МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

ЖЕСТОКИЕ ОБЪЯТИЯ УТОПИИ

В марте 2017 года центр исследований России и Евразии (Uppsala Centre for Russian and Eurasian Studies) старейшего скандинавского университета (Уппсала, Швеция) провел международную конференцию с показательным названием Languages of Utopia: (Geo)political Identity-Making in Post-Soviet Russian Speculative Fiction.

Speculative Fiction — довольно удобный термин, объединяющий «фэнтези», «научную фантастику» и «альтернативную историю», от высоких образцов жанра до массовых поделок. Этот род литературы многими критиками и литературоведами воспринимается пренебрежительно (мол, какая-то фантастика!), да и само слово «фантастика» благодаря нашей, отечественной авторской и издательской неразборчивости тоже уже стало чуть ли не ругательством. И вот вдруг — казалось бы, неожиданно — этому «низкому» жанру оказалась посвящена целая конференция. Да еще где! В одном из старейших университетов Европы.

На самом деле эта самая Speculative Fiction (литература условности) — прекрасный индикатор того, что называют «умонастроениями масс». Возможно, более информативный, чем так называемые реалистические тексты (где реализм выступает в качестве инструмента). «Научная фантастика» ХХ века помогала современникам адаптироваться в быстро меняющемся мире, фэнтези — приспосабливаться к эпохе глобализации (Марк Липовецкий^[1], в частности, говорит о том, как благодаря произведениям с неантропоморфными героями массовое сознание осваивает образ другого). Потому неудивительно, что наряду, скажем, с докладами о «Лавре» и «Авиаторе» Евгения Водолазкина (Muireann Maguire), «Теллурии» Владимира Сорокина (Марк Липовецкий) и «ЖД» Дмитрия Быкова (Sofya Khagi) рассматривалась, например, «конвентная литература» — от запорожской вольницы «Звездного моста» (Matthias Schwartz) до вальяжно-имперского «Бастиона» (Михаил Суслов) и «проектная» литература — в частности, серия «Этногенез» (Ирина Коткина). Хороша ли, плоха ли наша фантастика — именно она оказалась зеркалом той картины реальности, которая выстраивается в умах народонаселения, и в этом смысле она интереснейший объект исследования.

Но вернемся к теме конференции, обозначенной ее организатором Михаилом Сусловым как «Языки Утопии».

Дело в том, что ни одна из рассматриваемых здесь конструкций не является в полном смысле слова утопической. Марк Липовецкий, в частности, для описания лоскутного (в том числе и стилистически, лингвистически) пространства «Теллурии» воспользовался термином «пост-утопия», вероятно в силу того, что утопия в чистом виде, как и антиутопия в чистом виде, сейчас, рискну сказать, невозможны; одна из них то и дело оборачивается своей противоположностью.

Как результат, современные утопические построения то и дело подвергаются критике со стороны адептов «чистой утопии» (упоминавшаяся на той же конференции Ордусь Рыбакова и Алимова, при существующей на ее территории практике публичной порки, несомненно проект утопический). На деле утопия (и не только современная) — на чем сошлись участники конференции — это то-что-утопией-полагает-автор. В конце концов, максима «все будут богаты и свободны и у каждого будет по два раба» — тоже утопия.

Именно зазор между утопией как-ее-видит-автор и ее реализацией — это та щель, в которую втискивается антиутопия. Борис Ланин в докладе «Clash of Civilization in Modern Russian Anti-Utopia» недаром утверждает, что антиутопия — это судьба одного, отдельно взятого человека, попавшего под маховик реализации утопического проекта.

Попытки выстроить антиутопию «от противного», то есть обрушить в нее утопию, доведя утопические положения до абсурда, уже предпринимались в отечественной литературе. Владимир Тендряков в своем «Покушении на миражи»^[2] описал ту чудовищную тоталитарную антиутопию, в которую превратился — путем простой экстраполяции — Город Солнца Кампанеллы. В любой утопии — даже самой прекраснодушной — прорастают зерна антиутопии, и в этом смысле Ордусь, где отечески секут на городской площади за пьянство и хулиганство, до какой-то степени честнее, хотя больше говорит от авторах и о читательских запросах, чем дает рецепт построения жизнеспособной модели. Хотя, как я уже тут заметила, жизнеспособных моделей утопий практически не существует.

