КНИЖНАЯ ПОЛКА МАРИИ НЕСТЕРЕНКО

КНИЖНАЯ ПОЛКА МАРИИ НЕСТЕРЕНКО

Свою десятку книг представляет филолог, выпускница Таганрогского педагогического института, докторант Тартуского университета.

Перри Андерсон. Размышления о западном марксизме. Перевод с английского, переводчик не указан. М., «Common Place», 2016, 350 стр.

Перри Андерсон — современный классик неомарксизма, без чьих монографий не обходится ни один список обязательной литературы для PhD-студентов социологии и политологии. Настоящее издание^[1] включает две работы: «Размышления о западном марксизме» 1974 года и «На путях исторического материализма. Лекции в библиотеке Уэллека» 1984-го. Первая задумывалась как вступление к коллективному сборнику статей, посвященному западному марксизму.

Андерсон рассматривает марксистскую философию как общую интеллектуальную традицию, «несмотря на внутренние расхождения и противоречия». Главная особенность и одновременно проблема западного марксизма, по мнению историка, состояла в том, что после установления диктаторских режимов теория стала отделяться от политической практики. В этом смысле неомарксизм — полная противоположность классическому марксизму, достигшему органического единства теории и практики перед началом Первой мировой. Сталинизм и фашизм способствовали подавлению рабочего движения, что в свою очередь привело к тому, что марксизм стал «продуктом поражения». В каком-то смысле классики неомарксизма пришли к нему от противного, эта своего рода внутренняя эмиграция — ответ на социальные потрясения. Недаром Андерсон проводит разделительную черту между поколениями: те, кто сформировался под влиянием Первой мировой (Лукач, Грамши, Корш), и те, чей марксизм был ответом на установление фашистского режима (Франкфуртская школа). Для Андерсона принципиально выделить фигуры Антонио Грамши и Льва Троцкого. В отличие от остальных философов, первый был теоретиком-политиком: «…Грамши является самым ярким примером скрытого постоянства, которое пронизывает весь западный марксизм, какими бы острыми ни были внутренние контрасты и противоречия в его рамках», а троцкизм «сосредоточил усилия на политике и экономике, а не на философии. Он носил отчетливо интернациональный характер <...>. Работы этого направления отличали ясный и страстный порыв».

Андерсон пишет, что, подобно тому как сам Маркс пришел от философии к политике и экономике, неомарксисты делали нечто обратное: они сосредоточивались на методах социального исследования, «открытых Марксом, но скрытых особенностями тематики исследования в его трудах, и в необходимой их доработке. В результате значительное количество работ западных марксистов было посвящено нескончаемым и сложным дискуссиям о методе». Соответственно, одной из главных задач современных марксистов является объединение теории и практики: «Соединение вновь теории и практики могло бы вызвать преобразование самого марксизма, воссоздав условия, которые в свое время выдвинули основателей исторического материализма».

Спустя 10 лет в лекциях, прочитанных в библиотеке Уэллека, Андерсон совершает обзор изменений, произошедших в западном марксизме за это время, соотнося их с собственными предположениями. Говоря о марксизме как о системе идей, Андерсон использует понятие критической теории (термин, восходящий к работе Хоркхаймера «Традиционная и критическая теория»). В лекциях Андерсон стремится проследить эволюцию исторического материализма 70 — 80-х.

Гуидо Карпи. История русского марксизма. Перевод с итальянского автора под редакцией И. Аксенова. М., «Common Place», 2016, 344 стр.

В России — особое отношение к марксизму, пожалуй, не нужно объяснять, почему. Концепция, которую десятилетиями предлагали история КПСС и политэкономия, была далека от критической, а после завершения советского проекта о марксизме вообще долго старались не вспоминать. История рабочего движения и советского государства неоднократно переписывалась в годы советской власти в связи с ее нуждами, но до сих пор не было ни одной попытки проанализировать этот феномен беспристрастно. Монография итальянского слависта Гуидо Карпи — первый опыт целостного осмысления русского марксизма от истоков до становления сталинизма.

Автор «Истории...» сосредоточивается на ключевых, не всегда известных и интерпретированных моментах русского марксизма. Иными словами, Карпи занимается историей идей.

