КОЛОННА БРЮЛЛОВА

Хафизов Олег Эсгатович родился в 1959 году в Свердловске. Окончил Тульский педагогический институт. Прозаик, печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и др. Автор книг «Только сон» (Тула, 1998), «Дом боли» (Тула, 2000), «Дикий американец» (М., 2007), «Кукла наследника Какаяна» (М., 2008). Живет в Туле.

Олег Хафизов

_*

КОЛОННА БРЮЛЛОВА

Рассказ

Время обнимать, и время уклоняться от объятий…

Екклесиаст

В конце ХХ века у нашего городка появился немецкий город-побратим — маленький, но с очень длинным двойным названием, которое я сначала не мог запомнить, а потом забыть, хотя этот город с нами разбратался. Оттуда к нам на день города приезжал духовой оркестр — такой нарядный, толстый и старательный, какой только может быть в кукольном немецком городке. Затем в нашем музее открылась выставка их картинной галереи. И наконец прибыла делегация ветеранов Второй мировой войны для того, чтобы обустроить и освятить участок старого городского кладбища, называемый «немецким».

Я работал в городской газете и пришел на кладбище, чтобы осветить это мероприятие. Могилки к этому времени были прополоты, холмики поправлены и украшены деревянными крестами, между ними проложены дорожки. На табличке по-немецки и по-русски значилось, что здесь похоронены военнослужащие германской армии 1941 — 1945 годов. Немецкие ветераны и их близкие приехали на двухэтажном туристическом автобусе с зеркальными стеклами и пошли через мемориал советского Безымянного солдата, который ремонтировали к празднику. Один ветеран был калека, но другие выглядели бодро в своих стерильных белых панамах, шортах и носках.

Немцы возложили цветы на наши и немецкие могилы. Пастор в обычном темном костюме с белым стоячим воротничком произнес речь и прочитал по-немецки «Отче наш». Кто-то всплакнул. После минуты молчания мы отправились назад к автобусу, и я стал приглядывать собеседника для интервью.

На одного из немцев невозможно было не обратить внимание. Он был на голову выше меня — под два метра ростом, прямой и спортивный. Личико востренькое, румяное, с ярко-голубыми глазами — жизнерадостными и, как бы это сказать, рьяными. Весь его вид словно приглашал: давай, поговори со мною, я только этого и жду. Так, наверное, выглядел Тур Хейердал. По возрасту немец, однако, казался ровесником моего отца, которому не хватило одного года для участия в последнем военном призыве, и я усомнился, что он мог воевать под Москвой.

Я обратился к нему по-английски, и он, как любой немец, отчетливо говорил на этом языке. Звали его Вольфганг. Он был директором картинной галереи, искусствоведом, специалистом по древнерусскому искусству, автором научных трудов по русской иконописи.

— Я свободно читаю по-русски и понимаю большую часть слов, но не решаюсь говорить, — рассказывал Вольфганг. — С экспедициями я объездил все монастыри русского Севера и, простите мою нескромность, знаю о древнерусском искусстве побольше некоторых русских коллег. И вообще — я большой русофил.

Глядя на баскетбольную фигуру этого русофила, я подумал, что он мог в былые годы положить немало наших отцов. И наконец решился:

— Вы выглядите молодо. А вы тоже принимали участие…

— О да, — отвечал Вольфганг с меньшим оживлением. — В сорок первом я был лейтенантом саперного батальона. Мы находились неподалеку от того места, где происходило знаменитое сражение с татарами в Средние века.

— Poboishte? — подсказал я.

— Oh, yes, the Poboishte! — обрадовался немец. — Если вы зайдете в мой номер, то я покажу вам кое-что интересное, имеющее отношение к тем событиям, и расскажу любопытную историю, которая со мной произошла.

Мы сели рядом в автобусе, и я, по пути в гостиницу, показывал ему достопримечательности, избегая при этом военных тем, хотя применительно к нашему оружейному городу это затруднительно — не твердить же без конца, что здесь жил Лев Николаевич Толстой?

Мы поднялись в номер. Вольфганг достал из шкафа большую папку, в каких хранят рисунки, и положил передо мною на стол. Печально вздохнув и пробормотав что-то по-немецки, он раскрыл папку и начал передавать мне одну за другой акварели, выполненные с отменным вкусом и изяществом. На акварелях были изображены русские церкви в разное время года. На некоторых не было крестов или куполов, фундаменты заросли бурьяном, сквозь бреши в стенах виднелось небо, на крышах росли кривые деревца — и от этого они выглядели еще печальнее, еще милей в окружении скромного русского пейзажа. Листы акварелей пожелтели и были местами подмочены, но краски сохранили всю первоначальную свежесть и воздушность, так что у меня, что называется, глаза на лоб полезли при виде даты в их нижнем углу: 1941.

Впрочем, среди рисунков попадались не только храмы, но и руины городов, и немецкие солдаты на марше в грязных белых маскхалатах, заросшие и веселые, и тела русских артиллеристов, разбросанные перед изуродованным орудием.

