ПОЖАР

Покровская Ольга Владимировна родилась в Москве, окончила Московский авиационный институт, работает в службе технической поддержки интернет-провайдера. Прозаик, печаталась в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда», «Урал», «Юность», «Север». Живет в Москве.

Ольга Покровская

*

ПОЖАР

Рассказ

Алексей Павлович не любил обременительной бумажной возни; сознавая, что никуда не деться от заполнения карточек и формуляров, он тем не менее считал это занятие самой неприятной частью своей работы. Он затруднялся передавать словами то, что в сознании складывалось ясно, путал формулировки, ошибался в цифрах, и плавному изложению мешали неповоротливые пальцы — чуткие к недугам живого организма, они становились неуклюжими, как только Алексей Павлович заносил их над клавишами. Коллеги, исторгающие из клавиатуры скорострельный треск, вызывали у него искреннее восхищение. Провозившись с документами дольше обычного и затосковав, Алексей Павлович перед уходом домой прошелся по отделению, чтобы, общаясь с пациентами, восстановить внутреннее равновесие. Некоторым требовалось особое внимание — Алексей Павлович задержался у больной, накануне переведенной из реанимации. Ему еще днем сообщили, что она плохо перенесла наркоз: долго не приходила в себя и после почти сутки напролет говорила без умолку, изливая на медицинских сестер бессвязные воспоминания.

— Что, Нина Николаевна? — спросил он мягким, размеренным, с низкими нотками голосом, который целительно действовал на больных. — Как самочувствие?

Пожилая женщина с воспаленными глазами лежала на сбившемся белье, не замечая, что казенная простыня свесилась с одного бока, обнажив с другого многострадальный матрас, и что одеяло заправлено в пододеяльник кое-как. Остатки наркоза еще действовали на нее — по готовности к разговору, по радостной улыбке было заметно, что она не чувствует ни боли, ни телесной усталости от нанесенного операцией удара.

— Извините, доктор, — затараторила она, и Алексей Павлович увидел, что его имя и отчество, после того как он назвал себя, вылетело у нее из памяти. — Неудобно, что так получилось, но это сон. Вижу часы — циферблат — и стрелки вверху, ровно двенадцать. Слышу голос и понимаю — не знаю, откуда, что это бог говорит: сейчас пойдет время, а ты считай. Сколько раз, говорит, минутная стрелка сделает полный круг — столько лет тебе жить осталось. И поехали стрелки, и я считаю. Я ушами слышу, что меня кто-то будит и вопросы задает, а только считаю и оторваться не могу. Серьезное ж дело — отвечу и со счета собьюсь: речь ведь о жизни идет.

Алексей Павлович понял, что медсестры из реанимации передали ей свой испуг от инцидента, когда обнаружилось, что больная не реагирует на попытки ее разбудить.

Она говорила, а Алексей Павлович слушал, по возможности вставляя слова и выспрашивая о состоянии и о том, когда приедут родственники. Выяснилось, что вечером приедет сын, и Алексей Павлович продиктовал, что привезти сыну, но увидел, что Нина Николаевна не придала значения его словам и забыла про них немедленно, как только что забыла его имя и отчество. Она продолжала извиняться и рассказывать о видениях, а Алексей Павлович решил, что перескажет наставления медсестре. Гадая, кто сегодня дежурит и сможет ли медсестра в точности выполнить его поручение, он взял за запястье холодноватую руку Нины Николаевны и нащупал пульс.

— Это ожог у вас? — спросил он, указывая глазами на страшный рубец, начинающийся с середины локтя и поднимающийся почти до плечевого сустава. — Давно?

Нина Николаевна моментально забыла о своих наркотических приключениях и без запинки стала отвечать.

