СРЕДНЕАЗИАТСКИЙ ВЕКТОР

Александр Чанцев родился в 1978 году в Москве. Окончил бакалавриат, магистратуру и аспирантуру ИСАА при МГУ, стажировался в буддийском университете Рюкоку (Киото). Кандидат филологических наук. Автор нескольких книг, в том числе о творчестве Ю. Мисимы и Э. Лимонова. Живет в Москве. Лауреат премии «Нового мира» (2011) за литературно-критические публикации.

Александр Чанцев

*

СРЕДНЕАЗИАТСКИЙ ВЕКТОР

Уже несколько лет, отвечая на всевозможные опросы об итогах литературного года, о перспективах развития литературы и так далее, я повторял почти одно и то же. Все интереснее, витальнее, даже показательнее становится и пребывает литература соседних стран, постсоветского ареала — Андрей Никитин и Сергей Жадан^[1], Мариам Петросян и Наринэ Абгарян, Михаил Гиголашвили и Заза Бурчуладзе, Ферганская школа Шамшада Абдуллаева, Хамдама Закирова, Даниила Кислова и других^[2], Ташкентская Санджара Янышева, Евгения Абдуллаева (он же — Сухбат Афлатуни) и Вадима Муратханова; добавим сюда Шамиля Идиатуллина (Татарстан), жившего в Таджикистане автора «Заххока» Владимира Медведева и других.

Литература — все же не Олимпиада, распределять призовые места среди стран-участниц не очень пристало. Но хочется. Отметим, что если лет пять назад точно лидировали украинцы (те же Сергей Жадан и Юрий Андрухович на каком-то этапе могли бы сковырнуть с лидерских мест Виктора Пелевина и Владимира Сорокина), то потом сделали мощный рывок вперед грузины (хотя как вот в наше непростое (пост)время определить, за кого играет, скажем, родившийся в 1954 году в Тбилиси, живущий с 1991 года в Германии, издающийся в Москве Михаил Гиголашвили?). Продолжая свое субъективное и волюнтаристское, возможно, судейство, отмечу, что сейчас определенно очень интересные вещи происходят в литературе стран и регионов Средней Азии (уже в самом геополитическом обозначении их зашита, кажется, как некоторая неопределенность, неуверенность геолокации, так и чуть ли не пренебрежительный оттенок). То, о чем пишут сейчас их авторы, очень показательно — и не только для понимания процессов внутри этих стран. Отношение к советскому наследию, восприятие нынешних реалий, сотканных из противоречия/уживания традиционного и модерного, мысли о будущем — все это кажется общим по разные стороны границ.

Обзор отнюдь не претендует на всеохватность, а лишь на указание некоторых реперных точек, болевых проблемных узлов.

Вновь бьются между собой князья Дарваза и Каратегина

В громко не прошумевшем, но точечно высоко оцененном отдельными критиками романе «Заххок» Владимира Медведева^[3] хронотоп восстановить можно вроде бы легко. Место действия — Таджикистан 1990-х, раздираемый гражданской войной. Время рассчитать можно даже точнее, по буквально двум-трем реальным, как указано в послесловии автора, персонажам. Но как стиль — остросюжетное повествование то опускается в хтонические бездны эпоса, то мерцает чуть ли не авангардными стилистическими находками^[4], — так и время тут размыто. Все происходящее зарифмовано с мифическим (зороастрийский еще Заххок одним из героев для имперсонализации заимствован из «Шах-намэ» Фирдоуси), густо сдобрено фольклорным (даже водители тут обожают разговаривать загадками^[5] или легендами, а повествование от лица разных персонажей явственно сдвигает вектор в сторону эпического), замешано — в самую меру, слава Богу! — на магическом реализме кавказского извода (деревенские шаманки лечат лучше больниц, а волшебные пари (пери), наоборот, вредят), подсвечено древними, доисламскими еще верованиями, освящено исламом (даже всевластные боевики-князьки слушаются аскета-шейха^[6])... При этом отнюдь нельзя сказать, что мы имеем дело с новым эпосом, как в «Мэбэте» или «Ильгете» Александра Григоренко, все сложнее и запутаннее. Тот же шейх, в разговоре с неграмотными и культурно девственными односельчанами, вдруг начинает «ботать по Дерриде» и оказывается бывшим (тот случай, когда бывших не бывает) ученым из Санкт-Петербурга, кандидатом наук, чьи работы знают в Кембридже и так далее. Такой крутой замес символичен — банально, но не будет ошибкой отметить, что так же выстроена жизнь в Таджикистане тех лет: модерное и древнее сплелись в таком анахронистическом сплаве, что не разобрать, не растащить… И ничего нельзя сказать наверняка — даже можно ли в данном случае использовать по отношению к субалтерну устойчивый для описания восточных реалий нового времени термин «догоняющая модернизация», да и субалтерн ли вообще это…