— Это ваши работы? — спросил я от удивления по-русски, и Вольфганг как ни в чем не бывало отвечал на английском:

— О, да. Я возил в своей машине маленький этюдник и, при возможности, писал виды старинных русских церквей в тех местах, которые мы… оккупировали. Я также собирал в заброшенных храмах и домах иконы, которые казались мне наиболее древними и ценными в художественном отношении, чтобы с оказией переправить домой, но все они сгорели вместе с моей квартирой при отступлении. Должен с сожалением заметить, что в большинстве случаев не мы привели все эти церкви в такой плачевный вид…

— Это мы знаем, — отвечал я.

— Ах, вот, я уже боялся, что не взял его с собой! — воскликнул Вольфганг, бережно доставая из папки рисунок знаменитого чугунного монумента в честь великого московского князя, ставшего, так сказать, одной из визитных карточек нашей страны.

— Вы и здесь побывали? Я читал в детстве, что нога немецкого оккупанта не ступала по священному полю.

— Как видите, ступала — совсем недолго, — печально отвечал Вольфганг. — И об этом я хотел вам рассказать.

Мы беседовали больше часа, и я записал наш разговор на кассету. Однако в газете было слишком мало места для такой длинной истории. И вот, спустя много лет, я восстановил ее по памяти, что-то дополнил из других источников, а что-то и присочинил, как положено писателю.

— В юности я был долговязый, нескладный, в очках, — рассказывал Вольфганг. — За глаза солдаты называли меня «студентом», ворчали, что я занимаю место в машине своими «дровами» — то есть иконами, и удивлялись, как можно использовать драгоценные минуты отдыха на рисование каких-то развалин, вместо того чтобы перекусить, подремать или перекинуться в карты, как все.

Оригинальное увлечение Вольфганга было известно по всей дивизии и не было тайной для командира батальона, которого мой собеседник называл на русский манер kombat.

— Однажды в декабре комбат вызвал меня и поручил задание «по блату», как выражаются русские, — рассказывал он.

— Это от немецкого das blatt — просьба на листочке бумаги, — возразил я.

— Мне и в голову это не приходило: век живи — век учись! — удивился Вольфганг. — Как видите, у наших народов много общего.

Итак, от местных жителей комбат узнал, что километрах в двадцати от поселка, который они занимали, находится древний храм. От храма к памятнику на холме ведет подземный ход, где русские якобы укрывались от татар во время нашествия Чингисхана или татары спасались от русских во времена Ивана Грозного — черт их разберет. Вольфгангу надлежало обнаружить этот подземный ход, если он действительно существует, и выяснить его пригодность для военных целей. Если подземелье для этих целей непригодно, его следует взорвать или засыпать. Мы не татары, от нас не спрячешься. Если позволяет расположение, в храме оборудовать долговременную огневую точку для контроля дороги и соседней деревни. Ах, да, памятник взорвать.

— Взорвать памятник? — переспросил Вольфганг.

— Памятник представляет собой тридцатиметровую металлическую колонну и служит прекрасным ориентиром для артиллерии, — отвечал комбат. — А кроме того, ценность вашего рисунка на аукционе после этого значительно повысится.

— Вам поручили взорвать исторический памятник! — воскликнул я.

— А что вас удивляет? — возразил Вольфганг. — Любой военный начальник поступил бы так же. При помощи такого ориентира можно было держать под обстрелом дорогу и деревню. Я же интересовался не колоннами, а храмами и с энтузиазмом отправился на задание, чтобы пополнить мою коллекцию экзотических видов.

Погода была морозная, но солнечная. Снег сверкал так ярко, что я, помнится, прикрепил на очки темные фильтры в виде этаких крышечек. Было градусов двадцать по Цельсию, но я отлично утеплился и нисколько не мерз. Как это говорят у вас в Сибири: мерзнет не тот, кому холодно, а тот, кто плохо одет? На мне были белые валенки с калошами, рукавицы, овчинный полушубок и шапка-ушанка. Словом, я выглядел не как офицер вермахта, а скорее как mouzhik из колхоза. Мороз мне даже нравился, а миллионы алмазных пылинок так сверкали и переливались в воздухе, что дух захватывало от красоты.

Небольшая немецкая колонна обгоняла табор беженцев: сани, набитые узлами, поверх которых сидели дети, старый дед, ведущий под уздцы такого же старого коня, и несколько баб, закутанных и замотанных настолько, что невозможно было различить их возраст и внешность. Последней тащилась женщина городского вида — в пальто и шляпке. Женщина везла за собою на санках девочку лет четырех. При виде немецких машин беженцы пугливо посторонились и замерли как вкопанные. Вдруг Вольфганг попросил шофера притормозить и выпрыгнул в сугроб.

Как художник, он не раз замечал у некоторых русских детей такие типы лиц — несомненно европейские и даже, так сказать, арийские, — какие можно увидеть на сусальных рождественских открытках. Но если на открытках они кажутся несколько вычурными, слащавыми, то в жизни, среди грубости войны, такая красота была поразительна. У белокурой девочки, которую везла за собою дама в шляпке, были такие огромные, скорбные, иконописные глаза, что Вольфгангу захотелось сделать ей что-нибудь приятное. Он полез по хрустящим сугробам навстречу девочке, путаясь в полах своего тулупа, люди шарахались от него, как от зачумленного, и проваливались в кювет, старик снял шапку.

