КАК МНЕ ЭТО СПЕТЬ

Улзытуев Амарсана Дондокович родился в 1963 году в Улан-Удэ. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался во многих журналах и альманахах. Автор четырех поэтических сборников. Живет в Улан-Удэ и в Москве. В подборке сохранена авторская пунктуация и орфография.

Амарсана Улзытуев

_*

КАК МНЕ ЭТО СПЕТЬ

               Бывают такие девушки

Весной вместе с вербными делами

Выясняется, что существуют такие девушки —

Саморожденные, как древесные лягухи или богини,

Сошедшие словно с рисовой бумаги Утамаро или Ши Тао,

С ума сошедшие будто с полотен пуантилиста,

Высеченные огнем,

Вырезанные клыком,

Выловленные волосатыми руками Пана из древнегреческих рек и озер,

Настолько совершенные, с законченными формами и вздернутыми носиками,

Над суетой парящие,

Наст белоснежный взрывающие моего воображения,

Что я не могу себе представить,

Что их вообще кто-то рожал, строгал, сочинял, откладывал, сносил в потугах и муках,

Их мохнатых родителей,

Крылатых, усатых, сопатых, сохатых и даже слегка ноздреватых…

Действительно, если бы мы знали, из какого сора, ила, рожна

Делается лягуха-весна…

Из какого абсурда, несбыточных снов, бредовых мечтаний

Образуются Маши и Тани…

               Калининград прекрасный вижу

Щука, выловленная в Балтийском море, треска из озера, судак из реки,

Счастья полные штаны, федеральный судья с гармошкой,

Трубочист в прикольном цилиндре, не бывавший ни разу в трубе,

30 лет не писавший стихи, бывший директор завода «Миг»,

Рассказы, вбирающие как янтарь, о Кафедральном Соборе,

Восставшем из детского плача и пепла сожженных английской авиацией,

«Последние солдаты вермахта» — деревья-убийцы вдоль узеньких автодорог,

Пламенеющая готика прибрежных дач — неогерманский юген-стиль,

Русский поэт, с тоскою поющий о прусских кирхах,

Архитекторы, взывающие к властям о реставрации немецкого замка,

Призывающий, я, вслед индейцам навахо, у Могилы Канта

Звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас:

— Красота да пребудет впереди меня,

Красота — позади меня,

Красота — надо мной, красота — подо мной

Красота да пребудет вокруг меня…

Встретил я здесь нежданное чудо — неизвестного друга отца,

Фотографа из моего сиротского детства и семейных альбомов,

В 86 еще бодр — показывает эмблему Европейского Литэкспресса,

Свой черно-белый шедевр — колесо от бурятской телеги…

               Ире Васильевой — королеве митьков

Как приехал я однажды я в Санкт-Питерсбург,

Как не знаю кто весь простуженный,

Да как отпаивала меня королева митьков

Душистым собственных рук — глинтвейном.

А еще с нами был коллега ее —

Офигенных гравюрных дел мастер,

А хозяйка-красавица баиньки уже ушла,

А мы болтали до утра да варили пельмешки…

Так об чем у нас был с ним разговор —

Как я в Лувре однажды видел гравюры Гойи,

А он мне понарассказывал про их дела —

Офигенные их гравюрные титанические дела…

Там на кухне голубь на излечении жил не тужил,

В такой коробке картонной —

Он выглядывал в дырку и всевидящим оком косил,

Ну прям — Ленин из броневика…

Ну, я целу неделю стихи там читал —

У Арсена, у Мякишева с Ингой, с Умкой, у Либуркина,

Мою благодарность всем — кто бы приютил? —

Молча, как голубь бьет крылом о стенки черепной коробки…

Я обратно уехал я в азиатскую Москву родну,

Чтоб сон разума не рождал чудовищ…

Как во сне побывал, революции колыбель покачал,

Как бы глянул в окно — как бы в черный квадрат Европы…

               В краю непуганых псковитян

За рекой, за Великой, в Завеличье,

Где трава особенно зелена, свежеумыта,

А коровы на ней особо домашние — уютные, самодостаточные,

А молоко у них желтое от одуванчиков,

Все поют Скобаря Под Драку, в пляс пускаясь под крики «Асса!»