«Убери людей, и это было бы лучшее место во всем мире», — оценивает один из героев вечную красоту гор^[7]. «Война вспыхнула около года назад, в конце июня девяносто второго года. Именно вспыхнула — клише, несмотря на банальность, точно передает скорость, с какой разворачивались события. Война назревала исподволь на многотысячных митингах, и вдруг наведенное коллективное безумие в один миг выхлестнулось с душанбинских площадей и хлынуло в Вахшскую и Гиссарскую долины. Трудно описать, что началось. Бились между собой отряды полевых командиров, попутно уничтожая „соплеменников” противника. Боевые действия более всего походили на этнические чистки, несмотря на то, что и чистильщики, и жертвы принадлежат к одному этносу». Но не все можно списать на постсоветскую турбулентность, здесь в бэкграунде национальные особенности, то есть — сам характер восприятия Родины («у таджиков обостренное чувство родины»): «Сельский уроженец ощущает себя таджиком лишь за пределами Таджикистана. При встрече с жителями соседних кишлаков, он ощущает себя талхакцем или ворухцем — представителем селения, откуда он родом. Выбираясь в область, чувствует себя представителем своего района. И так далее. Таджикские интеллигенты и прежде сокрушались, что народ не сплочен в нацию, — время показало страшный результат этнической разобщенности. В гражданской войне те, для кого солнце восходит над Каратегином, уничтожали тех, для кого солнце восходит над Кулябом, а им отвечали тем же. Вырезали целые кишлаки, людей убивали с изуверской изобретательностью — заживо варили, разрубали на части, пробивали ломом грудину и заливали внутрь авиационный керосин...» Отметив попутно жесткость и, заодно, телесность как общее свойство многих книг рассматриваемой тематики, добавим, что, безусловно, активизировались тогда все эти свойства региона античных Кушанской империи и Эфталитского государства не просто так, но под воздействием новых (или опять же не столь новых) факторов: «Во-первых, криминальная система. Во-вторых, соседний Афганистан, гигантский комбинат по производству наркотиков. Прежние власти мешали транзиту. Было необходимо открыть канал. Вот тебе суть и причина войны. Криминалитет начал бучу и поставил во главе „народного движения” своего человека». Но не в насилии над телами все дело, насилие гораздо тотальнее. Тот же Заххок — кровавый персонаж, обвившаяся наподобие крыльев вокруг его плеч змея питается мозгом людей — «Правитель состоит в симбиозе с рептилиями и, следовательно, вместе с ними питается мозгами подданных. Гениальная метафора, выражающая самую суть власти». Поэтому тот же князек, захватывающий дальний горный кишлак для выращивания мака, обеспокоен не столько урожаями, логистикой и продажами, сколько манипуляцией подчиненными, утверждением себя, в глазах честного наемника ли, приставшего к ним российского репортера ли. Репортер умирает в зиндане, но мак вроде бы выращивать в итоге не будут — как криминально-наркотическая тема (она была главной в «Чертовом колесе», лучшем романе Гиголашивили), так и несколько мазохистская тема претерпеваемых русскими на Кавказе страданий (от садистско-макабрических вещей Ю. Латыниной до репортерско-художественных произведений Марины Ахмедовой или фантасмагорического «Перевода с подстрочника» Евгения Чижова) — не новы^[8]. Но если книги нулевых были озабочены скорее фиксацией нового, горячего и горящего материала^[9], то здесь — см. рассуждения о причинах войны выше — в художественную ткань вшита публицистика и аналитика, попытка осмыслить и разобраться, почему произошло именно так. И рефлексия о советском наследии и влиянии «старшего брата» тут занимает едва ли не главное место.

«Во всем, что случилось с нами, я обвиняю Горбачева и всех этих прогнивших карьеристов, генералов-адмиралов. Это они довели нас до нынешнего состояния. Из России зараза потихоньку проникла и в Среднюю Азию…» — говорит лидер Народного фронта Сангак, озвучивая vox populi в его политическо-пропагандистском изводе. Сангак, стоит отметить, происходит, с одной стороны, из древнего рода, с другой — сидел и является ставленником криминала. «Это какой-то умопомрачительный парадокс: бывшие коммунисты рушат остатки советской системы, а бывший преступник, ненавидевший коммунистов, стремился ее восстановить». Ему поддакивают многие (напомним, в книге около десятка рассказчиков). И это очень символично для ситуации, в которой задействованы многие парадигмы, но не только нет ни одной лидирующей, но и все они находятся в противоречии друг с другом, конфликте^[10]. «Поразительно, что в конце столетия противостояние проходит по тем же самым линиям, что в его начале. Меньше чем за столетие Южный Таджикистан из бедной захудалой провинции захудалого средневекового эмирата превратился в центральное ядро процветающей современной страны с большими городами, разветвленной промышленностью, сетью автомобильных дорог, мощными гидроэлектростанциями, собственной Академией наук, системами образования и здравоохранения и прочая, и прочая. Но вновь бьются между собой князья Дарваза и Каратегина». Это говорит российский журналист, но с опытом жизни, работы (не только репортерской, но и ученым-фольклористом) в Таджикистане — явный протагонист автора, биографически с ним запараллеленный. Ему вторит наемник Даврон, приравнивающий распад СССР к личной трагедии — смерти не только патрона, работодателя и знакомца, но и того, кто пытался «навести порядок»: «…крушение Союза и гибель Сангака — тотальная аннигиляция основ. Податься некуда. Главное — незачем. Исчез смысл. Винить некого». Ламентации о советских временах можно множить, возрождения Союза алчет даже действительно представленный тут дикарем полевой командир^[11], но важнее представляется другая реплика, деревенского шейха, бывшего ученого и нынешнего духовного лидера. «Я мог бы, конечно, сказать в свою защиту, что распад давно начался без меня, исподволь, незаметно, когда развалилась большая община, Советский Союз. Мог бы сказать, что в те годы и поползли бесшумно первые трещины по нашей сельской общине, хотя мы не замечали, не слышали, как надламываются основы». Ключевое тут, представляется, распад древних, патриархальных основ — в романе постоянно отдается дань традициям, герои размышляют, кто первым должен был подать руку (или две руки), сесть, сказать, а за насилие и в итоге еще пущую анархию ратует молодежь, тогда как старики взывают к ним остановиться, послушать их заветов. Возможно, именно поэтому так часты жалобы о крушении советской империи — та ассоциировалась прежде всего с порядком, соблюдением явных, легко считываемых законов, своей патриархальной иерархией напоминала о древних восточных «отцовских правилах»… «Заххок» явного ответа не дает — и правильно делает.