— Мне и в голову не приходило, что, возможно, в их глазах мы выглядим вовсе не так привлекательно, как в своих собственных, — признавался Вольфганг. — Наконец, смешав весь строй этих несчастных и перепугав их до полусмерти, я добрался до прекрасной девочки и подарил ей шоколадку. А после того как я таким же образом, мешая всем, вернулся к машине и забирался в кабину, я услышал детский плач. Как только я отошел на достаточное расстояние, мать отняла у девочки шоколадку и выбросила в снег.

— Может, она думала, что вы дали яд? — предположил я.

Вольфганг набрал воздуха, чтобы ответить на мою реплику, но нахмурился и ничего не сказал. После минутного молчания он продолжал.

Храм показался ему невероятно древним. Именно такие простые, грубые храмы с мощными башнями и узкими окнами-бойницами должны были, по его мнению, строить в жестокие времена монгольского нашествия. Каково же было его удивление, когда он узнал, что на самом деле эта церковь была построена в двадцатом веке, а освящена уже в 1918 году, после прихода к власти большевиков. Притом автором ее проекта был тот самый архитектор, который строил мавзолей Ленина в Москве.

Как все храмы, какие ему довелось рисовать с начала кампании, этот был запущен, загажен и местами разобран, но поскольку он находился в отдалении от населенных пунктов, то его по крайней мере не использовали в качестве склада. Зато в военном отношении он представлял собою идеальную придорожную крепость — этакий огромный каменный танк с двумя башнями, амбразурами и стенами такой толщины, что их можно было разнести только прямым попаданием тяжелого снаряда.

Вольфганг осмотрел помещение и набросал его план. Он распорядился устроить жилье в алтаре, отделенном от главного зала ширмой с дверцами. Железные ворота храма необходимо было снять или выломать, чтобы в дверном проеме установить орудие. Чугунные решетки на окнах — срезать автогеном, чтобы вести огонь из ручного оружия и пулеметов во всех направлениях. На звоннице устроить наблюдательный пункт.

Солдаты приступили к работе, когда унтер-офицер доставил из деревни «языка» — местного попа. Это был дородный моложавый мужчина с длинными волосами и бородкой, в обычном суконном пальто с меховым воротником и барашковой шапке корабликом. Он впервые видел немцев и разглядывал их с каким-то изумлением, как страусов или папуасов. Вольфганг допросил попа при помощи унтер-офицера Гюнтера-Расторопски, свободно говорившего по-русски.

— Этот Гюнтер-Расторопски был самым «старым» в нашем отряде — немного за тридцать, — рассказывал Вольфганг. — Он родился и жил в России и закончил русскую школу. В России его считали немцем, а в Германии — русским. Это был очень своеобразный тип, который никогда не улыбался, но говорил при этом уморительные вещи, и поэтому невозможно было разобрать — то ли он невероятно остроумный, то ли дурак. Он был для меня незаменим, поскольку не только говорил на русском не хуже (а пожалуй, и лучше), чем на немецком, но и, главное, знал, как обращаться с простыми русскими людьми, и мог достать все, что угодно, и где угодно.

Вольфганг через унтер-офицера стал расспрашивать попа про подземный ход, но тот никак не мог уразуметь, о чем речь. Татары, Чингисхан, Иван Грозный… Он решил было, что немецкий офицер увлекся местным фольклором и хочет найти сокровища татарского хана, спрятанные в подземелье.

— Если вы ищете драгоценности, то их здесь нет. Всю ценную утварь описали и вывезли в прошлом году, после закрытия храма, золото с окладов смыли, а остальное выбросили и пожгли, — рокотал поп густым актерским баритоном.

Наконец Гюнтер-Расторопски вспомнил подходящее слово «катакомба», и попа осенило. Он повел немецких военных на улицу и за углом раскопал из-под снега низкую окованную дверцу. Крутые ступеньки вели в просторный подвал, заваленный мусором до самого потолка. Из этого топливного подвала, где раньше хранились дрова, по стенам храма расходились шахты для передачи горячего воздуха от печей. И их, при некотором усилии воображения, действительно можно было принять за лабиринты.

— В детстве мы считали, что в этих ходах древние люди спасались от татар, — сказал поп. — Но взрослый человек сюда не поместится. Да и с какой целью?

— Передавать донесения? — предположил Гюнтер-Расторопски без малейшего намека на улыбку.

Ничего любопытного в подвале не обнаружилось, если не считать детских рисунков, фигурок из глины, макета и карты-плана какого-то сражения. Очевидно, после закрытия храма здесь размещалась историческая выставка или музей. На одном из рисунков были изображены рыцари, скачущие навстречу друг другу с копьями наперевес. Один, явно «плохой» рыцарь был в синих шароварах, зеленых туфлях с загнутыми носами и меховой шапке с хвостом, а другой, «хороший», в алом плаще и золотом остроконечном шлеме. У «хорошего» была русая бородка, у «плохого» — черные усики. Вольфганг свернул картину в рулон, чтобы повесить ее на стене, и захватил с собой из горы макулатуры книгу на немецком языке с оторванным переплетом — справочник для архитекторов конца XIX века.

