Колесник Любовь Валерьевна родилась в 1977 году в Москве. Публиковалась во многих журналах и альманахах. Автор четырех книг стихов. Лауреат и дипломант нескольких литературных конкурсов и премий. Живет в Ржеве. В «Новом мире» публикуется впервые.
Любовь
Колесник
*
СМОТРЕТЬ И НЕ РЖАВЕТЬ
* *
*
В. П.
Мы это видели вдвоем
из разных городов, а впрочем,
невзрачен так же окоем,
подзвученный гудком рабочим
и над тобой, и надо мной,
синеют облачные гроздья.
Промзоны короб жестяной,
здесь люди, крепкие, как гвозди,
что от звонка и до звонка
ишачат, чтобы вдруг не спиться,
и называют ЖСК
как европейские столицы,
стесняясь мира и труда,
висящего чугунным грузом.
И Ленин шлет нас в никуда
помятым гипсовым картузом.
* *
*
Не к пивняку, не к магазину
седой, растративший цвета,
идет старик, несет корзину —
в корзине стынет пустота.
И, остановленная жутью,
смотрю ему вдогонку я:
там, на сплетеньи мертвых прутьев —
ни яблока и ни белья,
ни воздуха и ни пространства,
ни даже смерти взаперти.
Спрошу его, как не бояться
невыносимое нести.
* *
*
На мосту через Далбайку,
около Култук-Монды
остановим таратайку,
желтой зачерпнем воды.
Полустынет полустанок,
путь из нечто в никуда.
Зачерпнем, но пить не станем —
это мертвая вода,
притаившая заразу.
Стынет битум на лице.
Дохлый номер — строить трассу
в точку Бэ из точки Цэ.
На мосту через Далбайку
только мертвых ставить в ряд,
мертвых с косами, чтоб в байку
вплел их друг степей бурят.
Горько волк за горкой плачет
по стране СССР.
Слышишь? По асфальту скачет
ослепительный Гэсэр.
* *
*
Так пляшет смерть.
«Сруб»
бабка моя говорила что жизнь трагедь
по-цыгански гадала
подбухивала тайком
бабка моя показала как пляшет смерть
человек под ней карточным дураком
плоским лежит на покрытой сукном доске
бабка моя наплясалась и так легла
внучка послушай церква стояла в песке
да в одночасье под воду и ушла
бабка шептала
я видела белизну
мелких песчинок ссыпающихся в часах
встань говори со мной не покидай одну
церкву оставь утонувшую
смерть и страх
* *
*
Ф. Ч.
Не заржавеет, не окислится,
не корродирует за мной.
Лиственница стоит как виселица,
мотив качается блатной,
и гроба железобетонного
нетленен параллелограмм.
Далекий гул станка стотонного
велит принять на грудь сто грамм,
не слушать музу заунывную,
себя не вкалывать в цеха
и деятельность безотрывную
забросить к черту в потроха.
Не горбиться и не сутулиться,
суть не разменивать на медь.
Смотреть на лиственницу, улицу
и не ржаветь. И не ржаветь.
* *
*
Иду фотографировать насосы.
Ворота цеха выдыхают пар.
Начальник мят с утра и стоеросов —
ворчит, что КТУ — не божий дар,
и мы в конторе жизни не видали,
не нюхали тосол и креозот,
а то, что мне хороший фотик дали, —
так дуракам, как водится, везет.
Киваю молча, щелкаю затвором
на брак железа и людскую тьму.
Тьма ширится. Нас подытожат скоро
по метрике, неведомой ему.
Я знаю точно: будет ближе к раю
не тот, кто сделал план по корпусам,
не он, не я, не труд, идущий к маю,
но белый пар, летящий к небесам.