А дружба — это прощение?

Для рассматривания романа Шамиля Идиатуллина «Татарский удар»^[12] не в первую очередь есть некоторые оправдания, допускающие подобный хронологический произвол. Темы этой книги сами будто бы живут в двух временах — они характерны как для нулевых, так и до конца десятых. Характерны различные репрезентации и для автора — журналист «Коммерсанта» из Казани, а ныне живущий в Москве^[13], выпускал своеобычную фантастику «СССР™», мистический триллер «Убыр» (под псевдонимом Наиль Измайлов), книгу о позднесоветском детстве «Город Брежнев» и др.

Татарстан отделяется от России, США хотят развалить Российскую Федерацию^[14], прозрачно зашифрованные президенты нашей страны ведут тайные игры — все эти дистопийные и алармистские мотивы отличали тот поток антиутопий^[15], который чуть не захлестнул отечественный книжный рынок в начале тысячелетия. Тут эти мотивы доведены чуть ли не до предела, переходят в разряд лихой боевой фантастики (под стать и обложка) из серии вроде «Спецназ ГРУ берет Белый дом и водружает красный флаг на Марсе». Так, интересы не поделившей суверенитет-автономию с Казанью Москвы совпадают с американскими (развал России за счет стимулирования национальных движений), и РФ разрешает США провести миротворческую операцию в Татарстане. Американцы бомбят Казань, но татары оказываются более чем лихи — бомбят Белый дом, вскрывают сайты ЦРУ, перепрограммируют военный спутник и так далее. Началось все с невинной вроде бы статьи, результата игр пропагандистов от спецслужб и профессиональных журналистов: при нарастании конфликта между центром Москвой и субъектом федерации Казанью вмешаются НАТО и США… Все это, кстати, не так уж и дико, ибо, просматривая новости во время чтения книги, я натолкнулся на заголовок «Равносильно войне: в Москве оценили планы США следить за портами в Приморье»^[16].

Советское здесь не поминается — кроме лирического воспоминания о линейках и пионерлагерях «на закате загадочной советской эпохи» и темы дружбы русских и татар еще с тех времен — но активно рефлексируются нынешние реалии. Россия в описываемом недалеком будущем (действует следующий после В. Путина президент) весьма накачала мускулы — довела до ума ВПК, под свою систему ПРО заманила все постсоветские страны (не пригласили балтийские), восстановив, по сути, Варшавский договор, а также Индию, Китай, Иран… Это не нравится США, которые и вынашивают планы развала России и последующей ее колонизации. Те же, что в антиутопиях, страхи развала большой страны (после публикации той статьи и соответствующих действий «мировой закулисы» цены на нефть «роняют», как перед развалом СССР, Европа отказывается от российского газа и т. п.) тут рассматриваются весьма нешаблонно — во внешнеполитическом аспекте, взглядом с позиции Другого. Причем этот Другой — Татарстан — вроде бы исторически действительно антагонист, но находится в самом сердце России. Вкупе с войной русского и татарского МВД и бомбардировками Казани с площадки подскока под Йошкар-Олой — завязка действительно интригующая.

«Один черт: люди окажутся обманутыми. Те люди, которым на самом деле независимость как таковая на фиг не была нужна. Но когда они привыкнут к этому лозунгу, к этой идее, они будут готовы умереть за нее. Не потому, что надо, а потому что это смысл жизни дает. А раз так, то самое прагматичное предательство заберет у людей все. Весь смысл заберет. Даже если даст взамен меньшие налоги и увеличение детских пособий», — рассуждают герои о ситуации, когда русские семьи бегут из Казани, а жители Казани буквальным образом берут в руки оружие сражаться с Москвой за свою независимость. То есть независимости никто особо не хотел, но, вкусив ее, уже от нее не откажется. Россия же, наоборот, не может воспринять новую ситуацию, остается в плену у имперских комплексов, жаждет восстановления, строит с тем или иным успехом СССР 2.0.

Успехов же никаких нет, выигрывают с разгромным счетом татары, действуя очень умело. Как в военном плане, так и в медийном. И фиксируются поражения (неудачное покушение на того же президента Татарстана) так, что сомнений не остается — герои и рассказчик на стороне татарских борцов за независимость. Как от России, так и от США: «Татарстан никогда не являлся территорией, подвластной США. Татарстан на время законодательной дискуссии с официальной Москвой не является субъектом России. Татарстан не входит в ООН. Вся полнота власти на территории Татарстана принадлежит народу, от лица которого выступают законно избранные парламент и президент республики. Приказ пропустить вооруженные формирования на территорию Татарстана может исходить только от них. Без такого приказа все вооруженные формирования, проникшие на территорию республики, будут считаться бандитскими и обезвреживаться в соответствии с общепринятой практикой».