— Отправляясь на задание, я предполагал, что памятник представляет собой советскую безвкусицу, посвященную вождям мирового пролетариата, — рассказывал Вольфганг. — Каково же было мое изумление, когда я увидел этот колоссальный минарет, словно заброшенный в чистое поле по прихоти безумного джинна из «1001 ночи», и рассмотрел вблизи все его изысканные медальоны, рельефы и надписи, достойные лучших европейских мастеров классицизма. Оглушенный, не замечая щипков мороза, я несколько минут любовался этим сооружением и не мог понять (да и теперь, признаться, не понимаю), как должен был мыслить человек, затеявший это сооружение и бросивший кучу денег рублей на фараонов труд в том месте, где им могут любоваться в лучшем случае какая-нибудь отбившаяся от стада коза да подвыпивший сторож с двустволкой.

— Возможно, он рассчитывал на вас? — вырвалось у меня.

Оказалось, что в теле колонны имеется чугунная дверца, как в топке паровоза. Изнутри же колонна представляет собой полую трубу, как бы набранную из огромных чешуй. Достаточно было небольшого взрыва, чтобы нижний ярус этой конструкции разлетелся и вся она осыпалась, как столбик домино. Вольфганг приказал заложить изнутри взрывчатку, а сам, пока не поздно, побежал за этюдником.

— Мне особенно дороги работы, написанные в каких-то необычных условиях, — рассказывал он. — Глядя на такую картину, я вспоминаю прежде всего те обстоятельства, при которых ее писал. И вдруг все прошлое вспыхивает передо мной в малейших деталях, я чувствую тот же азарт, головокружение и даже аромат мороза и дымка от полевой кухни в ноздрях.

К счастью, солдаты были настолько опытны, что и сами прекрасно знали, что и как делать наилучшим образом. К тому же они старались без крайней необходимости не беспокоить своего юного гения в минуты его творческого экстаза. Вольфганг был настолько увлечен, что не замечал, как то и дело немеет нос. Вода в баночке и на кисти мгновенно замерзала, и он отогревал ее специально заведенной для этой цели спиртовкой. Он не чувствовал голода и отказался идти к обеду, после чего Гюнтер-Расторопски на цыпочках подал ему еду на каком-то церковном приспособлении, напоминающем барный столик. Унтер-офицер и оказался первым ценителем картины.

— Очень похоже, — похвалил Гюнтер-Расторопски после того, как они выпили по глотку жгучего рома и закусили салом. — Точно как в русском учебнике истории.

— Вы изучали этот памятник в школе?

— Не этот памятник, а битву русских и татар, которая здесь произошла.

— Вот как? Что же они не поделили? И чья взяла?

Они закурили по сигарете. В конце концов, для человека в тулупе, который периодически выпивает, пресловутая русская зима оказывается сущим пустяком. Вдруг Гюнтер-Расторопски посмотрел на Вольфганга внимательно, набрал в руку пригоршню снега и, пригнув командира левой рукою за затылок, правой стал втирать ему в лицо колючий снег.

— Какого черта! — Вольфганг пытался отбиваться от цепкого унтер-офицера, но это было бесполезно.

— Так делают русские, когда отмерзает нос, — объяснил он, подал Вольфгангу платок и приступил к своей исторической лекции.

— Александр Македонский был великий полководец. Представьте себе, что его армия в одних сандалетах, плиссированных юбках и жестяных жилетах прошла пешком от Египта до Ташкента, — и вы поймете, что я имею в виду. Но они не просто шли, они сражались с варварами, не имея ни танков, ни самолетов, ни даже легкого стрелкового вооружения. Их секрет прост. Александр Македонский строил своих солдат в несколько длинных рядов, называемых «фалангой». Первый ряд держал в руках копья длиной полметра, второй — один метр, третий — два, и так далее, до пяти метров, так что наконечники пик из заднего ряда торчали перед щитами переднего ряда. Представляете? На врага маршировал этакий железный еж, и голые дикари, накалываясь на копья, издыхали, как бабочки. Персидский кайзер пытался пускать на фалангу слонов, но и это ни к чему не привело. Уколовшись о копья, слоны побежали назад и растоптали своих дрессировщиков. Именно так старине Алексу удалось сколотить самую большую державу в мире, в которую входили Египет, Турция, Иран, Ирак, Индия и Узбекистан, не говоря о Греции. Однако Македонский злоупотреблял алкоголем и вскоре скончался от белой горячки, не успев насладиться своими завоеваниями.

Печально вздохнув, Гюнтер-Расторопски плеснул в кружки еще рома.

— Все это очень мило, но при чем здесь татары? — справился Вольфганг.

— А при том, что по сравнению с Чингисханом этот Александр был просто маменькин сынок. Чингисхан был таким завоевателем, у которого сам Цезарь подбирал бы окурки, Ганнибал чистил картошку, а Наполеон стирал кальсоны. Чингисхан — это…

И Гюнтер-Расторопски прибавил какое-то запутанное русское выражение, среди которого Вольфгангу пока было известно только слово «мать».

— Чингисхан завоевал Китай, который, между прочим, больше, чем вся Европа и США вместе взятые. Он завоевал Сибирь до Ледовитого океана, весь Индокитай до самого Цейлона, Корею, Персию, Индию и множество еще таких стран, которых и название не выговоришь. Проще было сказать, что он еще не завоевал, и это были Россия и Германия. Однако перед самым нападением на СССР Чингисхан, к сожалению, скончался от ранения ядовитой стрелой.

— Стало быть, его здесь не было?

