Кукин Михаил Юрьевич
— поэт, филолог, культуролог. Родился
в Москве в 1962 году. Окончил Московский
государственный педагогический
университет, аспирантуру ИМЛИ РАН.
Кандидат филологических наук. Доцент
ИОН РАНХиГС. Автор книг стихов: «Коньковская
школа» (2005), «Состав земли» (2015). Живет в
Москве.
Лекманов Олег
Андершанович — филолог, литературовед.
Родился в 1967 году в Москве. Окончил
Московский педагогический университет.
Доктор филологических наук, профессор
НИУ ВШЭ. Автор многочисленных статей и
монографий. Живет в Москве. Постоянный
автор «Нового мира».
В данной работе
использованы результаты проекта
«Европейская литература в компаративном
освещении: метод и интерпретация»,
выполненного в рамках Программы
фундаментальных исследований НИУ ВШЭ
в 2016 году.
Михаил
Кукин, Олег Лекманов
*
«ГДЕ
ДЫШИТ ЗВЕЗДАМИ ВАН-ГОГ…»
Кто
идет по «выжженной дороге» в стихотворении
Арсения Тарковского?
Стихотворение
Арсения Тарковского «Пускай меня простит
Винсент Ван-Гог…», написанное в 1958 году
и вошедшее в книгу поэта «Перед снегом»
(1962), на первый взгляд, не представляет
особых трудностей для интерпретации.
Уже с начальных строк мы чувствуем
особую простоту формы и отчетливость,
старательную сформулированность внутри
любого фрагмента этого стихотворения.
Двустишия с парной рифмовкой, каждое
из которых стремится стать отдельной
компактной фразой, казалось бы, специально
созданы для того, чтобы строить в стихах
некое рассуждение, причем делать это
шаг за шагом, последовательно.
Однако, как мы постараемся показать
далее, за первым, легко считываемым
смысловым слоем этих стихов скрываются
и могут быть раскрыты еще как минимум
два.
1
Для начала перечитаем
текст стихотворения:
Пускай меня простит
Винсент Ван-Гог
За то, что я помочь
ему не мог,
За то, что я травы
ему под ноги
Не постелил на
выжженной дороге,
За то, что я не развязал
шнурков
Его крестьянских
пыльных башмаков,
За то, что в зной не
дал ему напиться,
Не помешал в больнице
застрелиться.
Здесь заканчивается
первая часть стихотворения, представляющая
собой просьбу о прощении со следующим
далее перечислением поступков, за не
совершение которых лирического героя
нужно простить, и начинается вторая
часть, где поэт говорит уже о себе, о
своем положении в мире (и положении
перед картинами Ван Гога). В этой части,
как замечает читатель, смысл несколько
усложняется, престает быть таким
откровенно простым и даже прямолинейным,
каким был в начале:
Стою себе, а надо
мной навис
Закрученный, как
пламя, кипарис.
Лимонный крон и
темно-голубое, —
Без них не стал бы я
самим собою;
Унизил бы я собственную
речь,
Когда б чужую ношу
сбросил с плеч.
А эта грубость ангела,
с какою
Он свой мазок роднит
с моей строкою,
Ведет и вас через
его зрачок
Туда, где дышит
звездами Ван-Гог.
И все же, дочитав эти строки до конца,
мы не чувствуем большого затруднения
при их сжатом пересказе. Сначала поэт
попросил у Ван Гога прощения, потом
признался в любви к его работам и наконец
заявил о своем, поэта, «сродстве» с
художником: «А эта грубость ангела, с
какою / Он свой мазок роднит с моей
строкою…»
Несложно назвать и конкретные живописные
источники тех или иных строк стихотворения
Тарковского.
Так, двустишие:
За то, что я не развязал
шнурков
Его крестьянских
пыльных башмаков…
неизбежно
вызывает в памяти знаменитую серию
картин Ван Гога второй половины 1880-х
годов, на которых изображена грубая,
стоптанная, грязная обувь, ботинки со
шнурками. Очевидно, через этот «портрет
обуви» художник рассказывает нам о
нелегком пути, своем собственном, любого
бедняка, простого труженика и человека
на земле вообще.
Читая строки:
Стою себе, а надо
мной навис
Закрученный, как
пламя, кипарис…
мы
вспоминаем многочисленные кипарисы
Ван Гога. Это одно из «любимых» деревьев
позднего, арльского периода творчества
художника, кипарисы — герои не только
картин, но и писем Ван Гога к родным. Он
рассуждает о том, что пишет их по-новому,
так, как до него никто не писал, о сложности
их цвета, схожести их с обелисками и так
далее. Причем, берясь за свой любимый
мотив, Ван Гог всегда трактует кипарисы
именно как закрученные, вихрящиеся,
взвивающиеся и правда напоминающие
черное пламя — строка Тарковского
«Закрученный, как пламя, кипарис» весьма
точно передает экспрессию изображения
многочисленных кипарисов у Ван Гога.
