Александр
Чанцев родился в 1978 году в Москве. Окончил
бакалавриат, магистратуру и аспирантуру
ИСАА при МГУ, стажировался в буддийском
университете Рюкоку (Киото). Кандидат
филологических наук. Автор нескольких
книг, в том числе о творчестве Ю. Мисимы
и Э. Лимонова. Живет в Москве. Лауреат
премии «Нового мира» (2011) за
литературно-критические публикации.
Александр
Чанцев
*
СРЕДНЕАЗИАТСКИЙ
ВЕКТОР
Уже
несколько лет, отвечая на всевозможные
опросы об итогах литературного года, о
перспективах развития литературы и так
далее, я повторял почти одно и то же. Все
интереснее, витальнее, даже показательнее
становится и пребывает литература
соседних стран, постсоветского ареала
— Андрей Никитин и Сергей Жадан,
Мариам Петросян и Наринэ Абгарян, Михаил
Гиголашвили и Заза Бурчуладзе, Ферганская
школа Шамшада Абдуллаева, Хамдама
Закирова, Даниила Кислова и других,
Ташкентская Санджара Янышева, Евгения
Абдуллаева (он же — Сухбат Афлатуни) и
Вадима Муратханова; добавим сюда Шамиля
Идиатуллина (Татарстан), жившего в
Таджикистане автора «Заххока» Владимира
Медведева и других.
Литература — все
же не Олимпиада, распределять призовые
места среди стран-участниц не очень
пристало. Но хочется. Отметим, что если
лет пять назад точно лидировали украинцы
(те же Сергей Жадан и Юрий Андрухович
на каком-то этапе могли бы сковырнуть
с лидерских мест Виктора Пелевина и
Владимира Сорокина), то потом сделали
мощный рывок вперед грузины (хотя как
вот в наше непростое (пост)время
определить, за кого играет, скажем,
родившийся в 1954 году в Тбилиси, живущий
с 1991 года в Германии, издающийся в Москве
Михаил Гиголашвили?). Продолжая свое
субъективное и волюнтаристское, возможно,
судейство, отмечу, что сейчас определенно
очень интересные вещи происходят в
литературе стран и регионов Средней
Азии (уже в самом геополитическом
обозначении их зашита, кажется, как
некоторая неопределенность, неуверенность
геолокации, так и чуть ли не пренебрежительный
оттенок). То, о чем пишут сейчас их авторы,
очень показательно — и не только для
понимания процессов внутри этих стран.
Отношение к советскому наследию,
восприятие нынешних реалий, сотканных
из противоречия/уживания традиционного
и модерного, мысли о будущем — все это
кажется общим по разные стороны границ.
Обзор отнюдь не
претендует на всеохватность, а лишь на
указание некоторых реперных точек,
болевых проблемных узлов.
Вновь
бьются между собой князья Дарваза и
Каратегина
В громко не прошумевшем,
но точечно высоко оцененном отдельными
критиками романе «Заххок» Владимира
Медведева
хронотоп восстановить можно вроде бы
легко. Место действия — Таджикистан
1990-х, раздираемый гражданской войной.
Время рассчитать можно даже точнее, по
буквально двум-трем реальным, как указано
в послесловии автора, персонажам. Но
как стиль — остросюжетное повествование
то опускается в хтонические бездны
эпоса, то мерцает чуть ли не авангардными
стилистическими находками,
— так и время тут размыто. Все происходящее
зарифмовано с мифическим (зороастрийский
еще Заххок одним из героев для
имперсонализации заимствован из
«Шах-намэ» Фирдоуси), густо сдобрено
фольклорным (даже водители тут обожают
разговаривать загадками
или легендами, а повествование от лица
разных персонажей явственно сдвигает
вектор в сторону эпического), замешано
— в самую меру, слава Богу! — на магическом
реализме кавказского извода (деревенские
шаманки лечат лучше больниц, а волшебные
пари (пери), наоборот, вредят), подсвечено
древними, доисламскими еще верованиями,
освящено исламом (даже всевластные
боевики-князьки слушаются аскета-шейха)...
