ПОСЛЕДНИЙ РЕАЛИСТ

ПОСЛЕДНИЙ РЕАЛИСТ

Несколько слов о статье Эдгарда Афанасьева

Эдгард Афанасьев начинает с утверждения, что «Художественная литература испокон века сознательно дистанцировалась от действительности, воспитывая и просвещая читателя, развлекая его плодами художественного вымысла и обосновывая тем самым свое право на существование». Это так же верно, как и то, что литература всегда находилась (и находится) «в поисках реальности» (Лидия Гинзбург).

В этом нет парадокса. Это — два взаимосвязанных модуса существования литературы. Следуя Аристотелеву мимеcису, идеализизуя (и потому огрубляя) действительность, литература как бы противопоставляет человека и его отражение в слове. Так возникает «дистанцированность от действительности», но эта дистанцированность в каждый период времени (и даже в каждом произведении) по-разному ориентирована относительно действительности и эту действительность отражает.

До XIX века литература редуцировала человека к его характеристическим свойствам. В XIX она смогла взять человека как целое. Это произошло потому, что социум оказался способен к рефлексии, то есть смог себя увидеть как целое, а человека и его деятельность — как момент этого целого. И литература предприняла попытку взять человека и социум во всей их сложности с минимальной редукцией к образцам.

Но фигура писателя все равно возвышалась над действительностью. Не потому что он был (или хотел быть) лучше и умнее своих современников — на это писатель уже не претендовал, а потому что именно дистанцированность литературы создавала зазор объективности, а это положение — над.

Эдгард Афанасьев полагает, что и в XIX веке писатель в русской классической литературе сохранил учительскую позицию и описывал человека в модусе долженствования, то есть оставлял за собой право так или иначе решать, кто прав, кто виноват, как надо, а как не должно. Всегда ли эта позиция была учительской? Я не уверен. Но вот дистанция обзора осталась, и у Гоголя, и у Толстого, и у Достоевского, по-разному с разными правами и последствиями, но осталась.

Чехов эту дистанцию убрал, и потому можно говорить о чеховском герое как о «реальном человеке в реальном мире». А вот как это Чехову удалось, Афанасьев и показывает. И, на мой взгляд, делает это убедительно.

Я остановлюсь на одном моменте, который мне представляется самым существенным. Афанасьев пишет: «Чехов укрупняет масштаб своих персонажей, помещая их в... ситуации конфликта между сознанием человека и порядком вещей», между представлением человека о себе, его «мечтаниями» о своем месте в действительности и самой действительностью, его окружающей и на него воздействующей. Говоря другими словами, человек есть узел в сети социальных взаимодействий и вынужден подчиняться некоторому набору норм. Афанасьев называет состояние, определяемое этими нормами, «футляром». Но тот же самый человек создает самого себя, как писатель создает персонажа, — человек придумывает свою жизнь, строит планы, представляет себя другим, не тем, кто он есть в жизни, а тем, кем ему почему-то хочется быть. Ему тесно в «футляре», он хочет на волю. Противоречие внутреннего представления и внешней оформленности — неизбежно. Иногда оно приводит к настоящему конфликту, но драма, как правило, происходит внутри, а извне это драматическое противоречие выглядит как нелепость, ошибка, нарушение норматива.

Афанасьев приводит много примеров чеховских произведений, где такой конфликт является главным. Я возьму примеры, которые автор статьи не рассматривает. Интересно проверить, как работает такая объяснительная схема.

Рассказ «Устрицы». Восьмилетний мальчик и его безработный отец стоят на улице. Отец, так и не сумевший отыскать место, пытается и не может попросить милостыню. Они не ели несколько дней. Весь внутренний мир мальчика сведен к одному чувству: мальчик болен от голода. Он пристально всматривается в окно трактира и вдруг понимает, что там написано «устрицы». Он не знает, что такое устрицы, спрашивает отца… Голод побеждает, и мальчик кричит: «Дайте устриц! Дайте мне устриц!» Прохожие с интересом останавливаются. Разве так просят милостыню? Разве просят милостыню устрицами, которые стоят 10 рублей, когда хлеб стоит копейку? И мальчика ведут в трактир и кормят. Кормят устрицами. Для состоятельных людей — это такой аттракцион. Мальчик невольно нарушил общественную конвенцию, он хотел ухи, ну, может быть, раков, он просто хотел есть. Но случайно прочтенная надпись изменила его сознание, и он попросил устриц. Мечты чеховских персонажей о своем будущем, о своем месте в мире — это такой сон человека об устрицах, которых он никогда не ел.