— Минуту терпения. У Чингисхана был сын Батый, весь в папашу. Он напал на Россию точно так же резво, как мы, но с восточной стороны, и через пару месяцев все было кончено. Батый взял Рязань, Москву, Смоленск, Киев, Минск, Харьков, Севастополь, Одессу, взял бы и Ленинград, но его тогда еще не построили. Все эти города Батый разрушил, а их население истребил. Затем он разгромил Венгрию, Болгарию, Румынию, Польшу и остальную мелочь и остановился лишь после того, как его встретили наши рыцари, у которых все, вплоть до причиндал, было спрятано под броней. Такого вооружения у Батыя, конечно, не было. И ему пришлось возвращаться.

Русские тем временем организовали партизанское движение и сильно мешали татарам в тылу. Их возглавлял царь Москвы Дмитрий — Дмитрий Первый, потому что кроме него у русских были еще Лжедмитрий, Лжедмитрий II и, возможно, Лжедмитрий III. Надо было что-то делать, но Батый к тому времени скончался, и русскую проблему пришлось решать его сыну Мамаю.

— Вы, кажется, говорили, что Москва была разрушена, а все ее жители убиты. Откуда же взялись в таком количестве партизаны?

— Не знаю, герр лейтенант. Для меня это было загадкой в детстве и остается сейчас, когда я нахожусь примерно в том же положении, что и фельдмаршал Мамай. Я только излагаю факты, а факты — упрямая вещь.

Мамай пришел сюда из Польши тем же самым маршрутом, что и мы: Брест, Киев, Смоленск, Калинин, Вязьма и так далее. Казалось, до Москвы рукой подать, но тут им в тыл из того самого леса бросается целая дивизия бородатых типов с крестами, топорами, косами и такими зверскими воплями, что и у самого хладнокровного солдата сыграло бы очко. Мамай драпанул. Это было здесь, на том самом месте, где мы с вами стоим.

Гюнтер-Расторопски бросил окурок на снег, растоптал его и, подбежав к колонне, стал выразительно переводить надпись на ней:

«Dem Sieger uber die Tataren, dem Grobfursten Dmitri Iwanowitsch Donskoi — die dankbare Nachkommenschaft. Achtzehn hundert acht und vierzig Jahr anno Domini»^[1].

В это время со звонницы, где находился наблюдательный пункт, ударила пулеметная очередь. Среди кроткой тишины, в которой был слышен треск сучьев, лопающихся от мороза в дальнем лесу, грохот выстрелов был таким бешеным и оглушительным, что ром выплеснулся из кружки Вольфганга на снег и целое люфтваффе ворон каркающей тучей взлетело со всех куполов и деревьев.

Часовой объяснил, что стрелял по «казаку», скачущему туда-сюда по опушке леса. У него не было приказа открывать огонь, но этот «казак» так долго и нагло разъезжал у него под носом, словно издевался или напрашивался на пулю. И часовой решил его проучить.

— Казаков не существует. Ты прикончил Деда Мороза, — мрачно заметил Гюнтер-Расторопски.

— Никак нет, это был настоящий казак. Да вот же он опять!

Действительно, среди длинных синих теней ранних зимних сумерек, на опушке леса показался человек на лошади. Конник прокатился по опушке в одну сторону, затем в другую, погарцевал на месте и остановился. Его движения казались какими-то странными и механическими, как у Петрушки в кукольном театре. Рассматривая всадника в бинокль, Вольфганг увидел, что это не казак, а скорее древний русский богатырь в алом плаще и остроконечном шлеме — точно такой, как изображен на детском рисунке. Богатырь попрыгал на месте и снова не торопясь игриво поехал вдоль леса. Вольфганг явственно различал каплеобразный щит в его руке, синие шаровары и алые сапожки с загнутыми носами. Однако на месте лица находилось что-то странное, наподобие пробела или круглого пятна. В голову Вольфганга, еще не вполне проветрившуюся после рома, толпясь, полезли какие-то бредни, от человека-невидимки, который исчезал по мере удаления с себя одежды, до готических историй с призраками, которые приключались с путниками в заброшенных тавернах из старинных испанских романов.

— Если не ошибаюсь, это ваш приятель царь Дмитрий, — сказал Вольфганг, передавая бинокль унтер-офицеру.

— Скорее Лжедмитрий, — отвечал Гюнтер-Расторопски, рассматривая всадника.

— А что у него с физиономией?

— Это всадник без головы.

— В каком смысле — без головы?

— Когда я учился в русской школе, среди мальчиков была в ходу книга одного американского писателя под названием «Всадник без головы». Я вижу, что она и сейчас не вышла из моды в СССР. Прикажете доставить этого типа сюда?

— Сделайте одолжение.

Гюнтер-Расторопски вскочил в седло своего мотоцикла и исчез, оставив за собою волну треска и бензиновой вони.

Не уверенный в своем английском, я переспросил собеседника:

— Я правильно понял, вы увидели древнего русского рыцаря на коне?

— Древнее некуда.

— Вы шутите?

— Нет, и никогда не шутил.

— Если бы я работал в желтом издании, то тут же написал бы, что призрак князя Дмитрия явился вас покарать.

— Вы были бы недалеки от истины. Но жизнь всегда сложнее, интереснее и таинственнее, чем выдумки мистиков. Нас прогнали не НЛО или призраки, а Вани, Алеши и Коли в шинелях и обмотках, с винтовками XIX века, что гораздо удивительнее.