Марксизм по Карпи — «это нерасторжимое соединение теории и практики, арсенал методов и понятий». С этой точки зрения автора интересует дооктябрьский период, который является не «предысторией» русского марксизма, но широким полем интеллектуальной, организационной и стратегической работы. Жаль, что Карпи совсем мало внимания уделяет предыстории марксизма в России XIX века, кратко описывая взаимоотношения Маркса с Герценом, Бакуниным и Чернышевским, а также раскол между народничеством и марксизмом. Настоящее развитие теории и практики началось лишь после падения народнического культа и усиления промышленной отрасли.

Ключевые события между февралем и октябрем 1917 года описаны Карпи через сравнительную характеристику взглядов большевиков и меньшевиков. Последние в начале революции имели численное превосходство, но они истощили силы «в малопродуктивных теоретических спорах о „долженствующем быть”, в то время как ленинцы гораздо более трезво оценивали реальную расстановку сил».

В послеоктябрьском периоде Карпи особо выделяет 1924 — 1925 годы, когда после смерти Ленина усилилась борьба за власть внутри партии. Один из важнейших споров был посвящен дальнейшему курсу: «перманентной революции» и ставке на переворот в Европе (Троцкий) или, наоборот, ставке на укрепление «социализма в отдельно взятой стране» (Сталин).

Говоря о советском периоде, Карпи ограничивается изложением ключевых моментов адаптации марксистской теории к нуждам партийного руководства: «C превращением русского марксизма (в указанном смысле) в нечто иное — в сталинскую мифологию — мое дело можно считать завершенным». Впрочем, автор отчасти описывает момент превращения идеологии в мифологию. Первым развернутым изложением взглядов Сталина была статья «Об основах ленинизма» (1924), в которой резюмировались идеи позднего Ленина, «с некоторой перестановкой акцентов». «Генетическая мутация, порождающая зрелый сталинизм» заключалась в новой интерпретации ленинского представления о государстве: Ленин говорил о временном характере пролетарского государства и постоянном исчерпывании этой структуры как таковой. Сталин же утверждал авторитарное государство, «единственная разница между советским и буржуазным государством — в численном соотношении между угнетенными и угнетателями».

Работа Гуидо Карпи для российских читателей — примерно то же, чем в свое время явилась книга о западном марксизме Перри Андерсона. В ней также реконструируется история идей, которая может казаться монолитной, но на самом деле русский марксизм имел внутренние противоречия не меньше, чем западный марксизм, только для Андерсона в 74-м году это была живая традиция, а Карпи занимается археологией. По-хорошему, выход этой книги должен бы спровоцировать общественную дискуссию, однако этого не произошло.

Франко Моретти. Дальнее чтение. Перевод с английского А. Вдовина, О. Собчука, А. Шели. М., «Издательство института Гайдара», 2016, 352 стр.

Франко Моретти — социолог литературы марксистского толка, публикующийся с середины 1970-х годов в Италии и США. Его работы переводятся в Германии, Франции, Турции, Японии, две книги были недавно подготовлены в «Издательстве института Гайдара». Термин «дальнее чтение» (distant reading) Моретти использует по аналогии с понятием «пристальное чтение» (close reading) — подход, основывающийся на герменевтических принципах. Моретти же призывает максимально отстраниться от текста и посмотреть на глобальные процессы, происходящие в литературе. Социолог предлагает использовать теорию культурной эволюции и мир-системный анализ для филологии, а для вычисления алгоритмов — инструментарий цифровых гуманитарных наук.

«Дальнее чтение» — это сборник статей, каждая из которых высвечивает ту или иную сторону метода. Как отмечает сам Моретти, статьи «организованы с помощью своего рода невидимого маятника, попеременно затрагивающего то эволюцию, то миросистемную теорию».

Идеи культурной эволюции работают во времени и нужны для того, чтобы показать причины выживаемости одних текстов и неспособность к конкуренции у других. Так, например, в статье «Литературная бойня» Моретти обращается к викторианскому детективу, проанализировав наличие или отсутствие такой сюжетной детали, как улики, он приходит к выводу, что больший успех имели именно те тексты, где они были. «Присутствие улики» вовлекало читателя и позволяло ему выстраивать собственные версии преступления.

