*
ПЕТРОВ ПЕРВЫЙ
Василий Петров.
Оды. Письма в стихах. Разные стихотворения.
Выбор Максима Амелина. Вступительная
статья М. Амелина. М., «Б.С.Г.-ПРЕСС», 2016,
384 стр.
В
русской литературе произошло событие
исключительного значения: после более
чем двухвекового перерыва появилось
отдельное издание избранных стихов
Василия Петровича Петрова (1736 — 1799).
Однако будет ли оно иметь широкий
отклик у литературной общественности
— вопрос открытый. Трудно, пожалуй,
найти в нашей словесности другую подобную
фигуру, масштаб которой вопиюще не
соответствовал бы ее известности у
читателей.
Еще в 1927 году Г. Гуковский
констатировал: «Мало кто интересуется
поэзией XVIII века; никто не читает поэтов
этой отдаленной эпохи. В читающем
обществе распространено самое невыгодное
мнение об этих поэтах, о всей эпохе
вообще. Век представляется унылой
пустыней классицизма или, еще хуже,
„ложноклассицизма”, где все поэтические
произведения неоригинальны, неиндивидуальны,
похожи друг на друга, безнадежно
устарели».
С тех пор в читательском отношении
к эпохе изменилось не так уж и много.
По-прежнему мало кому интересны, понятны
и близки В. Тредиаковский, А. Сумароков,
А. Ржевский, М. Херасков, даже удостоенный
повсеместного формального признания
Г. Державин — и многие другие, недооцененные,
невнимательно прочитанные и зачастую
толком не изданные. Но и в этом ряду
униженных и оскорбленных старой русской
словесности Петров занимает место едва
ли не самого обделенного вниманием
публики и оболганного тенденциозной
критикой. «Придворный одописец»,
«карманный поэт Екатерины II», «шинельные
оды» — таков набор постоянных ругательных
штампов в разговоре о нем. Более мягкое
определение, «автор ломоносовской
школы», распространенное в советское
время, также не помогает восприятию его
творчества, ибо задает неточный угол
зрения на объект.
Традиция скептически увязывать
Петрова с именем предшественника идет
от Н. Новикова: «…хотя некоторые и
называют его уже вторым Ломоносовым;
но для сего сравнения надлежит ожидать
важного какого-нибудь сочинения и после
того заключительно сказать, будет ли
он вторый Ломоносов или останется только
Петровым и будет иметь честь слыть
подражателем Ломоносова».
Поэт действительно только
Петров. Если он и автор какой-то школы,
то — «петровской». М. Амелин в концептуальной
вступительной статье к однотомнику с
большим основанием возводит его
генеалогию к «темному» и сложному
Пиндару, к европейскому барокко (Дж.
Марино и Л. де Гонгора), к английским
метафизикам начала XVII века и именует
его последовательным маньеристом.
Петров был едва ли не самым
гуманитарно образованным поэтом своего
времени: в совершенстве владел несколькими
европейскими языками, знал латынь,
древнегреческий и древнееврейский,
активно читал и переводил современную
ему западную литературу. Общая ученость
и природная филологическая одаренность
позволили ему не просто устраивать в
своих стихах одни словесные фейерверки
за другими, а творить поэтические
спецэффекты, по зрелищности и богатству
фантазии вполне сопоставимые с наиболее
смелыми экспериментами кинематографа.
И сторонники, и противники автора почти
все внимание уделяли его торжественным
одам, изощренные конструкции которых
грандиозны по замыслу и исполнению. Они
написаны сугубо индивидуальным стилем,
изобилующим языковыми редкостями и
причудами. Но ничуть не меньший интерес
представляют послания и сатиры Петрова,
исполненные в ином ключе, «простонародном»
и бурлескном. Такой контраст внутри
одного художественного мира свидетельствует:
автор при желании мог бы творить как
угодно, что сводит на нет претензии
его критиков, будто он в принципе не
умел писать гармонично и внятно.