Через несколько минут унтер-офицер вернулся с «пленным». Призрак царя Дмитрия на поверку оказался раскрашенной фанерной фигурой древнего всадника с овальной прорезью на месте лица, какие используют фотографы на пляжах и в местах отдыха. Возможно, двумерный витязь был одним из экспонатов выставки, и об этом свидетельствовал инвентарный номер на крупе его белой в яблоках лошади. В нескольких местах тело Дмитрия было пробито пулями. На его позолоченном щите крупными детскими буквами было выведено: «СМЕРТЬ ФАШИСТАМ!» Снизу к лошади был прибит шест, за который злоумышленник, спрятавшись в кювете, «оживлял» всадника.

— Это дети, юные пионеры Ленина, — сказал Гюнтер-Расторопски, бросая пленное пугало к ногам офицера.

Отныне и навеки солдат, подстреливший картонного казака, становился легендарным посмешищем всего батальона.

— В приказе говорится, что местные жители, оказывающие сопротивление вермахту, должны быть расстреляны без суда, независимо от возраста, — напомнил часовой в ярости.

— Это не ваше дело, — отвечал Вольфганг. — В рапорте будет указано, что вы открыли огонь без приказа и раскрыли противнику свою позицию.

Составив рапорт обо всем, что произошло в этот день, включая и визит всадника без головы, Вольфганг отправил унтер-офицера на мотоцикле в штаб и только после этого вспомнил о колонне. Он решил оставить фейерверк до утра, чтобы не привлекать еще большего внимания. И не напрасно: перед самым закатом над храмом появился советский самолет-разведчик. Самолет без выстрела полетал над холмом и улетел. А вскоре с юго-запада равномерно забухало, застучало и засверкало. Советский стрелковый полк начал наступление на районный центр.

С минуты на минуту Вольфганг ожидал на дороге появления войск — своих или советских. Это ожидание было противнее тяжелой работы и даже самого боя. Свободные от службы солдаты спали, зарывшись во все тряпье, какое только нашлось в чулане церкви. Другие играли в карты, переговариваясь тихо, как в доме с покойником. Часы на руке Вольфганга тикали, и секундная стрелка ползла, но минутная решительно стояла на месте. Для того чтобы хоть как-то отвлечься, он стал листать в свете фонарика немецкий справочник архитектора.

Первая страница, которую он раскрыл наугад, была вкладка с гравюрами. Гравюры были выполнены с удивительным мастерством и тонкостью. На них были изображены колонны и монументы разных эпох, от древнего Египта до Европы XIX века. И тут же ему в глаза бросилась та самая колонна князя Дмитрия, которую он сегодня рисовал. Под рисунком значилось: «Колонна великого московского герцога Дмитрия, Россия, 1848 год. Архитектор Брюллов».

— Я вскочил с лежанки как ошпаренный, — рассказывал Вольфганг. — Уже тогда я не был невеждой в русском искусстве и восхищался картиной «Последний день Помпеи». Но я не знал, что у художника Карла Брюллова был не менее талантливый брат Александр, архитектор. И вот я решил, что мне предстоит своими руками уничтожить шедевр мирового уровня, и чей — того самого БРЮЛЛОВА!

Накинув на плечи тулуп, Вольфганг выбежал на улицу. Ночь была ясная, на небе дрожали косматые звезды, и от снега было так светло, что можно было читать. Канонада в поселке прекратилась, и теперь он пылал. На фоне зловещего зеленоватого зарева, словно из приоткрытой адской топки, колонна склоняла над Вольфгангом луковку своей головы и разглядывала этого человечка с брезгливым недоумением.

— Брюллов! Какая мощь. Германский гений русских полей. Какой колоссальный эффект объединения немецкого духа с русской стихией. И какая нелепость! Русский исполин с крошечной немецкой тыковкой на вершине, вымерший чугунный динозавр среди колхозного поля… а если бы он взлетел?

Среди суматохи мыслей Вольфганг наткнулся на идею неизвестного ему Циолковского. Он стал фантазировать насчет того, что было бы, если бы взрыв от заряда в основании этой гигантской трубы не разрушил ее, но, сужаясь кверху, развил небывалую силу, сорвал маковку и унес ее к высотам солнечной системы. Если же в этом снаряде оборудовать кабину со всем необходимым…

— Гагарин? — подсказал я.

— O ja, Gagarin! — обрадовался немец.

Вдруг Вольфгангу померещилось, что за деревом как будто что-то пошевеливается и покряхтывает. Он пригляделся: и точно, там стоял кто-то большой и осторожный. Волосы зашевелились под шапкой Вольфганга: свой ремень с пистолетом он оставил возле лежанки.

— Кто там? Пароль! — крикнул Вольфганг как можно более грубым голосом, сорвавшимся на писк.

— Их бин руссиш падре! Их бин хенде хох! — отвечал некто, приближаясь из-за дерева с поднятыми руками.

Это был тот самый священник, которого Вольфганг допрашивал насчет подземного хода.

— Что вы здесь делаете? — спросил Вольфганг, чувствуя, что его руки дрожат.

— Я молюсь, — отвечал священник.

— Столбу?

— Я молюсь Богу.