При этом отнюдь нельзя сказать, что мы
имеем дело с новым эпосом, как в «Мэбэте»
или «Ильгете» Александра Григоренко,
все сложнее и запутаннее. Тот же шейх,
в разговоре с неграмотными и культурно
девственными односельчанами, вдруг
начинает «ботать по Дерриде» и оказывается
бывшим (тот случай, когда бывших не
бывает) ученым из Санкт-Петербурга,
кандидатом наук, чьи работы знают в
Кембридже и так далее. Такой крутой
замес символичен — банально, но не будет
ошибкой отметить, что так же выстроена
жизнь в Таджикистане тех лет: модерное
и древнее сплелись в таком анахронистическом
сплаве, что не разобрать, не растащить…
И ничего нельзя сказать наверняка —
даже можно ли в данном случае использовать
по отношению к субалтерну устойчивый
для описания восточных реалий нового
времени термин «догоняющая модернизация»,
да и субалтерн ли вообще это…
«Убери людей, и это
было бы лучшее место во всем мире», —
оценивает один из героев вечную красоту
гор.
«Война вспыхнула около года назад, в
конце июня девяносто второго года.
Именно вспыхнула — клише, несмотря на
банальность, точно передает скорость,
с какой разворачивались события. Война
назревала исподволь на многотысячных
митингах, и вдруг наведенное коллективное
безумие в один миг выхлестнулось с
душанбинских площадей и хлынуло в
Вахшскую и Гиссарскую долины. Трудно
описать, что началось. Бились между
собой отряды полевых командиров, попутно
уничтожая „соплеменников” противника.
Боевые действия более всего походили
на этнические чистки, несмотря на то,
что и чистильщики, и жертвы принадлежат
к одному этносу». Но не все можно списать
на постсоветскую турбулентность, здесь
в бэкграунде национальные особенности,
то есть — сам характер восприятия Родины
(«у таджиков обостренное чувство
родины»): «Сельский уроженец ощущает
себя таджиком лишь за пределами
Таджикистана. При встрече с жителями
соседних кишлаков, он ощущает себя
талхакцем или ворухцем — представителем
селения, откуда он родом. Выбираясь в
область, чувствует себя представителем
своего района. И так далее. Таджикские
интеллигенты и прежде сокрушались, что
народ не сплочен в нацию, — время показало
страшный результат этнической
разобщенности. В гражданской войне те,
для кого солнце восходит над Каратегином,
уничтожали тех, для кого солнце восходит
над Кулябом, а им отвечали тем же. Вырезали
целые кишлаки, людей убивали с изуверской
изобретательностью — заживо варили,
разрубали на части, пробивали ломом
грудину и заливали внутрь авиационный
керосин...» Отметив попутно жесткость
и, заодно, телесность как общее свойство
многих книг рассматриваемой тематики,
добавим, что, безусловно, активизировались
тогда все эти свойства региона античных
Кушанской империи и Эфталитского
государства не просто так, но под
воздействием новых (или опять же не
столь новых) факторов: «Во-первых,
криминальная система. Во-вторых, соседний
Афганистан, гигантский комбинат по
производству наркотиков. Прежние власти
мешали транзиту. Было необходимо открыть
канал. Вот тебе суть и причина войны.
Криминалитет начал бучу и поставил во
главе „народного движения” своего
человека». Но не в насилии над телами
все дело, насилие гораздо тотальнее.
Тот же Заххок — кровавый персонаж,
обвившаяся наподобие крыльев вокруг
его плеч змея питается мозгом людей —
«Правитель состоит в симбиозе с рептилиями
и, следовательно, вместе с ними питается
мозгами подданных. Гениальная метафора,
выражающая самую суть власти». Поэтому
тот же князек, захватывающий дальний
горный кишлак для выращивания мака,
обеспокоен не столько урожаями, логистикой
и продажами, сколько манипуляцией
подчиненными, утверждением себя, в
глазах честного наемника ли, приставшего
к ним российского репортера ли. Репортер
умирает в зиндане, но мак вроде бы
выращивать в итоге не будут — как
криминально-наркотическая тема (она
была главной в «Чертовом колесе», лучшем
романе Гиголашивили), так и несколько
мазохистская тема претерпеваемых
русскими на Кавказе страданий (от
садистско-макабрических вещей Ю.
Латыниной до репортерско-художественных
произведений Марины Ахмедовой или
фантасмагорического «Перевода с
подстрочника» Евгения Чижова) — не
новы.