Дальше, под эпиграфы из Майка Науменко и Егора Летова, начинается настоящий боевик — американцев татары дурят и мочат. Казань — вот настоящий символ и гордость постколониальных исследований, огромный привет Эдварду Саиду, утверждавшему, что Запад сознательно если не тормозил развитие Востока, то таковым (неразвитым) его презентовал — оказывается центром всего. Нужен хитрый яд для устранения президента? Здесь в советские времена работал НИИ. Нужно побомбить Белый дом? В Казани как раз ремонтируют российские сверхзвуковые стратегические бомбардировщики-ракетоносцы ТУ-160 последней модели. Хакеры, бойцы, пиарщики — также имеются. То есть европейская метрополия если и лидировала (что тоже вопрос), то за счет восточных колоний. И не колоний, а древних, всегда независимых и почти самодостаточных государств-сателлитов. Почти…

…Ибо все это оказывается игрой, интригой российского и татарского президентов, друзей с того самого советского пионерлагеря. Так они решили свои вопросы, надолго утерли нос США. «Куда мы с подводной лодки? Вопрос в том, какие мягкие условия будут, а теперь будут. Мы герои и вообще. А суверенитет отложим до следующего раза».

Но до советского канона дружбы народов («а дружба — это прощение» и «боимся мы все, что дойдет до войны») опять же далеко, а однозначного мало. Того же президента Татарстана убивают, на место его друга российского президента должен вернуться ушедший было в отставку ястреб с немигающими глазами… Но война с Америкой была неожиданной, а про независимость было — важно. (Однако, нужно заметить, разговор идет лишь о независимости политической, экономической, национальной и так далее, но отнюдь не о «„этническом”^[17] пересоздании истории (и истории литературы), направленном из периферии в центр».)

Посему к теме того, как те же жители Казани разбираются с «чужими», автор вернется в своей последней книге «Город Брежнев»^[18] — очень объемном и сильном романе, о жанровой принадлежности которого критики спорят и иронизируют, попавшись на уловку определения «производственный роман», хотя многомерная книга в той же мере — история взросления (и Bildungsroman) в позднесоветские годы (тот же пионерлагерь, что и в «...Ударе»), хроника конца империи и многое еще чего. Отстаивали же татары свою независимость всячески. «Школьники — и комсомольцы, и даже совсем маленькие — целый день шляются по улицам, свою территорию охраняют, а чужих колотят. Это называется „моталки”. Дерутся страшно, не до крови даже — головы пробивают, глаза выбивают. Мальчики мальчикам, вы представляете? И это не ФРГ какое-нибудь, не неофашисты, а наши дети, здесь, в Казани, совсем ведь рядом». И подобная независимость была свойственна местным жителям даже в самые глухие годы: «Мы, говорят, понимаем, что вы автогигант, союзное подчинение, в Москве любую дверь ногой открываете и так далее, но вы и нас уважать должны, на нашей земле все-таки, — ну, все эти татарские штучки, простите, Вазых Насихович». При том что независимость эта не радикального, как сейчас сказали бы, не религиозного свойства, ведь традиции все же оказываются утраченными, и не вчера: «Вадик прекрасно ел свинину, со студенческих лет, даже сало иногда, и родители у него свинину ели, хоть и не слишком часто…» Что накладывается на общую потерянность тех лет, когда жизненный цикл советской империи подходил к концу, — у старшего поколения еще есть относительный смысл жизни (скоро не будет и его), а у входящих во взрослую жизнь нет практически ничего: «Ну вам-то чего не спится, думал я тоскливо. У вас отлаженная жизнь, все тихо, спокойно и понятно на тыщу лет вперед. С понедельника до субботы днем работа, знакомая и нестрашная, вечером телевизор, в воскресенье пельмени, два раза в месяц прием гостей или, наоборот, поход в гости. С мая дача опять пойдет, с августа консервирование. И так всю жизнь, тихую, спокойную и честную. Ни экзаменов, ни злых ментов, ни мук совести. А у меня ни фига не понятно. Ни увлечений, ни любви, ни дружбы настоящей. Серого убили, Шапка шлюха, Саня и остальные — ну, приятели, не больше. Музыка мне пофиг все-таки, читать не люблю, кино тоже не особо цепляет. Получается, что мне вообще ничего не нравится и вряд ли понравится — так что и ждать нечего. Хотя кто меня спрашивает, чего я там жду. Все равно случится — и не порадует». Новые реалии уже приходят постепенно в их жизнь, но, как и старые, ответов на все вопросы и какой-либо даже самой хилой гармонии отнюдь не несут: «Мы-то ладно, бурчал Федоров, мы всякого насмотрелись, от разрухи до кукурузы, а молодых жалко, невезунчики, ни черта же не увидят, ни повоевать им, как нам, ни отдохнуть. Да ладно, возражал Вадик, они уже больше нас с тобой повидали и узнали. Ты в их возрасте про джинсы и кассеты мог хоть мечтать? Да что джинсы и кассеты, тоскливо сказал Федоров, тряпки да коробки, к тому же заграничные. С одной стороны кассеты, с другой — ракеты, не то прилетит, так это». Это действительно субъект, описываемый известной формулой Хоми Бабы, — удвоенный, но не единый (less than one and double). Он оказывается приобщен одновременно к двум «большим стилям», но не чувствует себя частью ни одного из них, существуя в состоянии разрыва. Кажется, эта ситуация характерна для идентичности постсоветского субъекта в описываемых странах едва ли не больше, чем для жителя метрополии, безусловно страдавшего от подобных идентификационных проблем…