Здесь, однако, я хочу остановиться не на утопии, неизбежно оборачивающейся антиутопией (единственное утопическое построение, выдержавшее испытание на прочность, — «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова — потребовало радикальной переделки человеческой психологии, не только отказа от «смешного», от «карнавализации», но даже от естественного материнского инстинкта). Я хочу остановиться здесь на двух текстах, которые заявлены как антиутопии, но постфактум не то чтобы стали утопиями, но, пожалуй, близки к этому. По крайней мере с моей точки зрения.

Это роман Станислава Лема «Возвращение со звезд» (1961) и повесть Аркадия и Бориса Стругацких «Хищные вещи века» (1965).

Простят меня фанаты, знающие все и без меня, но напомню коротко содержание «Возвращения со звезд».

Космонавт Халь (Эл) Брег, вернувшись на Землю после 127 лет полета к системе Фомальгаута и обратно, потерявший нескольких друзей и много претерпевший, обнаруживает на Земле достаточно стабильное и цветущее общество, которое, однако, никакими космическими полетами больше не интересуется. Это бесполезная трата человеческих сил и драгоценных человеческих жизней, говорят его нынешние современники, зачем летать к звездам, рискуя всем, навсегда теряя родных и близких из-за эйнштейновского парадокса, когда есть автоматы, которые сделают все то же самое, только лучше?

Полетами к звездам дело не ограничивается — «новые люди» предпочитают не рисковать, как-то измельчали и проводят время во всяческих развлечениях… Кто хочет работать — работает, получая дополнительные бонусы и социальный статус, но социальная система такова, что можно прожить месяц, не потратив ни копейки (ну ладно, ни одного ита). Эти люди приветливы, доверчивы, с точки зрения Халя и его друзей-космонавтов, беззащитны, но главное — они ничего не боятся. Они живут в мире, лишенном страха.

Первая реакция Халя на новый (не столько brave, сколько oversafe) мир напоминает реакцию советского или раннего постсоветского человека, попавшего совершенно без всякой предварительной подготовки, ну, скажем, в Японию. Все сверкает, двигается, ничего непонятно — даже как сесть в транспорт, который идет в нужную тебе сторону; или как есть эту совершенно непривычную на вид еду, все улыбаются и вроде бы готовы помочь, но говорят непонятное. Адаптируется он, однако, (космонавт же!) очень быстро и так же быстро разгадывает тайну этой новой цивилизации; ее граждане физически (психофизиологически) неспособны на убийство вследствие бетризации, особой прививки, которой все (все жители земли!) подвергаются еще в младенчестве. Мир этот тем самым абсолютно безопасен.

Халь, надо сказать, попервоначалу отторгает новый порядок (он-то, не привитый, представляет для местных нешуточную опасность), но вскоре принимает этот мир, влюбившись в симпатичную и неглупую женщину, яростную защитницу нового человечества. Действительно, это и вправду мир, где «все во имя человека, все во благо человека», где, прежде чем завести детей, будущие родители сдают серьезный экзамен (воспитание нового человека не менее серьезное и ответственное дело, чем любое занятие, требующее профессиональной квалификации), где детей изначально воспитывают в толерантности и умении учитывать интересы другого, где каждый практически с рождения имеет неограниченные возможности самосовершенствования. Они, правда, никогда не полетят к звездам — незачем.

И вот это серьезный аргумент. Однако «дух поиска», потребность в самопожертвовании, героизме — то, чем прикрывается Халь и его друг Олаф, обсуждая эти, глобальные перемены, на самом деле, если вдуматься, лишь маска очень простого биологического инстинкта.

Каждый вид стремится к расширению области обитания, это залог не только его процветания, но и самого его существования. Человек в этом смысле — единственный вид, стремящийся расширить ареал своего обитания за пределы биосферы, за пределы Земли. Пожалуй, именно в этом и состоит его отличие от других животных. Человек космический (и к этому словосочетанию мы, да, еще вернемся) готов, терпя чудовищный дискомфорт, вызванный неестественной окружающей средой, расселяться по другим мирам — с дальним, очень дальним прицелом.

Возможно, кстати, оправданным. Поскольку Земля не вечна — отсылаю к тем же бессмертным «Последним и первым людям» Олафа Стэплдона, перетащившим остатки земной биоты на газовые гиганты и в преддверии очередной глобальной катастрофы рассылающим по вселенной «семена жизни». Однако, лишившись этого изначального, примитивного инстинкта, не переходят ли «новые люди» Лема на иную, высшую ступень развития; за которой, вероятно, последуют следующие шаги по изменению человеческой природы вплоть до полного отказа от человеческого. Этот новый вид (уже отказавшийся от «обезьяньего» в человеке), несомненно, выйдет в космос (для игры, как людены Стругацких, или для самосохранения, как «последние люди» Стэплдона), но уже на принципиально иной основе. Иными словами, весьма вероятно, мы здесь имеем дело не с антиутопией, а с тщательно замаскированной утопией.