— Молитесь Богу у себя дома. Здесь вас могут убить.

— Меня? МИХЬ? — произнес священник с таким выражением, словно эта мысль показалась ему весьма оригинальной и даже забавной.

— Пошел! Пошел! — Вольфганг замахал на священника рукой, как на курицу, забежавшую на чужой участок, и тот побрел в чистое поле, что-то бормоча себе под нос и осеняя себя крестным знамением.

Вольфганг почувствовал холод и страшную усталость, от которых он буквально содрогался. Он вернулся в церковь и забрался на колокольню, где часовой сидел неподвижно, как истукан, и смотрел перед собой широко раскрытыми глазами. Вольфганг включил прожектор и прошелся лучом по полю. Все оно было покрыто белыми буграми, напоминающими спины лежащих людей в маскхалатах. Вольфганг выключил прожектор, и сквозь расходящиеся в глазах фиолетовые круги ему показалось, что сугробы начинают пошевеливаться, приподниматься и подползать. Он снова включил прожектор, и снежные спины замерли. Они только притворялись сугробами и могли лежать без движения часами, но, как только выключат свет, они оживут и придут сюда со своими страшными длинными штыками. Вольфганг чувствовал себя Макбетом, на которого наступают безжалостные, неотвратимые снежные воины.

А после этого с Вольфгангом произошло то, что можно считать галлюцинацией или так называемым тонким сном: видение настолько яркое и осязательное, что его невозможно отделить от реальности. И действующее на психику гораздо сильнее, чем любая, самая страшная реальность.

— Я считаю себя агностиком, — рассказывал Вольфганг. — И все же я не спешу иронизировать, когда читаю о том, как Чингисхан прекратил индийскую кампанию, встретив в степи говорящего зеленого единорога, а Тамерлан остановил наступление на Русь после того, как ему явилась Богородица. Если нам не встречалось какое-то явление, это не значит, что оно не существует. А если оно нам не понятно, это лишь доказывает ограниченность нашего разума.

Слезая по лестнице из наблюдательного пункта, Вольфганг сверху оглядел зал церкви и заметил перед хорами люк, на который почему-то не обратил внимание при осмотре здания. Спустившись, он подергал люк за стальное кольцо — люк со скрежетом открылся. Из люка доносился сырой запах земной утробы и пробивался тусклый желтый свет. Так значит, священник его обманул и подземный ход находился у него под самой лежанкой! И из него в любую минуту, как призраки, могли явиться белые советские автоматчики.

Осторожно нашаривая ногами ступеньки под собой, Вольфганг стал спускаться в люк по железной лесенке. Спуск оказался довольно глубоким. Наконец Вольфганг вытянул вниз ногу, нащупал под собою пол, включил фонарь и обернулся. Перед ним открылось длинное узкое помещение, напоминающее общий вагон поезда, по стенам которого сидели и стояли многочисленные люди самых разных возрастов, внешностей и типов и даже разных эпох. На одних были обычные европейские пальто и шляпы, на других шубы, кафтаны, косматые шапки, картузы и даже лапти с онучами. Люди не издавали ни малейшего звука, и, если бы они не начали вставать при появлении немецкого офицера, их можно было принять за восковые музейные экспонаты. Военных среди них не было, и Вольфганг решил вести себя как можно уверенней.

— Что вы здесь делаете? — спросил он строго, протискиваясь по коридору и задевая всех своим громоздким тулупом.

— Verbergen uns vor dem Einfall^[2], — отвечала ему учительница немецкого языка в городской шляпке и пальто.

— Скрываться от нашествия запрещено, — напомнил Вольфганг.

Пройдя каменным коридором до конца, Вольфганг свернул, но и за поворотом находился точно такой же узкий коридор, заполненный безмолвными людьми, и за вторым, и за третьим поворотом — точно такие же коридоры. «Когда же это кончится?» — подумал Вольфганг и тут же увидел перед собой дубовую дверь, обитую железными полосами крест-накрест.

— Что там? — спросил он Гюнтера-Расторопски, который сидел перед дверью в очереди.

— Отец русских. Руссиш падре, — был ответ.

— Отлично, — отвечал Вольфганг, стараясь не выдавать своего волнения, и толкнул дверь.

Посреди круглой комнаты горели свечи и стоял на возвышении гроб. В гробу лежал седой старец в длинных одеждах, вышитых золотыми крестами. На груди старец держал икону шестнадцатого века с изображением всадника с копьем, в алом плаще и золотом шлеме. «Наконец-то я ее нашел!» — обрадовался Вольфганг и подошел к гробу. Но в это время старец стал медленно подниматься.

— Я видел достаточно ужасов, — рассказывал Вольфганг. — Я видел горы трупов не в переносном, а в буквальном смысле, когда из тел убитых складывали штабели высотой с дом. Но никогда в моей жизни — ни до, ни после — я еще не чувствовал такого леденящего, парализующего ужаса.

Направив на Вольфганга икону, старец громовым голосом произнес: ПОШЕЛ! ПОШЕЛ!

Вольфганг завопил и очнулся. На краю его лежанки сидел Гюнтер и тер ему уши руками, пытаясь привести в чувство. Все его небольшое напуганное войско теснилось вокруг.

— Мне жалко было вас будить, но вы так бились во сне… Со мной такое тоже бывало, — сказал унтер-офицер, вскакивая с лежанки.