Но если книги нулевых были озабочены
скорее фиксацией нового, горячего и
горящего материала,
то здесь — см. рассуждения о причинах
войны выше — в художественную ткань
вшита публицистика и аналитика, попытка
осмыслить и разобраться, почему произошло
именно так. И рефлексия о советском
наследии и влиянии «старшего брата»
тут занимает едва ли не главное место.
«Во всем, что случилось
с нами, я обвиняю Горбачева и всех этих
прогнивших карьеристов, генералов-адмиралов.
Это они довели нас до нынешнего состояния.
Из России зараза потихоньку проникла
и в Среднюю Азию…» — говорит лидер
Народного фронта Сангак, озвучивая vox
populi в его политическо-пропагандистском
изводе. Сангак, стоит отметить, происходит,
с одной стороны, из древнего рода, с
другой — сидел и является ставленником
криминала. «Это какой-то умопомрачительный
парадокс: бывшие коммунисты рушат
остатки советской системы, а бывший
преступник, ненавидевший коммунистов,
стремился ее восстановить». Ему
поддакивают многие (напомним, в книге
около десятка рассказчиков). И это очень
символично для ситуации, в которой
задействованы многие парадигмы, но не
только нет ни одной лидирующей, но и все
они находятся в противоречии друг с
другом, конфликте.
«Поразительно, что в конце столетия
противостояние проходит по тем же самым
линиям, что в его начале. Меньше чем за
столетие Южный Таджикистан из бедной
захудалой провинции захудалого
средневекового эмирата превратился в
центральное ядро процветающей современной
страны с большими городами, разветвленной
промышленностью, сетью автомобильных
дорог, мощными гидроэлектростанциями,
собственной Академией наук, системами
образования и здравоохранения и прочая,
и прочая. Но вновь бьются между собой
князья Дарваза и Каратегина». Это говорит
российский журналист, но с опытом жизни,
работы (не только репортерской, но и
ученым-фольклористом) в Таджикистане
— явный протагонист автора, биографически
с ним запараллеленный. Ему вторит наемник
Даврон, приравнивающий распад СССР к
личной трагедии — смерти не только
патрона, работодателя и знакомца, но и
того, кто пытался «навести порядок»:
«…крушение Союза и гибель Сангака —
тотальная аннигиляция основ. Податься
некуда. Главное — незачем. Исчез смысл.
Винить некого». Ламентации о советских
временах можно множить, возрождения
Союза алчет даже действительно
представленный тут дикарем полевой
командир,
но важнее представляется другая реплика,
деревенского шейха, бывшего ученого и
нынешнего духовного лидера. «Я мог бы,
конечно, сказать в свою защиту, что
распад давно начался без меня, исподволь,
незаметно, когда развалилась большая
община, Советский Союз. Мог бы сказать,
что в те годы и поползли бесшумно первые
трещины по нашей сельской общине, хотя
мы не замечали, не слышали, как надламываются
основы». Ключевое тут, представляется,
распад древних, патриархальных основ
— в романе постоянно отдается дань
традициям, герои размышляют, кто первым
должен был подать руку (или две руки),
сесть, сказать, а за насилие и в итоге
еще пущую анархию ратует молодежь, тогда
как старики взывают к ним остановиться,
послушать их заветов. Возможно, именно
поэтому так часты жалобы о крушении
советской империи — та ассоциировалась
прежде всего с порядком, соблюдением
явных, легко считываемых законов, своей
патриархальной иерархией напоминала
о древних восточных «отцовских правилах»…
«Заххок» явного ответа не дает — и
правильно делает.
А
дружба — это прощение?
Для рассматривания
романа Шамиля Идиатуллина «Татарский
удар»
не в первую очередь есть некоторые
оправдания, допускающие подобный
хронологический произвол. Темы этой
книги сами будто бы живут в двух временах
— они характерны как для нулевых, так
и до конца десятых. Характерны различные
репрезентации и для автора — журналист
«Коммерсанта» из Казани, а ныне живущий
в Москве,
выпускал своеобычную фантастику «СССР™»,
мистический триллер «Убыр» (под
псевдонимом Наиль Измайлов), книгу о
позднесоветском детстве «Город Брежнев»
и др.