Ну и чисто по-житейски.

Для нашего, измотанного постоянными страхами, невротизированного социума, где основную опасность для человека представляет именно человек (террорист, бандит, маньяк, бытовой насильник, диктатор любого масштаба, солдат враждебного государства и т. п.), общество, лишенное страха и в то же время предоставляющее все возможности для творческого развития личности (о бытовых удобствах, обо всех этих автоматах, обо всех апартаментах, реакреации и социалке я уж и не говорю), отсутствие исследовательских дальних космических полетов (Луну там освоили, на нее ходят рейсовые катера), не будет такой уж большой печалью. Тем более, летают в космос одни, а пользуются плодами этих полетов (пока что весьма косвенно, путем новых технологий и «космических» разработок) совершенно другие, не испытывая по этому поводу никакой благодарности к первооткрывателям. Да и вопрос осмысленности жертвы недаром поднимается в том же романе. К тому же сейчас, более чем полвека спустя после выхода романа, отношение к космическим стартам у нас заметно изменилось. Здесь можно, пожалуй, вспомнить о выходе из отряда космонавтов ветерана Падалки, но я, пожалуй, не буду.

В сравнении с амбивалентной антиутопией/утопией «Возвращения со звезд» «Хищные вещи века»^[3] — антиутопия, как бы выворачивающая наизнанку утопию. Вот мы всех одели, обули, накормили. Вот лотки с консервами и блузками «растопырочкой», бесплатно, в обеспечение первичных потребностей. В «стране дураков», куда прибыл в качестве засекреченного наблюдателя ООН герой «Стажеров», бывший космонавт Иван Жилин, обеспечены все базовые потребности, процветает сфера услуг, в том числе и легализованных сексуальных (салоны хорошего настроения), дешевая (а то и бесплатная) синтетическая пища избавила от необходимости зарабатывать каждый кусок хлеба в поте лица своего, то есть обстановка примерно как в «Возвращении со звезд» с поправкой на более узнаваемый, более приближенный к современности антураж. «Новая философия» призывает наслаждаться и проводить время в праздности, а индустрия развлечений, в том числе и легализованные легкие «волновые» наркотики, призвана эти наслаждения обеспечить. Космос при этом осваивается, и весьма интенсивно, хотя этими достижениями здесь мало кто интересуется. Памятник ученому и космолетчику Юрковскому на главной площади поставлен, поскольку тот, играя в местном казино, сорвал в рулетку небывалый куш, а дама, раздраженная отсутствием датских пикулей на лотке у лоточника-библиофила, весьма символично заворачивает свою покупку в обложку, сорванную со взятого с того же лотка журнала «Человек космический». В этом смысле жители «страны дураков» (как именует их Жилин) мало чем отличаются от бетризованных людей Лема. Есть однако разница: «этих» людей мучает чудовищная скука (люди из «Возвращения со звезд» работают, развлекаются, скучают и страдают от конфликтов примерно как мы с вами — разве что конфликты эти разрешаются мирным путем и вообще черно-белому предпочитаются полутона и нюансы).

Скука эта — следствие не столько глупости, сколько духовной неразвитости, поощряемой сверху. «Дурак» — удобный гражданин и послушный избиратель, а следовательно объект манипуляции. Быть чересчур умным подозрительно; интеллектуалы, считающие, что такое существование унизительно и вообще тупик в развитии человечества, записываются в «демагоги-очернители». Именно скука толкает жителей «страны дураков» равно на разрушение и саморазрушение. «Рыбари» — адреналиновые наркоманы — пускаются в самоубийственные эскапады в развалинах метро; меценаты ловят свой кайф, уничтожая шедевры живописи (привет «Манараге» Сорокина); а «слегачи» уходят в мир воображения, доводя себя до истощения и смерти, как крысы с электродами, вживленными в центр удовольствия. На Поступок здесь решаются только интели-террористы, пытающиеся сплотить толпу в народ хотя бы на почве ненависти к себе.

Здесь, пожалуй, на минутку остановимся и подумаем.