Вольфганг не был уверен в том, что его видение не произошло на самом деле, но его постель и все вещи вокруг были разложены так, словно он никуда не выходил и только что прекратил чтение. И на месте люка был ровный плиточный пол.

— Мы отступаем. Через несколько часов здесь будет очень много Ванек и Колек с длинными штыками, и все они будут просить автограф у известного немецкого художника, — докладывал Гюнтер-Расторопски.

За время его отсутствия началась катастрофа. В окрестностях поселка появились разъезды казаков — не картонных рыцарей, а обычных красных кавалеристов. Командующий эвакуировал свой штаб, и вскоре поселок был обложен русскими частями, прибывающими, по слухам, из самой Сибири и оттого будто бы особенно выносливыми и свирепыми. После артиллерийской подготовки и бомбежки с воздуха русские пошли на приступ волна за волной, но попали под артиллерийский огонь и остановились. Несколько часов они лежали в снегу, на двадцатиградусном морозе. Затем немецкий корректировщик артиллерии замолчал — наверное, сибирский охотник на белок выследил его и попал точно в лоб. Русские снова пошли вперед и ворвались в Казачью слободу — предместье городка.

Тем временем другой русский стрелковый полк, вместо того чтобы маршировать под окнами церкви, превращенной в крепость, пошел далеко в обход, по льду реки, и перед рассветом показался с противоположной стороны городка. Если бы он был в состоянии с марша перейти в бой, то вся немецкая дивизия оказалась бы в кольце. Немцы стали отступать.

— Нашему саперному батальону было приказано сжечь в городе все, что горит, а остальное взорвать, — рассказывал Гюнтер-Расторопски. — Я только успел забрать с вашей квартиры самые необходимые вещи, прежде чем весь дом заполыхал. К сожалению, ваша коллекция дров в мотоцикл не поместилась.

Увидев расстроенное лицо лейтенанта, Гюнтер-Расторопски попытался утешить его тем, что до Сибири еще далеко и он наберет ему целую тонну самых древних, трухлявых икон. Вольфганг пришел в себя, побрился, приказал солдатам сделать утреннюю гимнастику, позавтракать и отступать.

— Так значит, вы нарушили приказ и не стали взрывать колонну? — напомнил я моему собеседнику.

Для закругления очерка было бы удобно, если бы Вольфганг, как истинный художник, почувствовал угрызения совести и отказался разрушать прекрасное произведение архитектуры другого немецкого мастера.

Вольфгангу показалось, что он ослышался или неправильно понял мой вопрос.

— Я не мог не выполнить приказа. Военные всегда выполняют приказы, — ответил он с недоумением.

— Но колонна стоит на месте, — возразил я. — Не далее как вчера у ее подножия проходил фестиваль народных промыслов.

— Я не имел возможности ее взорвать, — сказал Вольфганг. — Когда мы заняли место в укрытии и сапер открыл дверцу колонны, чтобы установить взрыватель, выяснилось, что мины в ней нет.

— Куда же она делась?

— Ну, как это у вас принято говорить, мину skommunizdili — то ли поп, то ли юные пионеры Ленина. Запасной взрывчатки у нас не было. Вот и вся моя история.

Перед уходом я стал фотографировать разложенные на столе акварели Вольфганга и все никак не мог разобрать замысловатую подпись в нижнем углу, рядом с датой: то ли Бюлоу, то Бюлуа…

— Вы могли бы прислать мне по почте вашу статью, когда она будет опубликована? — справился Вольфганг, подавая мне карточку с адресом. На карточке значилось: WOLFGANG A. BRULLOW, KUNSTDOKTOR.

— Ваша фамилия Брюллов? — удивился я.

— Разумеется, Вольфганг Амадей Брюллов. Разве я вам не сказал? — отвечал Вольфганг. — Сначала я шутил: в мире всего два великих Брюллова: Карл и Вольфганг. Но потом я стал шутить: в мире три великих Брюллова: Карл, Александр и Вольфганг. Это отличная шутка, потому что я великий только в смысле роста.

Итак, мы распрощались. И если бы мой очерк был опубликован вскоре после интервью, то он бы заканчивался именно так. Но материал, что называется, «зарубили». Визитка Вольфганга долго служила мне закладкой для книги и наконец затерялась. Снимки его картин валялись в стенном шкафу нашей редакции среди вороха других ненужных иллюстраций, пока их не выбросили на свалку во время ремонта. Не стало ни редакции, ни людей, способных подтвердить мою историю.

А тем временем отношения между людьми и целыми народами стали меняться. И вот на глаза мне попадается один документ, в котором та же история показана с другой стороны. В советской оперативной сводке штаба армии говорится: «Войска армии в течение 16.12.1941 уничтожали части прикрытия противника. Противник, отходя, сжигает населенные пункты и отравляет воду в колодцах. Фашисты полностью сожгли деревни Даниловка, Хворостянка, Козинки, Моховое…»

Деревня через дорогу от колонны называлась Моховое. В боевом комплекте немецкой саперной роты, кроме мин и взрывчатки, имелись горючие вещества и три комплекта огнеметов, выпускающих языки пламени на 20-25 метров. Улики, как говорится, налицо. После завтрака Вольфганг Амадей сжег деревню.