Мир-системный анализ работает в пространстве. Мир-система состоит из центра, периферии и полупериферии. Центр экспортирует определенные товары в периферийные зоны, полупериферия занимает промежуточное положение. Моретти показывает, что эта схема работает и в литературе: есть страны, где изобретаются новые жанры и формы, и есть страны, куда экспортируются эти новинки. Исследователь лишь в одной статье пытается соединить идеи культурной эволюции и мир-системного анализа: «Эволюции, миросистемы, Weltliteratur». Он пишет, что в ней «хорошо показаны концептуальные отличия между этими двумя теориями и хуже продемонстрировано, как эти различия соотносятся с двумя долгими периодами в истории самой литературы».

Изучить литературу с большого расстояния, рассматривая внушительный массив текстов, поможет новый инструментарий: DH (Digital Humanities), с помощью которого можно определить частотность слов, их длину и многое другое. «Через несколько лет мы сможем совершать поиск практически по всем когда-либо напечатанным романам и выявлять закономерности в миллиардах предложений», — пишет Моретти.

Все эти усилия необходимы для того, чтобы произошло «не столько изменение сложившегося канона (открытие предшественников или альтернативы им), сколько коррекция того, как мы смотрим на всю литературную историю в целом — каноническую и неканоническую вместе».

Пьер Бурдье. О государстве: курс лекций в Коллеж де Франс (1989 — 1992). Перевод с французского Д. Кралечкина и И. Кушнаревой; предисловие А. Бикбова. М., Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2016, 720 стр.

Увлечение Пьером Бурдье (1930 — 2002) в Россию пришло в начале 90-х, с этого момента классика социологии не прекращают переводить, а его идеи так или иначе были интегрированы в исследовательскую практику.

Большинство работ Бурдье стало известно русскоязычному читателю в начале 2000-х. Как отмечает Александр Бикбов в предисловии: «...первыми на европейские языки были переведены труды, посвященные социологии образования и бывших колониальных обществ, свидетельствуя об интересе социологов к новым исследовательским инструментам <...> Выход на русском языке в первую очередь теоретических монографий продемонстрировал скорее постоянство теоретического и философского интереса к программе Бурдье». Бурдье усвоен русской гуманитарной наукой лишь частично, в большинстве случаев его знают (и цитируют) как автора теории социальных полей и терминов «символический капитал» и «габитус».

Отправной точкой в курсе лекций стало определение государства Макса Вебера, понимавшего его как «монополию на легитимное насилие». Бурдье дополняет: «монополия на легитимное символическое насилие», так как, с его точки зрения, монополия на символическое — условие реальной монополии на физическое насилие. Бурдье очерчивает две противоположные теории государства (государство как институт, гарантирующий общественное благо, и государство как аппарат принуждения). Социолог не дает новое исчерпывающее определение, в его задачи входит описание этого поля посредством собирания «обломков, мелких проблем, которые побросали крупные теоретики». Каждый тезис Бурдье вписывает в исторический материал, призванный вскрыть символическое измерение той или иной категории. Трудность разговора о государстве Бурдье видит в том, что в некотором смысле — это фикция, в то же время оно пронизывает нас, «государство — это название, которое мы даем скрытым, невидимым принципам». Для иллюстрации своей мысли Бурдье приводит календарь с гражданскими праздниками и нерабочими днями: именно государство задает ритм жизни индивида: «Наше восприятие темпоральности организовано структурами этого общественного времени».

Эта позиция сближает Бурдье, с одной стороны, с концепцией «Воображаемых сообществ» Бенедикта Андерсона (он не раз вспоминается им в лекциях), с другой — с Мишелем Фуко, регулярно обращавшимся к понятию государства в исследовании эволюции политических технологий, однако Бурдье в первую очередь интересует институциализация государства как поля власти^[2].

Логика высказывания Бурдье довольно прихотлива. Государство — большой сюжет, который складывается из отдельных маленьких: официальный брак, государственные комиссии, государственные акты и др. Для прояснения абстрактных понятий социолог приводит различные примеры из культуры и истории. И наконец, трехмерную глубину работе придают теоретические отступления («Две книги Перри Андерсона», «Проблема „трех дорог” Баррингтона Мурра» и др.).

