянная дудочка.

Ну не хоронить же дудочку?

Её подложили в гроб

под задницу загримированному преступнику,

расстрелянному по случаю в центральной тюрьме.

Вскоре жизнь потекла по-прежнему,

только у памятников сменились лица

и народные писатели

перестали говорить «гх» гортанно,

ибо новый правитель был из другого племени.

А ещё рассказывают:

стали видеть с тех пор

юношу на горах,

как он бежит, длинноногий, по самому гребню,

отбрасывая тень на долину,

как взлетает, превращается в белое облако,

которое на лету созревает,

как плод смоковницы.

И вот уже чёрная туча

с резкими огненными клыками

громом гремит

над фонтанами плоской столицы:

Дудку отдай! Слышишь, дудку!

Немедленно дудку отдай!