— Когда дочка родилась, мы на лето поехали к родителям бывшего мужа, в Октябрьский. Свекор служил, но не знаю, где, формы не носил и в погонах я его не видела. Не знаю, кому он дорогу перешел. Я молодая была, не понимала. Даже когда на базаре подошел шпингалет — мне по плечо — и говорит негромко: резать будем, вас не хотим резать, уезжайте, — я и в ум не взяла, подумала, сумасшедший какой-то. И все кругом знали! Соседи накануне уехали. Я почему уверена: соседка кольцо у меня украла — заходила попрощаться, а оно на столе лежало, она все глазами косила. В нем ценности не было, от бабушки память — камешек крошечный, серенький. Чем-то ей приглянулось. Вечером хватилась, но думаю: не может быть. Как же она в глаза мне смотреть будет? Я потом поняла — она меня в живых-то уже не считала… думала, наверное, не пригодится мне, чего ж кольцу пропадать? Ночью просыпаюсь — дочка закричала. Все горит. У свекра со свекровью из комнаты — пламя стеной. Ничего не помню, стерлось: только помню, что дочку схватила и дверь дергаю, дергаю… Получилось, что я железную дверь, запертую, выдернула как-то. Оттуда и ожог — на руке… Еле до Москвы добралась тогда. А через год в Октябрьском уже такое началось, что все оттуда побежали сломя голову.

Алексей Павлович спокойно слушал, кивал головой и не сводил глаз с Нины Николаевны, замечая все подробности. Эта женщина с дряблой кожей, которую не скрывала легкая больничная рубашка, с мозолями и огрубевшими ступнями, торчащими из-под пододеяльника, с седеющими волосами, которые первыми, бессильно поникнув, отозвались на операцию, вызывала такую охватывавшую его всего нежность, что комок вставал в горле. В минуты, когда он понимал, что страдающий человек сделал шаг к выздоровлению, восторженная любовь к этому замечательному человеку вызывала у него приступ счастья и умиления. Чем успешнее проходило выздоровление, тем больше сходило на нет сильное чувство, которое он испытывал к больному, когда тот был немощен и слаб. Алексею Павловичу было даже неловко и стыдно, но он ничего не мог с собой поделать; как раз накануне его посетил давний пациент, который привез своему спасителю хороший коньяк, огромный букет цветов и ценную картину в богатой раме, — но Алексей Павлович, сознавая, как неприлично холоден с человеком, которого когда-то терпеливо и заботливо ставил на ноги, не мог принудить себя даже к элементарной приветливости.

Выйдя от Нины Николаевны, он пошел искать дежурную сестру, чтобы сделать назначения на ночь. Его беспокоило, что окажется дежурной именно нелюбимая им сестра — суховатая женщина средних лет. Алексей Павлович подозревал, что она втайне получает удовольствие от чужих страданий и от безграничной власти над пациентами. Несколько раз он заставал ее, с непонятной злобой глумящуюся над бессилием лежачих больных, и это вызывало у него отвращение. К счастью, сегодня дежурила молодая сестра с чудесными задумчивыми глазами — Алексей Павлович знал, что она — приезжая из дальнего сибирского городка и мать-одиночка.

— Хорошо, — согласилась она, выслушав его распоряжения по поводу Нины Николаевны. — А что с триста тридцатой? Он все клизму просит...

Алексей Павлович занялся больным из триста тридцатой палаты. Тем временем в коридор вышли два осанистых старика в линялых халатах и стали прогуливаться, азартно споря на политические темы. Алексей Петрович не был лечащим врачом этих стариков, но все-таки пригляделся, все ли с ними хорошо. Потом он зашел к двадцатилетнему кавказцу, еще не встававшему после недавней операции. К тому явилась семья: бодрая мама распаковала сумки с домашней снедью, расставила по подоконнику судки и мисочки, а больничный обед, чтобы не пропадал, съела сама; отец и дядя, сев за стол рядом с больным, играли в нарды, а юноша неподвижно лежал на боку. Пришлось еще задержаться, и Алексей Павлович подробно разъяснил родственникам медицинские термины, переводя их на язык рекомендаций: как быть, что делать, какой соблюдать режим и какие принимать лекарства.