Назовем несколько наиболее известных
работ художника с кипарисами, относящихся
к 1889 — 1890 годам: «Пшеничное поле с
кипарисами» (1889, Национальная галерея,
Лондон); «Пшеничное поле с кипарисами»
(1889, Музей Метрополитен, Нью-Йорк);
«Звездная ночь» (1889, Музей современного
искусства, Нью-Йорк); «Дорога с кипарисом
и звездой» (1890, Музей Креллер-Мюллер,
Оттерло, Голландия). На последней картине,
заметим, изображены два человека,
бредущих по дороге.
Далее в стихотворении Тарковского мы
читаем:
Лимонный крон и
темно-голубое, —
Без них не стал бы я
самим собою…
Здесь поэт упоминает два главных, любимых
цвета позднего Ван Гога: ярко-желтый и
синий («темно-голубой»), причем «лимонный
крон» среди других «кронов» отличается
в палитре автора «Подсолнухов» особой
яркостью. Эти цвета, интенсивный
ярко-желтый и темно-голубой, можно видеть
на многих, практически на всех картинах
Ван Гога позднего периода. Изучение
этих картин, проведенное Отделом
реставрации и консервации ГМИИ им.
Пушкина в Москве, установило, что «крон»
входил в состав палитры художника наряду
с другими немногочисленными красками:
«Химические исследования картин <…>
выявили привычку Ван Гога писать чистыми
красками, смешивая их на палитре только
со свинцовыми белилами. Согласно данным
микрорентгеноспектрального анализа
проб, отобранных с картины „Море в
Сент-Мари”, Ван Гог использовал всего
семь красок, широко распространенных
с середины XIX века: свинцовые белила,
синий кобальт, берлинская лазурь,
искусственная киноварь (французский
вермильон), швейнфуртская зелень, желтый
и оранжевый хром».
Именно этот «хром» (в другом написании
«крон») и упомянут в стихотворении
Тарковского.
Два финальных двустишия стихотворения
составляют одну фразу, не будем разрывать
их и мы:
А эта грубость ангела,
с какою
Он свой мазок роднит
с моей строкою,
Ведет и вас через
его зрачок
Туда, где дышит
звездами Ван-Гог.
Эти строки сейчас
важны для нас, потому что в них дано
выразительное описание мазка кисти Ван
Гога; именно экспрессивный и часто
рельефный мазок является одним из
главных и самых узнаваемых признаков
манеры голландского художника.
Слова о «грубости
ангела» сразу обращают на себя внимание,
они кажутся неожиданными, в них Тарковский
как будто впервые в этом стихотворении
позволяет себе поэтическую вольность.
Характеристика «грубость ангела» звучит
резко, выпукло и хорошо подходит для
разговора о стиле Ван Гога, особенно
поздних его работ. Их новаторская, почти
безумная смелость позволяет назвать
эти работы «нездешними», «божественными»,
«ангельскими». Их энергичная напористая
манера позволяет говорить о «грубости».
В первую очередь эту «грубость» можно
отнести к экспрессивным мазкам кисти
и к ярким, почти несмешиваемым цветам
палитры художника.
Наконец, финальные
строки разбираемого стихотворения
говорят о пути, по которому «грубость
ангела» (поэтическая мощь Ван Гога)
ведет зрителя картин, как бы внезапно
отрывая его от земли и вынося, а то и
выбрасывая через зрение Ван Гога
(дословно: «ведет и вас через его зрачок»)
в небесное или даже наднебесное,
запредельное пространство. То есть
читатель-зритель, начав путь вместе с
художником по пыльной выжженной дороге,
в финале стихотворения оказывается в
небе и вместе с Ваг Гогом «дышит
звездами».
Этот образ явно возвращает нас к теме
«ангела», ведь «ангелы» и «звезды»
соединены очевидной семантической
связью.
Снова подчеркнем: в
финале стихотворение Тарковского
буквально взлетает, как бы отрываясь
от прямолинейной, примитивно-грубоватой
речи, и в нем возникает почти заумная,
сложно закрученная метафора (подготовленная
словами о «закрученном, как пламя,
кипарисе»). Судя по тому, как построено
стихотворение, можно сделать вывод, что
этот прием был использован автором
намеренно — поэт демонстрирует на
коротком отрезке две разные поэтические
манеры, воспроизводя с их помощью сугубо
материальную и вместе с тем «божественную»,
экстатическую, неземную сущность
творчества Ван Гога.