На самом деле ведь эта «страна дураков» не так уж плоха. Перед нами что-то вроде скандинавского социализма; социальная защищенность, укороченный рабочий день, размеренная жизнь (двадцать лет по телевизору крутят сериал про и для парикмахеров!). Депрессии и самоубийства в благоустроенном мире, который позволяет человеку, освобожденному от непосильного, изматывающего труда на выживание, задуматься об экзистенции, о смысле и, следовательно, тщете жизни, — обычное дело. Тут, конечно, могла бы удержать семья, любовь, но именно в таких щадящих условиях, когда нет нужды плечом к плечу выгрызать светлое будущее, семья — штука не слишком стабильная. Девушка Вузи и ее брат Лэн, а также Рюг, у которого «не бывает родителей», предоставлены сами себе — возможно, потому, что их родители ушли в наркотические грезы. К отсутствию родительского инстинкта мы еще вернемся, но если отбросить эту, явно подчеркнутую, педалированную (слезинка ребенка!) особенность жителей «страны дураков», то окажется, что вообще-то «эта страна» не так уж плоха. Она толерантно относится к слабостям и странностям. Здесь не запирают двери на ночь. Здесь нет голодных и, кажется, бездомных. Вообще-то, если учитывать, что в любом обществе при любом раскладе соотношение энергичных, честолюбивых и одаренных или, напротив, ленивых, асоциальных и бездарных людей в принципе одно и то же, вроде бы не очень понятно, с чего бы вдруг вся страна предалась безудержному потреблению и гедонизму. Книжки-то на лотках лежат в обеспечение тех же первичных потребностей бесплатно, и хорошие, дефицитные книжки (что такое книжный дефицит во времена Стругацких, наверное, объяснять не надо), университеты наверняка есть. Государству, каким бы оно зажравшимся ни было, нужна элита, и оно эту элиту поощряет и выращивает. Да, асоциальные адреналиновые наркоманы — гопота, проще говоря — занимаются самоистребительным спортом в заброшенных тоннелях метро. Да, наверное, их лучше бы перевоспитать и приспособить к какому-нибудь хорошему делу, к тому же покорению космоса, например, ко всяким рисковым профессиям, она вообще-то довольно симпатичная у Стругацких получилась, эта гопота. Но вот чем эти самые рыбари хуже, скажем, покорителей Эвереста? Почему залезть на самую высокую точку планеты, обморозив себе руки и ноги, — это круто, а перепрыгнуть через двадцать киловольт, сто ампер — нет?

Различие, конечно, есть. Оно находится в области социально-биологического и состоит, вероятно, в том, что любое, даже символическое (на вершине или на полюсе жить нельзя) освоение неосвоенного пространства наши инстинкты приветствуют как действие, направленное — причем с риском для собственной жизни — на все то же расширение ареала нашего биологического вида.

На самом деле Стругацкие в «Хищных вещах века» представили нам модель рая. Только рай этот вполне земной. Называется он «Вселенная 25» и объявлено о нем человечеству было через три года после выхода в свет «Хищных вещей века».

Это выстроенная в 1968 году этологом Джоном Кэлхуном «утопия для мышей» — загон с 256 ящиками-гнездами, где первопоселенцам — 4 парам мышей предоставлялись неограниченные материальные блага (пища, вода, строительный материал для строительства гнезда) при полном отсутствии контроля за размножением — и при полном отсутствии «сопротивления» окружающей среды. Популяция тем не менее не достигла расчетных величин — количество мышей остановилось на определенной численности, потом стало снижаться, и в конце концов популяция погибла, причем в ходе эксперимента были замечены отклонения в поведении животных (скажем, появись мыши-гедонисты, которые отказывались принимать участие в социальной жизни, а лишь ели, спали и ухаживали за своей шкуркой, немотивированная агрессия — в том числе и самок по отношению к своему потомству, падение рождаемости, как результат — полная потеря интереса к жизни)… Сам Кэлхун описал распад мышиного общества как «смерть в квадрате» (death squared), при этом отмечая, что «первую смерть», смерть духа, мыши переживали еще при жизни^[4]. Ничего не напоминает?

Если отбросить перенаселение (которого, кстати, не было, «Вселенная» рассчитана на несравненно большее количество животных), то основным стрессирующим фактором здесь оказалась как раз стабильность — зрелые и старые мыши не желали уступать свои высокие социальные позиции, вытесняя молодых на периферию; и отсутствие необходимости добывать пищу «в поте лица своего», иными словами — отсутствие дозированного риска и сопротивления окружающей среды. Эксперимент был поставлен, напомню, позже, чем вышли «Хищные вещи века», — хотя о нажимающих на «рычаг удовольствия» крысах Стругацкие уже были осведомлены и упоминают о них в повести.