Тем временем в московской квартире Алексея Павловича его теща Ирина Юрьевна наводила порядок. Ирина Юрьевна обожала зятя, удочерившего ее больную внучку Настю и лелеявшего неродного ребенка как другой отец не станет лелеять собственное дитя; поэтому Ирина Юрьевна пресекала любые действия, направленные в ущерб зятю — даже если Алексей Павлович об этом ущербе не подозревал. Сейчас Ирина Юрьевна выследила соседа по лестничной клетке, который волок на помойку продавленное кресло, и, приперев пойманного к стенке, отчитывала свирепо и решительно.

— Ты, Генка, в нефтяной компании работаешь? — говорила она угрожающе. — Вот и езжай туда, где нефть добывают. Или ее в Москве нашли? А к Ларе лезть не смей — ты еще меня не знаешь, я тебе такое устрою... небо с овчинку покажется.

Сосед Генка — плешивый и пузатый, но вполне ухоженный мужик — не обижался и отвечал миролюбиво и рассудительно:

— Если я уеду, вы где вашу дочь ловить будете? Сказали бы спасибо, что я рядом.

Ирина Юрьевна нахмурилась.

— Ты что имеешь в виду? — спросила она.

Геннадий вздохнул.

— Сами у нее спросите. И вообще… — Он коротким ударом вогнал в паз отлетевший подлокотник, сделал паузу и продолжил доверительно: — Я ее, между прочим, из сугроба вытащил. Она там, между прочим, пьяная лежала. И замерзала. И замерзла бы. Спросите вашу дочь — с чего это? С большого семейного счастья, не иначе. А то ко мне претензии — с больной головы на здоровую.

Он ловко подхватил кресло и потащил к лифту, оставив обомлевшую Ирину Юрьевну обретать дар речи.

Слова соседа так подействовали на Ирину Юрьевну, что она не могла успокоиться: ходила по квартире, пыталась что-то убирать, перекладывать глаженое белье, мыть Настины сапожки, но все валилось из рук. Она насилу дождалась дочери. Но серьезный разговор откладывался: Лариса должна была отдышаться, переодеться, поужинать и поговорить с Настей. Ирина Юрьевна измучилась, пока Лариса делала все эти простые дела, и, оставаясь все время рядом с дочерью, изучала ее, пытаясь найти подтверждение того, что сказал Геннадий. Ничего не находила — красивое и усталое лицо Ларисы казалось безмятежным. Сложно было: на деликатную тему следовало разговаривать, чтобы не услышала Настя, — при закрытых дверях, а Настя не любила, когда в доме разговаривали, закрыв двери; она нервничала, ей чудилось, что речь идет о ней и о чем-то плохом.

Ирина Юрьевна не знала, как начать; то, что она услышала от Геннадия, не лезло в сознание. Но и молчать было невозможно. Убедившись краем глаза, что Настя смотрит телевизор, Ирина Юрьевна все же заговорила с дочерью. Она говорила о том, что Алексей Павлович — прекрасный человек; что ему можно безоговорочно доверять; что его присутствие улучшает окружающих людей и при нем делается неловко за неправильные мысли и поступки. Ирина Юрьевна ловила себя, что при зяте она невольно тянется к его миру и делается лучше и что действительно стыдится некоторых своих мыслей, одну из которых она все же высказала вслух, чтобы до Ларисы получше дошли ее доводы: если Ларисе придется расстаться с Алексеем Павловичем, то это станет настоящей катастрофой для Насти. Что Настя, которую в младенчестве считали почти инвалидом, теперь учится в обычной школе и общается с детьми на равных — так, что немилосердное детское общество вовсе не замечает ее болезни. Что раньше, до знакомства с Алексеем Павловичем, медицина казалась отчаявшейся Ирине Юрьевне непробиваемой стеной. И собранием людей, которым ничего нельзя доказать, — а теперь эта область обернулась целительным источником и кладезем знаний, преображающих жизнь. В ход пошли и совсем низменные аргументы:

— Что тебе этот драный Гена? — спрашивала Ирина Юрьевна вполголоса, склоняясь к дочери над столом. — Денег он, что ли, много получает в своей нефтянке? Начальник там какой?