2
Один из смысловых контрастов в
стихотворении Тарковского, о котором
мы уже вскользь упоминали — это контраст
между грубой материальностью и «небесным»
вдохновением, — особенно заметен при
сопоставлении двух образов: «крестьянских
пыльных башмаков» и «звезд». Можно
сказать, что образ художника располагается
у поэта между этими двумя полюсами. Ван
Гог — бедный усталый путник, идущий в
пыльных крестьянских башмаках по
выжженной дороге, страдающий от жажды
(«За то, что в зной не дал ему напиться…»),
и одновременно Ван Гог — гений, который
уподоблен ангелу и который «дышит
звездами».
Пора вернуться к первой части стихотворения
и вдуматься еще раз в его первые строки,
которые мы пока пропускали в нашем
обсуждении:
Пускай меня простит
Винсент Ван-Гог
За то, что я помочь
ему не мог…
Биографическая
логика, логика здравого смысла здесь
демонстративно нарушена: ведь поэт и
художник никогда не встречались, да и
не могли встретиться, за что же тогда
просить прощения? Однако Тарковский
пять раз просит прощения у Ван Гога,
утверждая тем самым с бытовой точки
зрения невозможное, но возможное с точки
зрения поэзии — мы встречались.
Вся эта речевая
конструкция (ее можно назвать риторической)
— эти пять просьб о прощении за не
сделанные поступки, за не оказанную
помощь — имеет прямую аналогию в
евангельском тексте, а именно — в той
главе Евангелия от Матфея (25-й), где
говорится о Страшном суде:
41 Тогда скажет и тем, которые по
левую сторону: «идите от Меня, проклятые,
в огонь вечный, уготованный диаволу и
ангелам его:
42 ибо алкал Я, и вы не дали Мне
есть; жаждал, и вы не напоили Меня;
43 был странником, и не приняли
Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в
темнице, и не посетили Меня».
44 Тогда и они скажут Ему в ответ:
«Господи! когда мы видели Тебя алчущим,
или жаждущим, или странником, или нагим,
или больным, или в темнице, и не послужили
Тебе?»
45 Тогда скажет им в ответ: «истинно
говорю вам: так как вы не сделали этого
одному из сих меньших, то не сделали
Мне».
Христос здесь говорит:
да, Меня вы не могли видеть, но вы не
сделали добра другому человеку («одному
из сих меньших») — и значит, не сделали
Мне.
Интересно, что членов
в этой евангельской формуле тоже пять:
не накормили, не напоили, не приняли
странника, не одели нагого, не посетили
больного или заключенного. Но, конечно,
только совпадением числа дело не
ограничивается: само содержание слов
Христа явно перекликается с тем «покаянным
списком», который мы читаем у Тарковского:
1. «не помог» (общее); 2. «травы ему под
ноги / Не постелил на выжженной дороге»
(не облегчил путь страннику);
3. «не развязал шнурков / Его крестьянских
пыльных башмаков» (опять тема помощи
усталому страннику; возможно, намек на
сцену омовения ног — вспомним описанную
в Евангелии старинную традицию омывать
гостю ноги водой: «Я пришел в дом твой,
и ты воды Мне на ноги не дал» (Лк. 7: 44),
упрекает Христос фарисея Симона, который
принимает его в своем дому).
Заканчивается этот
список не-деяний у Тарковского еще
двумя: 4. «в зной не дал ему напиться» и
5. «не помешал в больнице застрелиться».
То есть с Евангелием
совпадает не только число 5, но и,
содержательно, три из пяти «покаяний».
Перекличка текстов, структурная,
грамматическая и содержательная, таким
образом, слишком очевидна, чтобы пройти
мимо.
Образ художника Ван
Гога, идущего по дороге, а в итоге
оказывающего на небе, по-видимому,
проецируется у Тарковского на образ
Христа, также соединяющего в себе
«земное» и «небесное». Можно сказать и
иначе: художник проходит путем Христа.
В этом контексте дополнительный смысл
обретает строка «когда б чужую ношу
сбросил с плеч», отзываясь словами
апостола Павла из послания к Галатам:
«Носите бремена друг друга, и таким
образом исполните закон Христов» (Гал.
6: 2).
Итак, мы видим в стихотворении Тарковского
второй семантический слой, который
можно условно назвать «евангельским».
Разумеется, речь не идет о прямолинейном
уподоблении Ван Гога Христу. Мы говорим
о том подтексте, который просматривается
за первым, буквальным смыслом стихотворения.
Оба смысловых слоя сосуществуют у
Тарковского одновременно.
С учетом сказанного едва ли не главную
мысль стихотворения можно сформулировать,
используя евангельские формулы: я «не
сделал» добрых дел Винсенту Ван Гогу,
потому что я «не сделал этого одному
из» встреченных мною людей.