Татарстан отделяется
от России, США хотят развалить Российскую
Федерацию,
прозрачно зашифрованные президенты
нашей страны ведут тайные игры — все
эти дистопийные и алармистские мотивы
отличали тот поток антиутопий,
который чуть не захлестнул отечественный
книжный рынок в начале тысячелетия. Тут
эти мотивы доведены чуть ли не до предела,
переходят в разряд лихой боевой фантастики
(под стать и обложка) из серии вроде
«Спецназ ГРУ берет Белый дом и водружает
красный флаг на Марсе». Так, интересы
не поделившей суверенитет-автономию с
Казанью Москвы совпадают с американскими
(развал России за счет стимулирования
национальных движений), и РФ разрешает
США провести миротворческую операцию
в Татарстане. Американцы бомбят Казань,
но татары оказываются более чем лихи —
бомбят Белый дом, вскрывают сайты ЦРУ,
перепрограммируют военный спутник и
так далее. Началось все с невинной вроде
бы статьи, результата игр пропагандистов
от спецслужб и профессиональных
журналистов: при нарастании конфликта
между центром Москвой и субъектом
федерации Казанью вмешаются НАТО и США…
Все это, кстати, не так уж и дико, ибо,
просматривая новости во время чтения
книги, я натолкнулся на заголовок
«Равносильно войне: в Москве оценили
планы США следить за портами в Приморье».
Советское здесь не
поминается — кроме лирического
воспоминания о линейках и пионерлагерях
«на закате загадочной советской эпохи»
и темы дружбы русских и татар еще с тех
времен — но активно рефлексируются
нынешние реалии. Россия в описываемом
недалеком будущем (действует следующий
после В. Путина президент) весьма накачала
мускулы — довела до ума ВПК, под свою
систему ПРО заманила все постсоветские
страны (не пригласили балтийские),
восстановив, по сути, Варшавский договор,
а также Индию, Китай, Иран… Это не
нравится США, которые и вынашивают планы
развала России и последующей ее
колонизации. Те же, что в антиутопиях,
страхи развала большой страны (после
публикации той статьи и соответствующих
действий «мировой закулисы» цены на
нефть «роняют», как перед развалом СССР,
Европа отказывается от российского
газа и т. п.) тут рассматриваются весьма
нешаблонно — во внешнеполитическом
аспекте, взглядом с позиции Другого.
Причем этот Другой — Татарстан — вроде
бы исторически действительно антагонист,
но находится в самом сердце России.
Вкупе с войной русского и татарского
МВД и бомбардировками Казани с площадки
подскока под Йошкар-Олой — завязка
действительно интригующая.
«Один черт: люди
окажутся обманутыми. Те люди, которым
на самом деле независимость как таковая
на фиг не была нужна. Но когда они
привыкнут к этому лозунгу, к этой идее,
они будут готовы умереть за нее. Не
потому, что надо, а потому что это смысл
жизни дает. А раз так, то самое прагматичное
предательство заберет у людей все. Весь
смысл заберет. Даже если даст взамен
меньшие налоги и увеличение детских
пособий», — рассуждают герои о ситуации,
когда русские семьи бегут из Казани, а
жители Казани буквальным образом берут
в руки оружие сражаться с Москвой за
свою независимость. То есть независимости
никто особо не хотел, но, вкусив ее, уже
от нее не откажется. Россия же, наоборот,
не может воспринять новую ситуацию,
остается в плену у имперских комплексов,
жаждет восстановления, строит с тем или
иным успехом СССР 2.0.
Успехов же никаких
нет, выигрывают с разгромным счетом
татары, действуя очень умело. Как в
военном плане, так и в медийном. И
фиксируются поражения (неудачное
покушение на того же президента
Татарстана) так, что сомнений не остается
— герои и рассказчик на стороне татарских
борцов за независимость. Как от России,
так и от США: «Татарстан никогда не
являлся территорией, подвластной США.
Татарстан на время законодательной
дискуссии с официальной Москвой не
является субъектом России. Татарстан
не входит в ООН. Вся полнота власти на
территории Татарстана принадлежит
народу, от лица которого выступают
законно избранные парламент и президент
республики. Приказ пропустить вооруженные
формирования на территорию Татарстана
может исходить только от них. Без такого
приказа все вооруженные формирования,
проникшие на территорию республики,
будут считаться бандитскими и
обезвреживаться в соответствии с
общепринятой практикой».