Лариса смутилась. Ирина Юрьевна всегда удивлялась странной Ларисиной особенности: когда та смущалась, то не краснела, не опускала глаз, а ее уши слегка оттопыривались. И сейчас Ирина Юрьевна обнаружила, что под Ларисиной сложной прической пребывает трогательное лопоухое существо, на которое всерьез нельзя сердиться. Ирина Юрьевна вздохнула — она немного завидовала красоте дочери и не понимала, как с подобной внешностью и подобным мужем можно смотреть на сторону и вообще быть недовольной.

— Он? Он ничтожество! — презрительно проговорила Лариса, задетая словами Ирины Юрьевны, когда та упомянула Геннадия. — О чем ты, мама? Как можно всерьез относиться к человеку, который носит камуфляжную майку под белую рубашку?

— Без подробностей, — нахмурилась Ирина Юрьевна. — Твои интимные дела...

— Какие интимные? Это всем видно невооруженным глазом!

Ирина Юрьевна покачала головой.

— Тогда что ты с ним крутишь? Ты за мужа-то бога должна молить...

Лариса порывисто вскинула голову.

— Я для него никто, — проговорила она с горечью. — Он на мне женился из-за того, что Настя больная. А я здоровая. Он не думает про меня, понимаешь, у него в мыслях даже нет...

— Ерунда. Откуда ты взяла... — протянула Ирина Юрьевна укоризненно.

— Оттуда, знаю. — Лариса поджала губы. — Он мои детские фотографии не смотрит. Альбом берет — мои фото перелистывает, не интересно. Он смотрит только Настины... а я живой человек все-таки...

Ирине Юрьевне хотелось сказать, что даже в таком случае Ларисе следует быть довольной, ради дочери, и что это неразумная блажь — требовать от занятого на работе и лишенного романтической фантазии обыкновенного мужа удовлетворения жениных капризов вроде внимания к детским фотографиям. Но она не стала этого говорить, а спросила то, что ее обеспокоило:

— Что этот Гена плетет насчет сугроба? Что ты пьяная была, а он тебя откуда-то вытащил?

Ларисины уши совсем разошлись в стороны, и дужки ушных раковин пламенели, высовываясь из затейливо уложенных волос, окрашенных в дорогой парикмахерской.

— Я не пьяная, — прошептала она виновато. — Выпила чуть-чуть. — Подняв указательный палец с лаковым ногтем, кончиком большого она по-детски отмерила величину. — Я думала простудиться — немножко. Хотела сначала ногу сломать, но больно. Я не думала замерзать! Просто немножко...

— Да ты думаешь, безумная, что ты говоришь... — пробормотала пораженная Ирина Юрьевна, а Лариса, внезапно опустив голову, тихо, чтобы не услышала Настя, заплакала.

— Может, вам ребенка родить? — раздумывала Ирина Юрьевна вслух, но Лариса затрясла головой.

— Нет, — проговорила она, размазывая ладонями слезы. — Не хочу от него детей. Ему нужны только больные дети...

Не было возможности продолжать разговор. Лариса расстроилась и ушла в комнату, так что, когда пришел Алексей Павлович, его встречала только теща, которая любезничала и обихаживала зятя за всех членов семьи сразу. Придя в себя, Алексей Павлович прошел к Насте, чтобы успеть поговорить с девочкой перед сном. Настя, хотя держалась в школе и среди подруг за здоровую, к вечеру сильно уставала и иногда бывала в плохом настроении. Войдя к Насте, Алексей Павлович увидел в комнате отображение Настиной усталости и недовольства: по полу и по дивану были в беспорядке раскиданы игрушки, книжки, учебные тетради, а Настя лежала, надув губки.