Лунный поход и сыпкая окалина истории

В книге Сухбата Афлатуни (псевдоним Евгения Абдуллаева) «Поклонение волхвов»^[19], замеченной нашими литературными премиями, все настолько масштабно, что кажется — автор решил поиграть сразу на всех полях, со всеми возможными, как модно говорить, нарративами и дискурсами. И, что удивительно, почти выиграл. Это тот случай, когда и аннотация даже не преувеличивает масштаб, а даже немного преуменьшает и скромничает: «Новый роман известного прозаика и поэта Евгения Абдуллаева, пишущего под псевдонимом Сухбат Афлатуни, охватывает огромный период в истории России: от середины 19-го века до наших дней — и рассказывает историю семьи Триярских, родоначальник которой, молодой архитектор прогрессивных взглядов, Николай, был близок к революционному кружку Петрашевского и тайному обществу „волхвов”, но подвергся гонениям со стороны правящего императора. Николая сослали в Киргизию, где он по-настоящему столкнулся с „народом”, ради которого затевал переворот, но „народа” совсем не знал. А родная сестра Николая — Варвара, — став любовницей императора, чтобы спасти брата от казни, родила от царя ребенка… Сложная семейная и любовная драма накладывается на драму страны, перешедшей от монархии к демократии и красному террору. И все это сопрягается с волнующей библейской историей рождения Иисуса, которая как зеркало отражает страшную современность…» Когда, например, вам попадались новинки в трех книгах, каждая из которых претендует на отдельное издание?

Тем более что уже в первом томе заявлены соответствующие масштабы — в предуведомлении автор, отмечая, что «современная проза тяготеет не к истории, а к географии; она сосредоточена на ландшафте, а не на историческом событии», обещает роман «о движении России в Среднюю Азию, внешне — стихийном и фатальном, внутренне же… Одна из версий того, чем эти захваты были внутренне, какой смысл просвечивал сквозь дипломатические интриги, набеги и захваты, и предлагается на суд читателя»^[20]. И самые первые строки первого тома более чем ярко вводят тему столкновения цивилизаций: «Вечером — случилось. Братья францисканцы напали на греческого епископа и монастырского врача. Те — бежать; попытались укрыться в базилике Рождества, распахиваются двери — армяне-священники тихо служат вечерю. В храме — лица, много католиков, есть и православные, шевелятся в молитве бороды русских паломников. Заварилась суматоха!»^[21]

Действие исторического (пока!) первого тома, напоминающего изящную стилизацию под исторический роман в духе Окуджавы или Водолазкина (или — стилизацию под стилизацию!), из имперского Петербурга быстро перетекает на самую окраину империи — героя ссылают в Новоюртинск, в киргизские степи, форпост ultima thule. Территория эта колонизирована весьма относительно — и набеги степняков, как в добрые Средние века, случаются, даже один заметный и болезненный под громким названием Лунный поход, да и есть мнение, у тех же петрашевцев, что «целость России поддерживается только военной силою, и когда эта сила уничтожится, или, по крайней мере, ослабнет, то все народы, составляющие Россию, разделятся на отдельные племена, и тогда Россия будет собою представлять нынешние Соединенные Штаты Северной Америки».^[22] Эта мысль удачно корреспондирует с современными представлениями о том, что Российской Федерации суждено распасться, что ее держит только ядерное оружие, всесильные спецслужбы и далее по списку — но никак не общая национальная (в мультинациональном-то государстве!) идея… Да и тут все еще сложнее при ближайшем рассмотрении. «Должна ли Россия простирать свои границы далее в Азию или же ее место в квартете европейских держав»^[23], примут ли азиатские народы Россию, «но не нынешнюю, с ее варваризмом^[24], лишь слегка подсахаренным просвещением»? Ведь и Россия сама еще «проэкт»^[25], «Россия покуда только в головах». Тем более что Кавказ отнюдь не «замирен» и ментально, психологически, психогеографически находится в других операционных системах: «А на Кавказе холодно и пуль много, — говорил Павлушка. — Смерти много. У тамошних народов главный товар — смерть, им и торгуют. И горы у них. Нет у нас, русских, к горам привычки»^[26].

Пока собственно колонизация, даже военная (не то что идеологическая), несколько заморожена — «наши возможности ограничены. Это слабые, но все же независимые от нас государства, суверенность которых мы должны хотя бы внешне уважать». Все вопросы и ответы также заморожены; так и судьбы главных героев падают к концу первой книге в неизвестность — их похитили, они исчезли, но еще появятся. Стилизация же гремит уже совершенно нарочито — к концу стиль больше всего напоминает псевдоисторическую (и много чего еще псевдо-) «Палисандрию». И любопытен знакомый по «Лабиринту Фавна» Гильермо Дель Торо и не только образ местного князька, которому степняки на руку пришили нос — духовные чаяния и фактические дела тут тотально расходятся, руки хотят, чуют, пытаются, но делают совсем не то…

Вторая книга трилогии будто решает переиграть Сашу Соколова, игравшего с «Лолитой» и (пост)модернистскими приемами. Место действия — от Москвы через Ташкент до Японии (один из Триярских, священник, наследует дело крестителя Японии Николая Японского). Второстепенными героями — Бурлюк и Пикассо. Сюжеты, стили, жанры напоминают изыски Бориса Акунина, выдававшего несколько лет назад то иронический, то конспирологический, то прочие подвиды ретро-детективов (опять же стилизация внутри стилизации!). Тут и псевдодекадентский роман начала прошлого века, и семейная хроника с тайной, и история таинственной секты в духе ассасинов, и степной эпос в духе «Мэбэта», и тот же детектив, а то просто Павич или страницы потока сознания без запятых…