О каком «одном из людей» может идти
здесь речь? Или, иными словами: кто еще
мог оказаться в роли Ван Гога, за которым
просматривается образ страдающего
Христа, на «выжженной дороге»?
3
Внятный ответ на этот вопрос, как кажется,
можно дать, указав на важнейший подтекст
ударной, финальной строки стихотворения
Тарковского:
Туда, где дышит
звездами Ван-Гог.
Сходный и чрезвычайно редкий для русской
поэзии мотив дыханья звездами
отыскивается в первой строфе
стихотворения Осипа Мандельштама 1922
года:
Я по лесенке приставной
Лез на всклоченный
сеновал, —
Я дышал звезд
млечных трухой,
Колтуном пространства
дышал.
Если мы правы и финальная строка
стихотворения Тарковского «Пускай меня
простит Винсент Ван-Гог…» сознательно
отсылает читателя именно к Мандельштаму,
то в этой отсылке, наверное, правомерно
будет увидеть прием — приглашение
заново перечитать все стихотворение
сквозь мандельштамовскую призму.
И такое перечтение поможет нам выявить
самую суть отношения младшего поэта к
старшему. Судя по всему, Тарковский
действительно воспринимал себя как
прямого продолжателя трудного поэтического
пути Мандельштама:
Унизил бы я собственную
речь,
Когда б чужую ношу
сбросил с плеч.
Не являются ли здесь слова «чужую» и
«речь» сигналами-отсылками к тем
хрестоматийным мандельштамовским
строкам, в которых как раз и обсуждается
проблема поэтического наследства? «И
снова скальд чужую песню сложит / И
как свою ее произнесет» («Я не слыхал
рассказов Оссиана…», 1914)
и «Сохрани мою речь навсегда за
привкус несчастья и дыма…» (зачин
стихотворения 1931 года).
По-видимому, испытывал Тарковский и
чувство личной вины перед тем поэтом,
которому он ничем не сумел помочь при
жизни, хотя и был ему представлен и даже
читал ему свои стихи. В конце 1960-х годов,
как бы пытаясь хоть отчасти компенсировать
несделанное, Тарковский говорил Левону
Мкртчяну: «Я готов полы мыть, камни
таскать, если речь о Мандельштаме...»
Но почему Тарковский сделал героем
своего стихотворения Ван Гога, а не
Мандельштама? Во-первых, потому что и
Ван Гога он тоже считал своим учителем
в искусстве, во-вторых, потому, что тип
личности, который изображен в стихотворении,
идеально вписывается в биографический
миф как голландского художника, так и
русского поэта. Это тип не принятого
миром странника, нищего гения, страдальца
(обратим внимание на мотивы безумия и
самоубийства в строке «Не помешал в
больнице застрелиться»),
воспаряющего тем не менее от выжженной
земной дороги к небу. В-третьих, Мандельштам
не стал героем стихотворения Тарковского
потому, что в то время, когда оно было
написано, мандельштамовское имя, в
отличие от имени Ван Гога, еще не слишком
охотно пропускалось в советскую печать,
а автор стихотворения «Пускай меня
простит Винсент Ван-Гог…» и так каждый
раз испытывал большие цензурные
затруднения при попытке опубликовать
свои тексты. Напомним, что в стихотворении
«Поэт» (1963), уже без сомнения написанном
о Мандельштаме, его имя тем не менее ни
разу не называется. В другом стихотворении
Тарковского, героем которого, как
убедительно показала И. З. Сурат, является
Мандельштам, поэт и вовсе выведен в
образе верблюда (в этом образе подчеркнуты
царственность и «нищее величие»).
Однако в стихотворении «Пускай меня
простит Винсент Ван-Гог…» Тарковский
говорит (если говорит!) о Мандельштаме
куда более возвышенно, чем в «Поэте».
Сходные, по существу, вещи излагаются
в двух стихотворениях словами, взятыми
из разных стилистических пластов. В
«Поэте» — намеренно снижено: «Так и
надо жить поэту. / Я и сам сную по
свету...»;
в стихотворении «Пускай меня простит
Винсент Ван-Гог…» — почти торжественно,
«одически»: «Унизил бы я собственную
речь, / Когда б чужую ношу сбросил с
плеч».
Мы легко сможем объяснить эту стилистическую
разницу, если вспомним, что стихотворение
«Пускай меня простит Винсент Ван-Гог…»
было написано в 1958 году. Это круглая и,
несомненно, важная для Тарковского
дата: именно в этом году исполнилось 20
лет со дня трагической гибели Осипа
Эмильевича Мандельштама.