Дальше, под эпиграфы
из Майка Науменко и Егора Летова,
начинается настоящий боевик — американцев
татары дурят и мочат. Казань — вот
настоящий символ и гордость постколониальных
исследований, огромный привет Эдварду
Саиду, утверждавшему, что Запад сознательно
если не тормозил развитие Востока, то
таковым (неразвитым) его презентовал —
оказывается центром всего. Нужен хитрый
яд для устранения президента? Здесь в
советские времена работал НИИ. Нужно
побомбить Белый дом? В Казани как раз
ремонтируют российские сверхзвуковые
стратегические бомбардировщики-ракетоносцы
ТУ-160 последней модели. Хакеры, бойцы,
пиарщики — также имеются. То есть
европейская метрополия если и лидировала
(что тоже вопрос), то за счет восточных
колоний. И не колоний, а древних, всегда
независимых и почти самодостаточных
государств-сателлитов. Почти…
…Ибо все это
оказывается игрой, интригой российского
и татарского президентов, друзей с того
самого советского пионерлагеря. Так
они решили свои вопросы, надолго утерли
нос США. «Куда мы с подводной лодки?
Вопрос в том, какие мягкие условия будут,
а теперь будут. Мы герои и вообще. А
суверенитет отложим до следующего
раза».
Но до советского
канона дружбы народов («а дружба — это
прощение» и «боимся мы все, что дойдет
до войны») опять же далеко, а однозначного
мало. Того же президента Татарстана
убивают, на место его друга российского
президента должен вернуться ушедший
было в отставку ястреб с немигающими
глазами… Но война с Америкой была
неожиданной, а про независимость было
— важно. (Однако, нужно заметить, разговор
идет лишь о независимости политической,
экономической, национальной и так далее,
но отнюдь не о «„этническом”
пересоздании истории (и истории
литературы), направленном из периферии
в центр».)
Посему к теме того,
как те же жители Казани разбираются с
«чужими», автор вернется в своей последней
книге «Город Брежнев»
— очень объемном и сильном романе, о
жанровой принадлежности которого
критики спорят и иронизируют, попавшись
на уловку определения «производственный
роман», хотя многомерная книга в той же
мере — история взросления (и Bildungsroman)
в позднесоветские годы (тот же пионерлагерь,
что и в «...Ударе»), хроника конца империи
и многое еще чего. Отстаивали же татары
свою независимость всячески. «Школьники
— и комсомольцы, и даже совсем маленькие
— целый день шляются по улицам, свою
территорию охраняют, а чужих колотят.
Это называется „моталки”. Дерутся
страшно, не до крови даже — головы
пробивают, глаза выбивают. Мальчики
мальчикам, вы представляете? И это не
ФРГ какое-нибудь, не неофашисты, а наши
дети, здесь, в Казани, совсем ведь рядом».
И подобная независимость была свойственна
местным жителям даже в самые глухие
годы: «Мы, говорят, понимаем, что вы
автогигант, союзное подчинение, в Москве
любую дверь ногой открываете и так
далее, но вы и нас уважать должны, на
нашей земле все-таки, — ну, все эти
татарские штучки, простите, Вазых
Насихович». При том что независимость
эта не радикального, как сейчас сказали
бы, не религиозного свойства, ведь
традиции все же оказываются утраченными,
и не вчера: «Вадик прекрасно ел свинину,
со студенческих лет, даже сало иногда,
и родители у него свинину ели, хоть и не
слишком часто…» Что накладывается на
общую потерянность тех лет, когда
жизненный цикл советской империи
подходил к концу, — у старшего поколения
еще есть относительный смысл жизни
(скоро не будет и его), а у входящих во
взрослую жизнь нет практически ничего:
«Ну вам-то чего не спится, думал я
тоскливо. У вас отлаженная жизнь, все
тихо, спокойно и понятно на тыщу лет
вперед. С понедельника до субботы днем
работа, знакомая и нестрашная, вечером
телевизор, в воскресенье пельмени, два
раза в месяц прием гостей или, наоборот,
поход в гости. С мая дача опять пойдет,
с августа консервирование. И так всю
жизнь, тихую, спокойную и честную. Ни
экзаменов, ни злых ментов, ни мук совести.