Основная интересующая нас тема оказывается не только не полностью забытой, но и приобретает новые очертания. «Русский Ташкент весь „для глаза”», а «азиатский Ташкент весь „для запаха”», маркируются сходу цивилизационные различия. Ташкент поименован более древним, но при этом предстает если не международным, то полностью вавилонским (Вавилон, в его религиозном аспекте, здесь тоже поминается). Иудей, оказывающийся русским, тайным наследником российского императора, говорит между делом — «„национальное” есть языческое». И хотя цитируется Владимир Соловьев с его «на нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни», но не только вектор оказывается другим (надвигается как раз Россия на Среднюю Азию), но и пустыня, пустота — ключевым словом: «Это были русские войска. Ташкент был взят еще весной, теперь они шли по степи, завоевывая все больше и больше пустоты. Моя крепость была недостроена, воинов в ней еще не было, они легко вошли и остановились. Я приветствовал их в городе прокаженных. Я говорил через толмача. Для чего открывать им, кем я был в прошлой жизни? Этой жизни уже давно нет. И меня того тоже давно нет. Но я ловлю русскую речь, вглядываюсь в русские военные лица, хотя и потемневшие от здешнего мусульманского солнца, чувствую русский дух серых от пыли кителей, и это отвлекает меня, не дает собраться»^[27], — речет тайный самодержец пустыни. Одни атакуют большого соседа, другие захватывают соседа малого, но ни полного подчинения (тем паче ассимиляции), ни слияния нет. Военные походы и тех и других приносят отчасти фантомные результаты. (Это довольно любопытный мотив, пустоты по обе стороны, ибо обычно цивилизация мнит себя полной и обустроенной, еще не окультуренные земли считая пустынными, формой для заполнения, — тут же пустота простирается по обе стороны фронтира^[28].) Они почетны и вроде бы в перспективе выгодны, как та же высадка на Луне, но пока оставляют по себе только сомнения и пустоту для раздумий, фантазий, рефлексий. Лунный поход, вот уж действительно…

Третий том, доходящий до относительно «наших», постоттепельных лет, спешно обращается к еще не освоенным жанрам^[29]. Русский сюр в духе фильма «Орлеан» (сценарий Юрия Арабова)^[30] перетекает чуть ли не в космическую оперу под соусом альтернативной истории — выживший Николай Второй где-то на спутниках и других планетах контролирует вместе с американцами ход мировой истории, отбивается антиматерией от атакующих киборгов…

Декларируются общие, известные положения отношения метрополии и колонии вроде того, что войны между Востоком и Западом избежать нельзя; что есть волхвы (знание) и пастухи (вера), но при этом русские дети дружат с местными — как в «Татарском ударе», как в «Заххоке», как во многих других упомянутых произведениях. Но более важной представляется тема пустоты, развитие которой оказывается довольно мрачным. «Пустота, прежде совершенно чистая, наполняется завистью». Так предуготовляется тот взрыв, что описан в «Заххоке», гражданских войн, «парадов суверенитетов», борьбы всех против всех? «Зло не субстанционально. Оно не имеет тела, и оно жаждет найти себе тело. <…> И еще — зло не имеет места во времени. Оно жаждет быть во времени, чтобы заменить будущее. Однако едва оно входит во время, как начинает уничтожать его, убыстряя, расщепляя его разумное течение и чередование дней, ночей, лет в один оглушительный поток. Оно подобно огню, но огонь, расплавляя металлы, создает прочные сплавы; зло, расплавляя время, оставляет после себя только сыпкую окалину истории»^[31]. И говорит больше даже не о том постоянно дискутируемом в России соотношении пространства и времени, которое могло бы что-то объяснить, но о том, что сама слагаемая из времени и пространства история закончилась. Она закончилась пустотой или взрывом — не столь важна последовательность, важнее — что да, конец. И пока в него, как мухи на труп, слетелось зло, ненависть. Чем изменится ситуация, сказать невозможно и сложно. Возможно, кстати, что столь масштабный и стилистически и жанрово сложный нарратив, как «Поклонение волхвов», и призван отчасти, на символическом уровне, показать самую невозможность пока новых ответов при накопившихся более чем старых вопросах.

Сибирский Город Солнца

Все земли, когда-либо попадавшие в ареал российской (советской, даже постсоветской) империи, по умолчанию, дефолтно считаются принадлежащими империи — и это не столько свойство жутких русских, сколько прошито в матрице самого имперского мышления. Подобные свидетельства есть в последней книге Алексея Иванова, известного, впрочем, темой самобытности сибирских земель^[32], противостояния цивилизации Сибири (Перми) и московской. Так, представитель «коренного народа» Сибири, князь остяков, рефлексирует-констатирует: «Все русские, даже какой-нибудь последний нищий на ярмарочной площади, имели в себе безоговорочное убеждение, что тут, в Сибири, они самые главные. Они приходили и брали, что пожелают, и даже удивлялись, когда им не хотели давать. Они не сомневались в своем праве. И про меру они тоже не думали — забирали больше, чем надо, могли забрать вообще все, и не испытывали вины. Русские были не народом, а половодьем. Нельзя сказать, что они угрожали или давили силой, хотя порой случалось всякое»^[33].

Половодье — это и есть империя, мирный или вооруженный экспорт государственности, идеологии, религии (тогда было важно крестить в православие^[34], во времена СССР — приобщить к идеалам коммунизма). Естественным образом это вызывало соответствующую реакцию, сопротивление на сопротивление, агрессию на агрессию.