Книга Петрова — выбор конкретного
составителя. Под одной обложкой собраны
некоторые оды, послания, минимум
переложений и литературная «смесь». За
пределами книги остается часть
оригинальных сочинений, письма и объемный
корпус переводов. Такой подход к изданию,
конечно, спорен. Но, во-первых, справедливый
упрек в отсутствии полного Петрова
следует адресовать не энтузиасту своего
дела, а специалистам по XVIII веку. А
во-вторых, в избранном карманного формата
есть важный культурный смысл: книга
адресована любому заинтересованному
читателю. «Б.С.Г.-ПРЕСС» учло опыт недавних
введений в оборот других восстановленных
в правах текстов и авторов. Например,
несколько лет назад в «Литературных
памятниках» вышел двухтомник выдающегося
«архаиста» Семена Боброва с отличным
академическим аппаратом
— и если филологическое сообщество его
как-то восприняло, то читательское
внимание практически неощутимо.
Не желая своему герою подобной
судьбы, Амелин сделал книгу максимально
популярной по форме — насколько вообще
в данном случае можно говорить о грядущей
популярности. «Выводить в свет» такого
автора трудно не столько из-за сложных
текстов, сколько из-за его несообразной
литературной репутации, ведь Петров
стал вызывать недоумение и неприятие
многих еще при жизни.
Вспомним красноречивую в этом
смысле эпиграмму В. Майкова на перевод
Петровым «Энеиды»: «Коль сила велика
российского языка! / Петров лишь захотел
— Вергилий стал заика». Надо признать,
сказано смешно — но справедливо ли?
Вот, например, фрагмент шестой песни
эпоса:
Да зреньем наслаждусь
родительского зрака,
Отверзи мне врата
во глубь подземна мрака.
Сквозь стрелы, огнь,
мечи, сквозь разных пагуб страх
На собственных его
я вынес раменах.
Деля со мною он рок
Трои злополучный,
По всем морям был
мне сопутник неразлучный.
Пусть читатель судит сам,
«заикается» здесь римский классик в
передаче его по-русски или нет.
На новиковский «Опыт…» поэт
отозвался посланием «К *** из Лондона»
(1772), адресатом которого была императрица.
В нем с отменным остроумием высмеивается
идея лексикона-уравниловки, где каждому
пишущему вне зависимости от степени
его дарования посвящена статья.
Инвективы Петрова злободневны и в наши
дни:
И диво ль, что у нас
Пииты столь плодятся,
Как от дождя грибы
в березняке родятся.
Однако мне жалка
таких Пиит судьба,
Что их и слог стоит
не долее гриба.
<…>
Коль верить словарю:
то сколько есть дворов,
Столь много на Руси
великих Авторов;
<…>
Оставь читателей
судьями дум твоих,
Есть Аполлоновы
наперсники и в них;
Им шепчет в уши Феб,
чей лучше слог, чей хуже,
Кто в Иппокрене пил,
кто черпал в мутной луже.
Крайне узкий и несправедливый
взгляд на Петрова-поэта наиболее
безапелляционно выражался В. Белинским:
«Петров считался громким лириком и
остроумным сатириком. Трудно вообразить
себе что-нибудь жестче, грубее и напыщеннее
дебелой лиры этого семинарского певца».
К концу ХIХ века подобная оценка
представлялась классификаторам само
собой разумеющейся: «Петров имеет право
на очень скромное место в истории русской
литературы. Он не был поэтом <…>».
Пример показателен. Народнически
вымуштрованные критики в принципе не
видели текст, художественную ткань,
и, по сути, не умели ценить в словесном
искусстве само искусство. Классиком
такой дурной традиции по праву является
Неистовый Виссарион, и здесь об этом
стоит сказать чуть подробнее.
Разрушительная деятельность
полуобразованного и плохо понимающего
поэзию Белинского по отношению ко многим
явлениям русской литературы, особенно
XVIII века, давно заслуживает критического
разбора и адекватной исторической
оценки. Мало кому удавалось изнутри
самой литературы нанести родной
словесности такой катастрофический по
последствиям вред. Авторитетные
взвешенные высказывания о Белинском,
к сожалению, нечасты и пунктирны: «<…>
история русской литературы — как она
преподается в Советском Союзе и как она
преподавалась в царское время — грешит
грубыми ошибками — Гоголь — основатель
натуралистической школы, Белинский —
великий критик, и так далее — вплоть до
злополучного социалистического
реализма».