Александр I, Мария Павловна, Елизавета Алексеевна. Переписка из трех углов (1804 — 1826). М., «Новое литературное обозрение», 2016, 528 стр.

В книге собрана переписка Александра I с его сестрой, великой княгиней Марией Павловной, — письмами они начали активно обмениваться после ее сочетания браком с великим герцогом Карлом Фридрихом Саксен-Веймар-Эйзенахским. Этот корпус дополняют письма Елизаветы Алексеевны, за сдержанностью которых «скрываются личные и общественные драмы царской семьи этих лет» (ответные послания Марии Павловны не сохранились). Переписка с другими лицами и прежде всего дневник реконструируют фон событий, происходивших в жизни княгини. Мария Павловна прибыла в Веймар в период расцвета Веймарского классицизма. В течение долгих лет она состояла в дружеских отношениях с Гёте и Шиллером, хотя в своих первых письмах, кажется, не без иронии писала о том, что «в этом знаменитом граде я живу тихо, издалека восхищаясь Эрудитами, Учеными, Людьми образованными; я слушаю их с большим удовольствием, но всегда с закрытым ртом, поскольку наряду с даром красноречия, которым одарили меня Небеса и которое могло бы привлечь их внимание, им Небеса сообщили чудный дар вызывать у меня мурашки…»

В письмах брата и сестры тихая печаль по поводу разлуки сочетается с нежной иронией: «Мои предположения не совпадают с известиями, которые Вы мне сообщаете, а должны были бы усиливаться более-менее пропорционально Вашей талии. Если все это правда, то я наверху блаженства и хотел бы быть уверенным, что Вы достигли толщины Тетушки, поскольку нахожу, что это и есть истинные пропорции».

Настоящее издание вписывается сразу в несколько контекстов: это и история императорской семьи, и эпоха Веймарского классицизма, наконец, это человеческий документ, в центре которого находится женщина. В этом отношении «Переписка…» и прилагаемые к ней материалы заставляют вспомнить «Записки» Е. Дашковой и «Автобиографические записки» Екатерины II. Впрочем, даже если не интересоваться этими вопросами, «Переписка из трех углов» — увлекательная и остроумная книга.

Также заслуживает внимания приложение, где представлены письма Марии Павловны разным лицам и ее дневник, в котором так живо запечатлены веймарские впечатления.

Алина Шокарева. Дворянская семья: культура общения. Русское столичное дворянство первой половины XIX века. М., «Новое литературное обозрение», 2017, 304 стр.

Книга, вышедшая в серии «Культура повседневности», состоит из двух частей (первая посвящена собственно семейному укладу, вторая — воспитанию детей) и претендует на целостное освещение семейных взаимоотношений столичного дворянства. Однако поставленную задачу — «исследование идеалов общения и поведения в дворянских семьях» — можно считать выполненной лишь отчасти — в том числе и потому, что перед нами не столько академическое исследование, сколько реферативное изложение соответствующих разделов цитируемых работ, которые освещаются достаточно кратко. Так, разводу посвящен буквально один абзац (стр. 82): говорится лишь, что в начале XIX века он все еще оставался недопустимым, а к середине века картина медленно менялась. В этой связи было бы интересно посмотреть на статистку разводов, не помешал бы также экскурс в историю вопроса, собственно, по каким причинам развод мог быть осуществлен.

Исследование повседневной жизни предполагает обращение не только к соответствующей традиции, но и к стратегиям других научных дисциплин: семиотике культуры, возрастной антропологии, гендерным исследованиям. Если первые две дисциплины задействованы Шокаревой в соответствующих главах («Домашний досуг», «Культура общения за столом», и во второй части, посвященной дворянскому детству), то игнорирование гендерного подхода значительно обедняет исследовательскую оптику. В описании семейных отношений преобладает умилительная интонация: «ценность брака в первой половине XIX столетия была выше, чем теперь» и вообще, «взаимоотношения супругов — отдельный, тайный мир, полностью охватить который не в состоянии ни одна наука». Использование гендерной методологии позволило бы вскрыть иерархию полов в браке, которая имеет мало общего с идиллической пасхальной открыткой. Это важно, поскольку в соответствии с ней происходило распределение внутрисемейных и социальных ролей. Автор только походя отмечает, что «сам семейный уклад зарождал и укреплял в умах девушек это желание (желание выйти замуж — М. Н.)» и что юноши до брака чувствовали себя куда свободней. Даже цитируемые места из Свода законов Российской империи с характерными оборотами вроде «муж обязан любить свою жену, как собственное свое тело» остаются без развернутого комментария. Описываемая Шокаревой картина действительно стремится к условному идеалу: «традиционное благочиние», которое, конечно, могло омрачаться некоторыми перегибами в усердии или не всегда благополучными взаимоотношениями супругов… Ни дать ни взять «Россия, которую мы потеряли».