И в центре града, который, действительно, брат мой Семин, прекрасней,

                                                                       когда небо над ним в облацех —

Свет моих очей, Храм Василия на Горке,

С колоколами, будто опущенные орудийные стволы чугунных пушек,

Выглядывающие из древних бойниц…

С любопытством поглядывающие псковитянки и улыбчивые псковичи,

Не видавшие монгольских лиц еще со времен доигоревых,

Благодаря дипломатическому гению Александра Невского —

                                                   племянника Батьки, то бишь хана Батыя,

Где еще с кривичей кривят, будто скобы гнут, слова —

Например кремль у них — кром, монастырь — номастырь, печки — печки…

И на этой земле кривых богатырских слов, где аж по 7 церквей

                                                                                на 100 кв. метров —

Все так пронзительно, светло и величественно,

И русско-византийским духом пахнет,

И древним лесом, и медом, и амброй, и воском…

А скоборяне торжественно живущие,

С нескрываемым величием в кафе и ресторанах хлеб насущный жующие,

Что я, убив псковича-комара, оглянулся на своих друзей…

               Мякишев

Солнцеобильный Ра с голым торсом и в великанских шортах,

Яйцеголовый, со своей божественной двадцатичетырехскоростной колесницы

Встречает мя посреди Ленинграда и Санкт-Петербурга,

Потчует из банки смородиновым вареньем,

Вроде Мякишев, а вроде и сам Маяковский,

Вроде бог солнца, а родился и живет в Петербурге,

Ласковым голосом читает свои и вовсе не футуристические вирши,

Лапает, как своих, поэтических жриц-весталок…

Полонский, наш друг и брат, мне говорит — на самом деле он

                                                                                китайский дракон,

Полон колдовского злата и баснословных вещей его запретный дворец,

Хищным взором василиска выглядывает он поэтические клады мира,

Хранит их от завидущих глаз тысячи лет, спрятавшийся и алчный…

Вот идем мы по его величеству Петергофу,

От сонного злата скульптур и фонтанов немея в восторге,

Слышу сквозь шум фонтанов глас шелестящий с раздвоенным жалом:

Ты бы видел, какой разор, какие руины здесь потомки варваров учинили…

Ибо Ра, он же китайский змий, он же домовой Петербурга,

Полтергейст, хронотоп Бахтина, лысый Нафаня на велосипеде,

Тождественен Санкт-Петербургу, и вообще всему на свете,

Поскольку он и есть решение задачи Пуанкаре, брат мой Либуркин…

               Танец северного ветра

Ходила когда-то в пуантах, училась балетному танцу,

Хорошенькая такая, русопятая, белолицая,

Однажды уже далеко после вуза на танцах народов севера,

С одним станцевала ненцем танец северного ветра…

И родила Ярину, Яриночку прекрасную, смуглощекую,

И вот сидит теперь с нею в чуме демисезонном,

С коврами из оленьих шкур и настоящего костерка ручного,

Кормит грудью да про крайний север рассказывает…

Точь-в-точь Мария с младенцем сидит такая нарьянмармочка,

Тут же ненецкая лубяная зыбка, и русоволосая старшенькая —

                                                                            от первого мужа,

А приютила их ярангу и чум во дворе какая-то московская школа,

А сегодня в гостях у них индейцы из Эквадора — поют и пляшут…

И вождь юкагиров сегодня пришел к их гостеприимной стоянке,

И нивхская поэтесса говорящая мне, что она нивха, а слышится нимфа,

И я, читающий ей мое юношеское стихотворение Идущий на север,

Их, танцующеликих, стараюсь как следует запомнить…

Их белым снегам, их тундрам,

Оленям пасущимся в них,

Полярной звезде, что утром,

Последний увидит нивх,

Я говорю: тоскую

По вашим тугим шатрам,

Что жителями целуя,

Не возвратятся к нам…

И сдерживая рыданье,

Я говорю прости,

Их северному сиянью,

Что не успел спасти….

               Совершенство

Как Чингисхан со сгустком крови, зажатым в кулаке,

С кошмарной тягой к совершенству,

Как с бритвою в руке,

Я, кажется, родился…

Вечность раскосыми и жадными очами смотрит в душу, а я печалюсь —

Вечно собою недоволен…

Великий и могучий

Волнуй, волнуй мне бабочку поэтиного сердца и щекочи уста…

Кругом такая красота, аж скулы сводит,

Как мне это спеть,

Какими соловьями, семирамидами, каким пером неистовым,

Как сумасшедший с бритвою в руке...

Возможно, кто-то беспощадный в генах,

Волшебство вернуть,

Выклевывает, рвет мне печень,

Вспорхнув на грудь…

Орфея перепеть хочу, миры слагать по новой,

От пенья моего чтобы у лошади слеза катилась,

                        у женщин животы взбухали, у двух Медведиц начиналась течка,

Офелия не утопилась,

Орда не прекратилась — чтоб даже девственница могла на край земли

                                                                                         нетронутой проехать…