А у меня ни фига не понятно. Ни увлечений,
ни любви, ни дружбы настоящей. Серого
убили, Шапка шлюха, Саня и остальные —
ну, приятели, не больше. Музыка мне пофиг
все-таки, читать не люблю, кино тоже не
особо цепляет. Получается, что мне вообще
ничего не нравится и вряд ли понравится
— так что и ждать нечего. Хотя кто меня
спрашивает, чего я там жду. Все равно
случится — и не порадует». Новые реалии
уже приходят постепенно в их жизнь, но,
как и старые, ответов на все вопросы и
какой-либо даже самой хилой гармонии
отнюдь не несут: «Мы-то ладно, бурчал
Федоров, мы всякого насмотрелись, от
разрухи до кукурузы, а молодых жалко,
невезунчики, ни черта же не увидят, ни
повоевать им, как нам, ни отдохнуть. Да
ладно, возражал Вадик, они уже больше
нас с тобой повидали и узнали. Ты в их
возрасте про джинсы и кассеты мог хоть
мечтать? Да что джинсы и кассеты, тоскливо
сказал Федоров, тряпки да коробки, к
тому же заграничные. С одной стороны
кассеты, с другой — ракеты, не то прилетит,
так это». Это действительно субъект,
описываемый известной формулой Хоми
Бабы, — удвоенный, но не единый (less
than one and double). Он оказывается приобщен
одновременно к двум «большим стилям»,
но не чувствует себя частью ни одного
из них, существуя в состоянии разрыва.
Кажется, эта ситуация характерна для
идентичности постсоветского субъекта
в описываемых странах едва ли не больше,
чем для жителя метрополии, безусловно
страдавшего от подобных идентификационных
проблем…
Лунный
поход и сыпкая окалина истории
В книге Сухбата
Афлатуни (псевдоним Евгения Абдуллаева)
«Поклонение волхвов»,
замеченной нашими литературными
премиями, все настолько масштабно, что
кажется — автор решил поиграть сразу
на всех полях, со всеми возможными, как
модно говорить, нарративами и дискурсами.
И, что удивительно, почти выиграл. Это
тот случай, когда и аннотация даже не
преувеличивает масштаб, а даже немного
преуменьшает и скромничает: «Новый
роман известного прозаика и поэта
Евгения Абдуллаева, пишущего под
псевдонимом Сухбат Афлатуни, охватывает
огромный период в истории России: от
середины 19-го века до наших дней — и
рассказывает историю семьи Триярских,
родоначальник которой, молодой архитектор
прогрессивных взглядов, Николай, был
близок к революционному кружку
Петрашевского и тайному обществу
„волхвов”, но подвергся гонениям со
стороны правящего императора. Николая
сослали в Киргизию, где он по-настоящему
столкнулся с „народом”, ради которого
затевал переворот, но „народа” совсем
не знал. А родная сестра Николая —
Варвара, — став любовницей императора,
чтобы спасти брата от казни, родила от
царя ребенка… Сложная семейная и
любовная драма накладывается на драму
страны, перешедшей от монархии к
демократии и красному террору. И все
это сопрягается с волнующей библейской
историей рождения Иисуса, которая как
зеркало отражает страшную современность…»
Когда, например, вам попадались новинки
в трех книгах, каждая из которых претендует
на отдельное издание?
Тем более что уже в
первом томе заявлены соответствующие
масштабы — в предуведомлении автор,
отмечая, что «современная проза тяготеет
не к истории, а к географии; она
сосредоточена на ландшафте, а не на
историческом событии», обещает роман
«о движении России в Среднюю Азию, внешне
— стихийном и фатальном, внутренне же…
Одна из версий того, чем эти захваты
были внутренне, какой смысл просвечивал
сквозь дипломатические интриги, набеги
и захваты, и предлагается на суд
читателя».
И самые первые строки первого тома более
чем ярко вводят тему столкновения
цивилизаций: «Вечером — случилось.
Братья францисканцы напали на греческого
епископа и монастырского врача. Те —
бежать; попытались укрыться в базилике
Рождества, распахиваются двери —
армяне-священники тихо служат вечерю.
В храме — лица, много католиков, есть и
православные, шевелятся в молитве бороды
русских паломников. Заварилась суматоха!»