Бернд Бруннер. Искусство лежать. Руководство по горизонтальному образу жизни. Перевод с немецкого Е. Зись. М., «Текст», 2016, 144 стр.

Бернд Бруннер — немецкий прозаик, работающий в жанре нон-фикшн. Тематика его работ достаточно широка: от истории немецкой эмиграции в Америку до «изобретения» новогоднего дерева. Книги Бруннера активно переводятся на европейские языки, но «Искусство лежать» — первое издание этого автора в России.

За легкомысленным названием, вызывающим ассоциации скорее с многочисленными популярными пособиями, скрывается сборник культурологических эссе, посвященных феномену отдыха.

Горизонтальное положение, в котором человек проводит значительную часть своей жизни, оказывается точкой, где сходятся не только биология и психология, но и культурология, социология и даже экономика^[3]. Отношение ко сну и отдыху (именно с этими двумя процессами обычно связано «лежание») во многом определяется идеологией и модой. Бруннера интересует разница в восприятии отдыха в разных культурах и эпохах.

Автор исследует «искусство лежать» с двух точек зрения: все, что связано с поведением человека и его представлениями об этом процессе, и материальная культура, сформированная потребностью в отдыхе. Оправдывая название сборника, Бруннер и впрямь начинает с некоторых правил. Затем его внимание смещается в сторону восприятия процесса сна в культуре: как люди пытаются определить характер личности по позе во сне, как укоренилось представление о том, что супруги должны спать в одной кровати, и др. Самая интересная часть сборника посвящена предметному миру: как был изобретен матрас, как появилась кровать; как спали египтяне или евреи, что такое альков и т. д. В главе «Корни искусства лежать находятся на Востоке» исследуются различия между западным и восточным подходом к отдыху и то, как мода на все восточное изменила привычки европейцев. Бруннер не забывает снабжать исторические выкладки забавными фактами из серии «а знаете ли вы?» Так, например, рассказывая об истории дивана, цитирует искусствоведа Лидию Маринелли, которая описывала диван как «рискованное место, которое соблазняет непристойно поднимать подол юбки и провоцирует на неожиданные прикосновения».

За остроумными и лаконичными эссе скрывается огромное количество книг — от Тацита до физиолога Гюнтера Лахмана, проштудированных автором. Бруннер не нагружает читателя громоздкими цитатами, хотя без упоминаний Ролана Барта, Зигмунда Фрейда и других не обходится.

Томаш Седлачек. Экономика добра и зла. В поисках смысла экономики от Гильгамеша до Уолл-стрит. Перевод с чешского Павла Табачникаса. М., «Ад Маргинем Пресс», 2016, 544 стр.

Томаш Седлачек — макроэкономист, член Национального экономического совета правительства Чешской Республики, преподаватель Карлова университета в Праге.

В книге «Экономика добра и зла», снискавшей колоссальный успех, Седлачек проводит мысль, что экономика — это больше, чем о ней принято думать, «это изложение историй людьми людям о людях. Даже самая сложная математическая модель де-факто является сказанием, притчей, нашей попыткой (рационально) понять окружающий мир». Сам автор отмечает во введении, что данная книга — результат попытки ответить на вопросы: «...в чем смысл экономики? Как ее можно использовать практически? И как понятно увязать ее с другими дисциплинами?»

Для Седлачека важно, что экономика — это продукт культуры. «Экономисты мейнстрима растеряли большинство красок науки и уцепились за черно-белый культ homo oeconomicus, игнорирующий вопросы добра и зла», — пишет Седлачек. Для экономистов-классиков экономическая теория была только одной из составляющих гуманистической философии. Седлачек считает, что назрела необходимость провести ревизию представлений о том, что продукты экономики являются «благами» в этическом отношении, а для этого нужно пересмотреть и взгляды на классическую экономику, в частности, на Адама Смита. По Седлачеку, вклад Смита заключался именно в постановке этических вопросов, поскольку используемые философом понятия, специализации невидимой руки рынка были сформулированы в том или ином виде задолго до Смита.