— Не хочу, — проговорила она, насупившись, когда отчим предложил ей убрать игрушки. — Какая разница, где лежат? Так удобно.

Алексей Павлович принялся объяснять терпеливо и ласково.

— Ты же хочешь быть здоровой? Организм подстраивается, когда кругом порядок, и выздоравливает. А когда кругом расхлябанность и хаос, то внутри тоже будет неразбериха. Понимаешь?

Он разговаривал с девочкой, жалея, что уделяет ей мало времени, и что из-за того, что у него большая нагрузка на работе, страдает Настино здоровье, и что, если бы он посвятил себя всего девочке, то она, скорее всего, была бы полностью благополучна, но при этом он чувствовал, как мучительно сжимается сердце в тревоге за Настю, и сознавал, что не выдержал бы, если пришлось бы заниматься только Настей. Те пациенты, которых он лечил в больнице, дарили ему чувство счастья, но его сердце не мучилось за них так, как мучилось за Настю, и из-за того, что он уходил по возможности от этой муки, он считал себя виноватым.

Потом он пошел ужинать. Лариса так и не вышла к мужу, и на удивленный вопрос зятя Ирина Юрьевна ответила, извиняясь с подобострастной улыбкой:

— Она совершенно без сил, устала... у них сейчас этот — как его — агентский отчет...

Алексей Павлович, вздохнув, промолчал. Он не сказал Ирине Юрьевне, что вторым слагаемым счастья для него, кроме нежности и заботы о его больных, была потребность вечером сидеть дома за столом и пить с Ларисой чай — разговаривать о чем-нибудь или молчать, смотря по обстоятельствам, — и что его очень огорчало, когда второе слагаемое выпадало из жизненного уклада.

— Я с тобой посижу, — предложила Ирина Юрьевна с готовностью. — У Ларисы нервная система слабая, еще с Октябрьского, ты знаешь — мы тогда чуть не сгорели. Она хоть и маленькая была, а все равно отпечаток на психику.

Алексей Павлович покорно согласился.

— А расскажите подробнее, что там было? — спросил он, когда теща налила ему чаю.

Ирина Юрьевна задумалась.

— Ларисин папа родом из Октябрьского, — проговорила она. — Когда Ларочка родилась, он нас на лето к бабушке с дедушкой отправил. У них свой дом был. Пожарные потом сказали, мол, короткое замыкание. Мол, в телевизоре. Не могло такого быть — у них этот телевизор как мебель стоял, они его не смотрели. А пожарные приехали через полчаса, когда одни головешки остались. Поджог это был, не просто так. Когда все повязаны и рука руку моет — правды не добьешься. Спасибо, хоть мы целы остались. Ларочкин дедушка предчувствовал: тихий ходил накануне, грустный. Что-то по службе, видимо... кого-то из сильных обидел. И в тот день он как знал. Я в дальней комнатке спала, потому что Ларочка плакала ночью, и дедушка мне говорил обычно: окно не открывай, мало ли. А я думала: почему не открывать, там же во внутренний дворик окно выходило. А накануне не сказал ничего. Я в это окно с Ларочкой выбралась — схватила ее, как кулек, и ноги сами вынесли... В такие минуты не соображаешь.

Она размахивала рукой, и Алексей Павлович видел, как ловит свет от люстры и искрится льдистым блеском маленький алмаз в дутом старинном колечке. Колечко было тесновато для распухших пальцев Ирины Юрьевны, и поэтому она носила его на мизинце.

Перед тем как идти спать, Алексей Павлович заглянул в кухонное окно. Выпал свежий снег, и крыши гаражей и трансформаторной будки утопали в синих сугробах, а на детской площадке топтались, переговариваясь, мужики в сбившихся набок ушанках.