В «Черном монахе» конфликт внутреннего представления человека о себе и его действительного положения достигает разрушительной силы. Конечно, герой болен. Но он-то себя больным не считает, он считает себя гением.

Приведу пример не из Чехова. Нина Берберова в книге «Курсив мой» пишет: «Я видела на своем веку таланты. Я видела на своем веку почти что гениев. Это были несчастные, нездоровые, тяжелые люди, с разбитой жизнью и жертвами вокруг себя... Ко всему примешивалось „нас не читают”, „нас не слушают”, „нас не понимают”, „нет денег”, „нет аудитории”, грозит тюрьма, ссылка, заедает цензура...» Мы в общем представляем себе круг общения Берберовой: она жена Ходасевича, среди знакомых — Набоков, Бунин…

Это тот же самый чеховский конфликт. Все эти берберовские знакомые что-то такое представляли себе о себе, чего-то этакого хотели, но в глазах мемуаристки и ее читателей это выглядит почти смешно. Но то, что их окружало, то, что в действительности было с ними и кем они были на самом деле, — их совершенно не устраивало. «И виденье: на родине. Мастер. Надменность. / Непреклонность. Но тронуть не смеют. Порой / перевод иль отрывок. Поклонники. Ценность / европейская. Дача в Алуште. Герой» (Владимир Набоков. «Слава»). Особенно трогательна эта «дача в Алуште».

Статья Афанасьева, несмотря на большой объем, написана сжато, даже тезисно. Афанасьев практически не цитирует Чехова. Если бы он подтверждал свои рассуждения подробными цитатами, размер статьи вырос бы по крайней мере вдвое. Сжатость изложения приводит к некоторой трудности чтения — читатель должен достаточно хорошо знать чеховское творчество. Но эта сжатость будит мысль и заставляет сосредотачиваться, разворачивать и интерпретировать авторскую концепцию.

Конфликт автоописания героя и его социального положения позволяет Чехову убрать дистанцию — писатель не снаружи, а изнутри героя, потому что герой — тоже писатель, писатель собственной жизни, такой, как она, с его точки зрения, должна быть. Но и читатель тоже оказывается внутри текста, поскольку и читатель тоже переживает подобный конфликт. Этот конфликт оказывается своего рода инвариантом, который сохраняется не только от рассказа к рассказу, не только от пьесы к пьесе, но дальше — уже за пределами чеховского текста и даже за пределами собственно реализма в литературе.

Чтобы реализм был возможен, необходимо единство представления о социуме и действительности и писателя, и читателя, и героя. Чехов был, может быть, последним, кто мог отталкиваться от такого единства. Уже в модернизме этого нет. В эпоху постмодерна нет не только единства представления о настоящем, но и о времени и истории. А чеховские пьесы остаются на многих и многих сценических площадках.

В чем причина их популярности? Представление о действительности меняется, но человек по-прежнему в эту действительность не вписывается, он по-прежнему выламывается из новой и новейшей нормативности, из «футляра». В каждой новой постановке «Трех сестер» или «Вишневого сада» заново прочитывается и выстраивается и социальный план, и внутреннее целеполагание героя. Театр это умеет. А вот конфликт остается. И останется.

Человек — узел в социальной сети, но его это положение не устраивает. Если бы было не так, наступила бы полная стагнация. Самоповтор. Но этого не случится, потому что человек стремится к свободе, сталкиваясь с драматическими коллизиями, совершая нелепые поступки, выставляя себя на посмешище, падая и поднимаясь... А значит, Чехова будут читать и ставить. И будут новые интерпретации его творчества. Статья Эдгарда Афанасьева — замечательный тому пример.

Владимир Губайловский