Первые четыре главы посвящены экономике до экономики. Седлачек ищет ее следы в «Эпосе о Гильгамеше», в иудаизме и христианстве, в произведениях Аристофана и трудах Фомы Аквинского. Исследователь замечает, что труд был важнейшей категорией во многих мифах: и как предназначение человека, и как его проклятие (Каин, Прометей и др.). Затем Седлачек описывает вклад, внесенный в экономическую мысль Рене Декартом, Бернардом Мандевилем и Адамом Смитом. Одним из центральных сюжетов, принципиально важных для Седлачека, является спор Мандевиля и Смита о частных пороках, творящих общественное благо. По Смиту, один производитель, стремясь к собственной выгоде, удовлетворяет чью-то потребность; все вместе производители будто движутся «невидимой рукой», соединяющей спрос и предложение, и тем самым реализуют интересы общества в целом. Седлачек же выступает против упрощенного понимания предложенной Смитом схемы и сведения человека к homo economicus.

Семь сюжетов первой части обобщаются во второй. Как пишет сам Седлачек: «...книга немного напоминает матрицу: тема может рассматриваться в контексте истории или самой себя, а также с обоих углов зрения сразу». Поэтому вопросы, которые изучает автор, не решаются одномоментно, как и главный вопрос об экономике добра и зла.

Седлачек предлагает рассматривать свою книгу «как постмодернистскую критику механистического и имперского подхода экономики мейнстрима». Следуя этим установкам, он вводит понятие «экономический этос», который должна изучать метаэкономика.

Седлачек показывает, что разговор о науке может и должен вестись не на птичьем языке, а на общедоступном, а примеры из разных сфер доказывают, что экономика — куда ближе к нашей жизни, чем мы можем себе представить.

Дарон Асемоглу, Ангус Дитон, Игнасио Паласиос-Уэрта и др. Через 100 лет: ведущие экономисты предсказывают будущее. Под редакцией Игнасио Паласиоса-Уэрты. Перевод с английского А. Шоломицкой. Научный редактор перевода Т. Дробышевская. М., «Издательство института Гайдара», 2016, 304 стр.

Вышедший в 2013-м в издательстве «The MIT-Press» сборник статей ведущих экономистов «In 100 Years. Leading Economists Predict The Future» в 2016-м переиздан в России. Авторы — 11 ведущих экономистов, среди них — 4 нобелевских лауреата, работы некоторых переведены на русский язык. Основной пафос составителя Игнасио Паласиоса-Уэрты заключается в том, что экономисты обладают более эффективными инструментами для предсказания будущего, чем, например, писатели-фантасты. Казалось, никому не пришло бы в голову сравнивать экономический прогноз и художественную литературу, но заявленный срок — 100 лет — как-то невольно заставляет скептически ухмыльнуться. Впрочем, и сами авторы иронизируют по поводу сроков: «...я не доживу до того момента, когда меня поднимут на смех за эффектно разошедшиеся с действительностью прогнозы», — пишет Авинаш Диксит.

В каком-то смысле эта книга — полная противоположность книге Седлачека. Если последний предлагает вновь вспомнить о гуманистической природе экономической теории, то здесь же экономика вновь предстает королевой всех наук, способной повлиять на дальнейший ход событий: «они (экономисты — М. Н.) больше знают о законах взаимодействия между людьми и размышляли о них глубже и с использованием более совершенных методов, чем кто-либо еще». Авторов не объединяет принадлежность к одной научной школе, из статей, кроме заданной темы «мир через сто лет», нельзя выстроить единую концепцию.

На самом деле это не первый опыт долгосрочного прогнозирования. Игнасио Паласиос-Уэрта был вдохновлен эссе Джона Мейнарда Кейнса «Экономические возможности для наших внуков» (Economic Possibilities for Our Grandchildren) 1930 года. Кейнс заглянул на 100 лет вперед и сумел сделать ряд точных прогнозов.