Коллеги-этологи, надо сказать, к эксперименту Кэлхуна придираются. Четыре пары мышей-прародителей означают впоследствии минимум генетического разнообразия и близкородственное скрещивание со всеми сопутствующими аберрациями, в том числе и поведенческими, норы-ячейки чистились раз в неделю, что при таком росте численности слишком редко, температура и влажность в помещении «Вселенной» были выше нормы за счет опять же распада продуктов жизнедеятельности и неубранных мышиных трупиков и так далее… Однако, полагаю, будь все условия соблюдены досконально, результат был бы тот же.

Смерть духа. Смерть тяги к познанию. Mors ontologiсa (если воспользоваться термином другого классика speculative fiction).

Все так, но какие предлагаются альтернативы — причем именно человечеству? Мы же все-таки не совсем мыши.

Тут, наверное, надо вспомнить финал повести.

Ивану Жилину на последних страницах романа было нечто вроде видения. Выросшие дети — Лэн и Рюг (а дети для Стругацких — это будущее, отвергающее мир взрослых и строящее свой, лучший, см. «Гадкие лебеди», например) приходят, чтобы сказать, что они уезжают строить Трансгобийскую магистраль. Иван, благословляя их, в ответ им цитирует отрывок из «Дороги на океан» Леонида Леонова (которая, судя по всему, и вдохновила их на это решение и которую они, надо полагать, читали по-русски). Но вот — вмешиваюсь тут я — а насколько вообще оправдано это строительство трансгобийской магистрали? Романтика «больших дел» — целина или позже строительство Байкало-Амурской магистрали — была, с одной стороны, безопасной канализацией пассионарного молодого порыва, с другой — чистейшей воды экспансионизмом. С целинными степями не очень-то хорошо получилось — плодородный слой распаханной, лишенной защитного травяного покрова земли степные жестокие ветры размели в несколько лет; с БАМом, кажется, тоже не очень ладно вышло. Зачем эта самая Трансгобийская магистраль нужна цивилизации, уже освоившей межпланетные перелеты? Почему нельзя перевозить грузы по воздуху? Зачем железным драконам пожирать «старую монгольскую кумирню и кости двугорбого животного»? Неужто в развитом, цивилизованном обществе — антитезе «стране дураков» — настолько пренебрегают прошлым, да и настоящим, уничтожая уникальную экосистему Гоби?

Дело в том (или беда в том), что единственным способом противостоять застою духа оказывается здесь экспансия. Экстенсивное развитие. Но в этом случае каждая индивидуальная и массовая цель по мере достижения просто будет сменяться следующей — менее достижимой; эдакая эволюционная морковка перед совокупным носом социума, который способен развиваться только создав себе, пускай искусственно, трудности и препятствия, поставив перед собой искусственные цели — то же освоение космоса, например. Жизнеспособность человечества как биологического вида обеспечивается вечным противостоянием, противодействием внешней и внутренней угрозе или недружелюбной среде (интели, швыряющие бомбы в толпу веселящихся людей, выбрали в этом смысле вполне вменяемую стратегию). Честно говоря, сомнительная альтернатива.

Но остановка, отказ от этой бесконечной гонки означает «Вселенную 25». Смерть духа, а затем полное вымирание. Впрочем, бетризованным людям Лема, кажется, удалось этого избежать. Хотя вернувшихся космонавтов и раздражает инфантильный с их точки зрения, немужественный, точнее, не пацанский склад жизни бетризованных землян, на самом деле они оказались в сложно устроенном обществе, которое считает инфантилизмом как раз проявления агрессии, попытки решать все споры и конфликты кулаками. Здесь, как я уже сказала, мы имеем дело с искусственно, сознательно измененной, пускай и не слишком радикальным, но все же сущностным образом, человеческой природой, с новыми, хотя пока и не слишком внятными перспективами.

Собственно, радикальная сознательная переделка человека, отказ от «обезьяньей» биологии, в том числе от агрессии, — и есть альтернатива и экспансионизму и «смерти духа». Тем более что она, вероятно, означает экспансионизм на новом витке, с новыми целями (ефремовское «Великое Кольцо разумов» — вполне достойная и не экспансионистская, вернее, иначе экспансионистская цель). Поскольку все другие способы избегания «смерти духа» как бы отбрасывают человечество назад, к поддержанию огня, охоте и собирательству, к жизни, цель которой и есть выживание, преодоление сопротивления окружающей среды; то, на что человечество в силу своей животной природы нацелено глубинно и инстинктивно. Не потому ли таким успехом пользуются всяческие робинзонады и постапокалиптические романы выживания?