Загипнотизированность русской
общественной мысли и отчасти филологии
(не говоря уже о школьной традиции)
«белинскими штампами» сказывается до
сих пор.
В целом неблагоприятное мнение о Петрове
надолго укоренилось в отечественной
культуре. И это при том, что о нем
сочувственно или даже восторженно
отзывались сами творцы — Державин,
Дмитриев, Жуковский, Вяземский, Пушкин,
Гоголь… Но что значат их оценки по
сравнению с вердиктом того же Белинского!
Положение стало крайне медленно
меняться лишь с появлением пионерских
трудов Г. Гуковского по литературе XVIII
века.
Но даже после серьезных публикаций
новейшего времени
консенсус по фигуре Петрова у филологов
пока не сложился.
Особенно поразительна ситуация
с толкованием отношения к Петрову солнца
нашей поэзии. Факты неумолимы: Петров
занимал Пушкина едва ли не более, чем
другие поэты XVIII века. Он упоминается в
одном ряду с Державиным уже в «Воспоминаниях
в Царском Селе» (1814).
Это не было ритуальной формулой
— впоследствии Пушкин обращался к
Петрову неоднократно и по различным
поводам.
Гуковский поднял
вопрос о воздействии батальных од
Петрова на изображение военных сцен в
«Полтаве»: «<…> ода на взятие Измаила
— едва ли не лучшая из военных од Петрова
— содержит развернутое и, местами,
сильное изображение самого штурма и
героизма русских воинов; недаром отклики
этой оды слышатся кое-где в описании
боя в пушкинской „Полтаве” (см., например,
у Петрова: „Смесилися! друг друга рубят,
/ Друг друга колют, топчут, рвут...”)»
— а затем отзвуки ее дошли и до Лермонтова:
«Смешались в кучу кони, люди…»
Приведенным случаем
воздействие петровского экспрессивного
стиля на поэму не ограничивается.
Кажется, еще не отмечено, что и другое
не менее знаменитое место «Полтавы»
восходит к его батальным стихам — к оде
«На взятие Ясс» (1769): «Кто был? гласят,
Великий Петр? / Средь суши Он и водных
недр / Таков бывал врагам ужасен. / Он
был! — коль вид Его прекрасен!» Думается,
более поздние строки помнят все: «Выходит
Петр. Его глаза / Сияют. Лик его ужасен.
/ Движенья быстры. Он прекрасен, / Он
весь, как божия гроза».
Л. Пумпянский установил, что
центральный образ «Медного всадника»
— вовсе не оригинальное изобретение
Пушкина. Ближайший аналог ему имеется
в оде Петрова «На торжество мира» (1793),
где оживает не просто конная статуя
Петра, а именно монумент Фальконе:
Он рек, — и
всколебались бреги;
Блеснул во горней
огнь стране;
Река и ветр прервали
беги;
Тряхнулся Всадник
на коне.
Он жив! о знаменья
чудесна!
Он жив! иль действует
небесна
В меди мощь века
заперта.
Взгляните! конь под
Ним топочет;
И к облакам взлетети
хочет,
Пуская пену изо рта!
Тем не менее обнаруженная ученым
принципиально важная параллель не стала
всеобщим достоянием и поводом для далеко
идущих выводов.
Наконец, в обращении Пушкина к
Н. Мордвинову (1826) едва ли не половина
текста посвящена Петрову:
Под хладом старости
угрюмо угасал
Единый из седых орлов
Екатерины.
В крылах отяжелев,
он небо забывал
И Пинда острые
вершины.
В то время ты вставал:
твой луч его согрел,
Он поднял к небесам
и крылья и зеницы
И с шумной радостью
взыграл и полетел
Во сретенье твоей
денницы.
Мордвинов, не вотще
Петров тебя любил,
Тобой гордится он и
на брегах Коцита:
Ты лиру оправдал, ты
ввек не изменил
Надеждам вещего
пиита.
Вещий пиит и седой орел Екатерины
— это Петров: он написал оду «Его
превосходительству Николаю Семеновичу
Мордвинову» (1796), мотивы и отчасти
формальная структура которой отразились
у Пушкина. Однако внятных объяснений,
отчего из всех поэтов XVIII века Пушкин
удостоил в стихах столь откровенно
высокой оценки только Петрова,
литературоведение не дает.