Жесткость, явленная у писателей рассматриваемого дискурса^[35], здесь призвана символизировать разомкнутую идентичность и разорванность связей, фрустрированность и потерянность. Которые, в свою очередь, далеко не всегда подразумевают банальную ностальгию по советской имперскости, но скорее по той ситуации, которую та сохраняла и эмблематизировала, — успешной ассимиляции и сосуществования народа метрополии и доминиона, российского и местных этносов, традиционных, даже архаических обыкновений и модерных цивилизационных достижений. Рессентиментные ощущения потерянных, «брошенных», потерявшихся стран бывшего Советского Союза подразумевают самоопределение не только в потенции, но в самой семантике слова, ведь «тесную связь рессентимента и самоопределения (self-identification) предусматривает семантическое поле самого французского слова „рессентимент”. Словарь „Робер” (исторический) среди других значений слова „ressentir” называет „porter le character”, то есть „иметь характер” в смысле „характеризоваться”, „определяться”»^[36].

Самоопределение — по, простите за каламбур, словарному своему определению, фиксирует настоящее, размечая его, обращено в будущее, лишь отталкиваясь от прошлого. Но в рамках нашей проблематики определение через прошлое становится ключевым — как и многие настоящие, не фикциональные жители бывшего Советского Союза, герои рассмотренных книг задаются мучительными вопросами, был ли хорош союз социалистических республик и кто они сейчас. Интереснее, конечно, взгляд в будущее. И здесь опять возникает сибирский дискурс — неудивительно, возможно, не только в силу «особого статуса этого региона» в рамках Российской империи (вольница почти казацкая), но и потому, что если Россия уже находится между европейской и восточной парадигмами, то Сибирь — это пространство между западной и азиатской идентичностями в квадрате. Разговор, собственно, о более ранней книге Шамиля Идиатуллина с изначально провокационным названием «СССР™»^[37]. Сочетая здесь опять же разные стили — ретро-фантастики, утопического трактата, производственного романа (даже с вредителями!), боевика с элементами восточных единоборств и отсылок к (еще тогда не вышедшему) фильму «Выживший» — автор выстраивает высокотехнологический советский Город Солнца в Сибири. В буквальнейшем смысле — солнечная энергия используется (панели на крышах и термо-белье), город строится. Не так важно, почему он назван СССР (пересказ истории про копирайт на это название, игры GR и коммерсантов съедят слишком много места), важна сама интенция. Создать хайтэк город — тут и машины летающие, и телефоны круче айфонов с 3D-голографией, и прочие инженерные решения, на осуществление которых стране не хватало денег, воли и так далее. Поселение (город, а в надежде и страна) выносится в далекую сибирскую тайгу — в топос, как минимум не испорченный в силу своей неокультуренности и неосвоенности имперскими традициями со всеми их коннотациями. Здесь, в этой tabula rasa посреди ultima thule, все предлагается начать с чистого листа — «Образцовый полигон — ну или портал в будущее. В чем вечная проблема России? Невозможно сразу начать жить завтрашним днем — родимые пятна прошлого держат». Можно возразить, что коммунистическое жизнестроительство как раз и предполагало «до основанья, а затем», но мысль не утрачивает своей справедливости — например, тому же Китаю с его гораздо более древней историей и не менее тяжким социалистическим наследием переход в новые реалии Новейшего времени дался, кажется, легче и, во всяком случае, не столь трагично, как нашей стране. Но разговор о более конкретных деталях — сломать, отказаться от прежних схем метропольно-колониальных отношений, отношений центра (Москвы) и периферии, изгнать из утвержденного проекта и собственных мозгов. И это не сибирский сепаратизм^[38], вполне симпатичный, как видится, тому же Иванову, а мечта: «Я еду сюда остров будущего принимать, понимаешь? Лучший город Земли, счастливое завтра страны, окошко в мечту! Три завода, два НИИ, тысячи лучших специалистов страны!» Для ее осуществления — да, предлагается взять все лучшее из советского наследия. «Ну, поначалу были идеи порезвиться, сделать парк Советленд такой, как в кино, — чтобы водка по три шестьдесят две, путевки в Болгарию, финские стенки, очереди, Саманта Смит на стенке и Катя Лычева в гостях. А потом поняли, что глумиться особо не над чем. Действительно есть большое наследие Союза, которым можно гордиться и нужно хранить, и есть еще большее наследие, которое нужно разгребать и приводить в человеческий вид, — одни только заброшенные промгорода возьмем. У нас ведь девяносто процентов народа оттуда и в целом с депрессивных территорий. Потенциальные зэки, алкаши, в лучшем случае никчемные тряпки. А у нас они делают продукт уровня выше мирового и управляют лучшим городом Земли, сами. У нас же там такой воздух, такие леса, такая природа... Вах, одно слово. И все удобно и продумано — что транспорт, что обеспечение, никакого шопинга, все по домам развозится, а домами тот же „союзник” управляет: дает строго необходимое количество тепла от батарей и прохлады из вентиляции, плитки и печки по тому же принципу работают: надо на кило курицы сто, или там сколько, джоулей — ровно сто и будет затрачено. Короче, сказка про...»^[39]

На самом деле критика советского здесь также имеется, поэтому сказка получается про новое. Независимое — от прошлого, старых схем и так далее. Сказка-утопия, берущая все лучшее там, где найдет (мобильные новейшего поколения и советские, даже отсылающие к патриархальным схемам крестьянских общин отношения между людьми). Сказка — про новую независимость: «О Союзе речь — не как о городе, а как о жизни. Тут ведь нормальная впервые жизнь выстраивается, в которой жить и приятно, и удобно, и безопасно — и по-нашему. Не по-буржуйски, не по-американски, не по-азиатски, кавказски или китайски, а по-нашему. Нам ночь простоять и день продержаться, а дальше жизнь совсем ведь хорошая настанет. Понимаешь?»^[40]