Каждая статья по-своему интересна, но все вместе они дают не очень оптимистическую картинку. Хотя все авторы сходятся на том, что сегодня качество жизни выше, чем 100 лет назад, но Роберт М. Солоу заключает, что «следующие 100 будут еще трудней». Д. Асемоглу сосредотачивается на дальнейшем развитии экстрактивных и инклюзивных институтов и приходит к выводу, что именно их конкуренция определит следующие 100 лет. Элвин Рот сосредотачивается на таких предметах, как школа, работа, семья, медицина. Он вводит понятие отвратительной (та, которую одни люди готовы заключить, а другие хотели бы пресечь) и обычной сделок. Отвратительные сделки могут отмирать, например, работорговля, или становиться обычными. Рот пишет о том, что рост мировой экономики продолжится и это потребует интенсификации интеллектуальных ресурсов, что в свою очередь скажется на требованиях, предъявляемых к кандидату. Это способно спровоцировать систематическое использование фармакологических препаратов, стимулирующих умственную деятельность. В итоге это может привести к повышению производительности.

Интересна статья Эдварда Глейзера, который пишет о том, что технический рост и улучшение жизни в ХХ веке не помогли человечеству избавиться от семи смертных грехов. Более того, современное общество находит способы «подогревать» темную сторону человека. Впрочем, выводы, к которым приходит Глейзер, весьма предсказуемы: «Наши внуки, по всей вероятности, все еще будут ненавидеть и завидовать, бороться с чревоугодием и похотью, а также, пожалуй, будут иметь более высокую самооценку». В общем и целом книга полезна не столько для формирования картинки будущего, сколько для прояснения современной ситуации.

Стив Уитт. Как музыка стала свободной. Конец индустрии звукозаписи, технологический переворот и «нулевой пациент» пиратства. Перевод с английского А. Беляева. М., «Белое яблоко», 2016, 304 стр.

Книга Стива Уитта, журналиста и представителя «поколения пиратов», посвящена цифровому пиратству, феномену, изменившему нашу жизнь. То, что когда-то было андеграундом, обладавшим «извращенной привлекательностью», сейчас стало нормой, хотя и порицаемой частью общественности. Уитт задается вопросом, откуда в интернете взялась вся эта музыка. Сочетая технологический подход и жанр классического журналистского расследования, автору удалось найти многое: «...нашелся манифест первой „банды” mp3-пиратов <…> Я нашел взломанную программу к оригинальному кодировщику mp3, которую даже сами ее создатели считали пропавшей. Затем мне удалось найти секретную базу данных, где зафиксирована история утечек». Изучив тысячи страниц судебных документов, Уитт пришел к выводу о «существовании глобального заговора». Пиратство лишь потом стало модной субкультурой, но начиналось все благодаря нескольким хорошо организованным группировкам.

История цифрового пиратства складывается из трех сюжетов: первый из них — изобретение формата mp3 Карлхайнцем Бранденбургом и его соратниками (впрочем, началось все с его учителя, Дитера Зайтцера, придумавшего способ передачи музыки по телефонным линиям). Второй выстроен вокруг Делла Гловера, «нулевого пациента интернет-пиратства», впервые в истории укравшего музыкальные записи и выложившего их в интернет. В это же время глава Universal Music Даг Моррис начинает понимать, что пиратство способно положить конец музыкальной индустрии. «Как музыка стала свободной» — не унылое академическое исследование, скорее это остросюжетный роман, где, в общем, нет плохих и хороших, а есть случайное стечение обстоятельств: «Вы хоть сами поняли, что вы сделали? — вопрошал Адар Бранденбурга после их первой встречи. — Вы же убили музыкальную индустрию!» Бранденбург так не считал. Ему казалось, что mp3 «очень хорошо и естественно встроится в музыкальный бизнес».

Один из неочевидных мотивов в книге — это роль рэпа в становлении субкультуры пиратства. Делл Гловер — поклонник этого жанра, именно страсть к музыке подтолкнула его к краже, а ведущие хип-хоп лейблы то и дело упоминаются в расследовании Уитта.

«Как музыка стала свободной» — это летопись событий и имен, фундамент для дальнейших социологических и культурологических исследований, которые непременно последуют, в этом сомневаться не приходится.