В значительной степени под
влиянием все того же Белинского в русской
культуре укрепился пушкиноцентризм.
Но, получается, он у нас не вполне
последователен. Если мы поднимаем на
щит всех, кого ценил Пушкин, то Петров
должен быть в первом ряду русских
поэтических классиков — а его нет даже
в третьем. И не удивительно, что через
полтора столетия после пушкинского
появился следующий стихотворный портрет
Петрова. Л. Лосев представил его уже в
хорошо знакомом по «белинской схеме»
жалостливом образе попугая-рифмача
Екатерины: «На пегоньком Пегасике верхом
/ как сладко иамбическим стихом / скакать,
потом на землю соскочить, / с поклоном
свиток Государыне вручить. // <…> //
Но Государыня изволила издрать. / Ну что
ж, поэт, последний рубль истрать. / Рви
волосы на пыльном парике / среди
профессоров в дешевом кабаке» — и проч.
Карикатура эта менее всего соответствует
реальным отношениям императрицы и
поэта, но приходится удовлетвориться
и ею — посвящения Петрову единичны.
Так, И. Фаликов иронически оттолкнулся,
кажется, уже от Лосева: «Посредственный
Петров, потемкинский клеврет, / царицын
лизоблюд, / отерся от плевков, наветов
и клевет, / а днесь — и не плюют».
О да, «посредственный»! Расхожие
представления о развитии культуры
обычно поверхностны. Где, например,
«народный поэт» Некрасов — и где
«придворный» Петров? Между ними очевидная
бездна. Но вспомним хрестоматийное: «А
владелец роскошных палат / Еще сном был
глубоким объят... / Ты, считающий жизнью
завидною / Упоение лестью бесстыдною,
/ Волокитство, обжорство, игру, /
Пробудись!...» И что ж? На девяносто лет
ранее Петров уже исполнил в той же
тональности: «Ты спишь, а вкруг тебя
обстав, / Несчастны тяжко воздыхают, /
Беды отечество терзают, / Пороки топчут
святость прав! / Ты спишь, мы сетуем и
просим, / Мы скорбный глас к тебе возносим!
/ Простри твой слух: от всех сторон /
Плачевный слышен вопль и стон» и т. д.
Без сомнения, внимательное прочтение
Петрова породит еще много удивительных
открытий и следствий.
Итак, книга поэта, извлеченного
из-под спуда столетий, предъявлена. Что
же она дает нам, живущим в третьем
тысячелетии?
Прежде всего, после такой
литературной реанимации игнорировать
Петрова будет сложно. Есть надежда, что
филологи наконец-то смогут задаться
вопросом не только о нем самом и о его
месте в отечественной словесности, но
и о петровском влиянии на удивительно
разных авторов. Из наиболее очевидных
случаев: в XIX веке — на Вяземского,
особенно на сатиры и послания князя,
написанные александрийским стихом, и
на способ его рифмовки, в ХХ — на
Маяковского, чей гиперболически-гротескный
метафорический стиль обнаруживает куда
больше сходства с Петровым, чем с
Державиным, с коим его иногда сопоставляли,
а из наших современников — разумеется,
на своего апологета, тоже «барочника»
Амелина и на «авангардиста» Д. Безносова.
Перед читателем же Василий Петрович
возникает как часть Атлантиды русской
словесности, гигантского материка,
некогда населенного великанами, у
которых крупно было все — от масштаба
исторического, геополитического и
культурного мышления до стиховых
конструкций и языковой живописи, и
которые, казалось, бесследно канули в
Лету, но нежданно-негаданно начинают
восставать один за другим во всей прежней
мощи, поражая своим величественным
несоответствием сегодняшним новациям
и практикам — слишком часто игрушечным.
Веселися, храбрый росс: благодаря
усилиям одного неравнодушного читателя
первый Петров отечественной литературы
у нас отныне есть. Мы стали богаче еще
на один найденный культурный ресурс.
Поздравим себя.
Артем СКВОРЦОВ
Казань