Манас и Вавилон

Подобные взгляды — идея о новой конфигурации взаимоотношений даже не метрополии и колоний, а новых стран, с учетом лучшего опыта СССР — свойственны, надо заметить, отнюдь не только представителям «великодержавного дискурса» и «этническим русским». Хотя бы потому, что главный герой «СССР™», как обычно у Идиатуллина, это татарин, прекрасно дружащий с представителями всех других народов, но гордящийся своим происхождением и подкалывающий своих коллег своей идентичностью (в конце книги опять же татарский вокабуляр). Но татарские герои «СССР™» прекрасно интегрированы в социум — несмотря на то, что российское государство, давшее было старт проекту СССР, очень скоро увидит в нем конкурента и прикроет — интересен же еще взгляд тех, у кого и взгляда быть вроде бы не должно. Или его никак не хотят слышать. Это трудовые мигранты — гастарбайтеры. В своей книге «Гастарбайтер»^[41] Муса Мураталиев дает им слово, примерно как Карамзин в свое время умеющим любить, но не умеющим вербализировать это в литературе крестьянкам^[42] (хотя сравнение это и некорректно: гастарбайтеры могут и бастовать, и вообще составляют более важную экономическую силу, чем это принято думать).

Состоящая из трех условно связанных романов книга сама подобна эпосу (недаром герои тут часто вспоминают и пересказывают кыргызский эпос «Манас»^[43]) — сюжет вроде бы есть, даже весьма активный (погоня на вертолетах за машинами наркокурьеров), но он оказывается как бы в тени потока жизни и сознания гастарбайтеров. Сам же сюжет, намотанный на зубчатые колеса бюрократии и тотального бесправия, напоминает то ранние книги Кутзее, то недавнюю кафкианскую «Очередь» Михаила Однобибла. Язык с массой стилистических (пунктуационных и грамматических даже) ошибок отсылает временами к «корявостям» Платонова — действительно поверишь и услышишь говор тех, кто русский давно забыл или плохо еще освоил. «Что может сблизить людей? — спросил Бек у мужчины, оказавшегося рядом. — Теперь у каждого — своя забота. Любят себя, а чужих — нет и не даст денег взаймы. Какой же из него член общества?»

Они естественным образом потеряны: «У людей была лишь жажда жизни — больше ничего. Они не знали, куда применить свои силы и как получить деньги. У них были свободные руки и неукротимая сила. <…> Это были люди, убежавшие из обжитых мест, до недавнего времени жившие в составе единой страны. Теперь они были поголовно бедными. <…> Казалось, что они встали из досоветских могил». Их сдвинули с места распад большой страны и те революции, что описаны в «Заххоке»: «Революция гудела по просторам бывшего Советского Союза. Где-то яростнее, где-то — слабее, но везде возникали очаги новизны. Шла борьба за каждую душу, замкнув в загон население и превратив его в послушных холопов, режимы во многих странах изо всех сил старались не выпустить власть из рук. Выдумывали новые и новые образцы правления умами, чтобы оседлать других людей». Здесь значим характер обобщения — «во всех странах» притесняют так или иначе разные слои населения. Мураталиев вообще весьма справедлив — среди тех же гастарбайтеров есть как герои, так и преступники, русские также не описаны в черно-белых красках, для всех у него есть полутон и понимающее сочувствие. Также лишены предвзятости и оценки. Да, в те времена было «чувство локтя» и взаимоподдержки, сейчас — вынуждены везти в Москву опий-сырец, пряча его в трупы или собственные внутренности. Гастарбайтеры помогают русским (ремонтируют заброшенную деревню с одним алкоголиком и двумя старушками, ровно как в «Крепости» Петра Алешковского), но при этом могут и манифестировать свой рессентимент в довольно жестких формах (шаурма из стухшей собачатины и выращенная на фекалиях рыночная зелень). И то, и то — от экономической безысходности. Русские же могут быть жестоки по целому ряду причин — бюрократический садизм, боязнь «нашествия варваров», алкогольный делириум и т. д.

Но естественная ностальгия по лучшим (советским) временам не отменяет равной антипатии — как к варварскому же оскалу новокапиталистической реальности, так и к тем тухловатым и обреченным временам. «Саяк почувствовал опасность распада страны, идя в магазин за хлебом. <…> Неизбежность распада такого неуклюжего организма, как СССР, я загодя видел. Это разложение сравнимо разве что с болезнью организма? Она сидит внутри человека, подтачивает его день за днем, а в конце дёрнет раз — и все! Все видели, что страна захворала, но дети оказались неспособны ее вылечить: застой довел до паралича, и вот наступил момент несовместимости с жизнью». Распад той страны мог похоронить под своими обломками не только себя, но и более древние традиции («душу твою советская идеология отравила!»). Хотя кыргызы как раз держатся сообща, помогают друг другу в беде и труде (воплощая, по сути, идеал советской идеологемы о «дружбе народов»): «Веками кыргызы жили и будут! Все придет: сытость, независимость, но никогда не добьетесь нравственной основы, если хоть раз ее потеряете».

«На одной ненависти страну не построишь. Без любви ни к кому, не то что к чужому, даже к своему на метр близко не подойдешь», — учит филолог по образованию, в прошлом чертежник, а сейчас безработный интеллигент Бек. Пока же новые капиталистические реалии стягивают людей из разных стран («Киргизы, узбеки или таджики, черт их знает. А до этого были и молдаване, и украинцы… — Советский Союз! — буркнул инженер») — но это похоже не на СССР, даже не на СССР™ 2.0, а скорее на новый Вавилон. Падет ли и он, как пал Советский Союз, что вырастет из него или на его руинах, не знает никто.