Действие исторического
(пока!) первого тома, напоминающего
изящную стилизацию под исторический
роман в духе Окуджавы или Водолазкина
(или — стилизацию под стилизацию!), из
имперского Петербурга быстро перетекает
на самую окраину империи — героя ссылают
в Новоюртинск, в киргизские степи,
форпост ultima thule. Территория эта
колонизирована весьма относительно —
и набеги степняков, как в добрые Средние
века, случаются, даже один заметный и
болезненный под громким названием
Лунный поход, да и есть мнение, у тех же
петрашевцев, что «целость России
поддерживается только военной силою,
и когда эта сила уничтожится, или, по
крайней мере, ослабнет, то все народы,
составляющие Россию, разделятся на
отдельные племена, и тогда Россия будет
собою представлять нынешние Соединенные
Штаты Северной Америки».
Эта мысль удачно корреспондирует с
современными представлениями о том,
что Российской Федерации суждено
распасться, что ее держит только ядерное
оружие, всесильные спецслужбы и далее
по списку — но никак не общая национальная
(в мультинациональном-то государстве!)
идея… Да и тут все еще сложнее при
ближайшем рассмотрении. «Должна ли
Россия простирать свои границы далее
в Азию или же ее место в квартете
европейских держав»,
примут ли азиатские народы Россию, «но
не нынешнюю, с ее варваризмом,
лишь слегка подсахаренным просвещением»?
Ведь и Россия сама еще «проэкт»,
«Россия покуда только в головах». Тем
более что Кавказ отнюдь не «замирен» и
ментально, психологически, психогеографически
находится в других операционных системах:
«А на Кавказе холодно и пуль много, —
говорил Павлушка. — Смерти много. У
тамошних народов главный товар — смерть,
им и торгуют. И горы у них. Нет у нас,
русских, к горам привычки».
Пока собственно
колонизация, даже военная (не то что
идеологическая), несколько заморожена
— «наши возможности ограничены. Это
слабые, но все же независимые от нас
государства, суверенность которых мы
должны хотя бы внешне уважать». Все
вопросы и ответы также заморожены; так
и судьбы главных героев падают к концу
первой книге в неизвестность — их
похитили, они исчезли, но еще появятся.
Стилизация же гремит уже совершенно
нарочито — к концу стиль больше всего
напоминает псевдоисторическую (и много
чего еще псевдо-) «Палисандрию». И
любопытен знакомый по «Лабиринту Фавна»
Гильермо Дель Торо и не только образ
местного князька, которому степняки на
руку пришили нос — духовные чаяния и
фактические дела тут тотально расходятся,
руки хотят, чуют, пытаются, но делают
совсем не то…
Вторая книга трилогии
будто решает переиграть Сашу Соколова,
игравшего с «Лолитой» и (пост)модернистскими
приемами. Место действия — от Москвы
через Ташкент до Японии (один из Триярских,
священник, наследует дело крестителя
Японии Николая Японского). Второстепенными
героями — Бурлюк и Пикассо. Сюжеты,
стили, жанры напоминают изыски Бориса
Акунина, выдававшего несколько лет
назад то иронический, то конспирологический,
то прочие подвиды ретро-детективов
(опять же стилизация внутри стилизации!).
Тут и псевдодекадентский роман начала
прошлого века, и семейная хроника с
тайной, и история таинственной секты в
духе ассасинов, и степной эпос в духе
«Мэбэта», и тот же детектив, а то просто
Павич или страницы потока сознания без
запятых…
Основная интересующая
нас тема оказывается не только не
полностью забытой, но и приобретает
новые очертания. «Русский Ташкент весь
„для глаза”», а «азиатский Ташкент
весь „для запаха”», маркируются сходу
цивилизационные различия. Ташкент
поименован более древним, но при этом
предстает если не международным, то
полностью вавилонским (Вавилон, в его
религиозном аспекте, здесь тоже
поминается). Иудей, оказывающийся
русским, тайным наследником российского
императора, говорит между делом —
«„национальное” есть языческое». И
хотя цитируется Владимир Соловьев с
его «на нас надвигается Средняя Азия
стихийною силою своей пустыни», но не
только вектор оказывается другим
(надвигается как раз Россия на Среднюю
Азию), но и пустыня, пустота — ключевым
словом: «Это были русские войска. Ташкент
был взят еще весной, теперь они шли по
степи, завоевывая все больше и больше
пустоты. Моя крепость была недостроена,
воинов в ней еще не было, они легко вошли
и остановились. Я приветствовал их в
городе прокаженных. Я говорил через
толмача. Для чего открывать им, кем я
был в прошлой жизни? Этой жизни уже давно
нет. И меня того тоже давно нет. Но я
ловлю русскую речь, вглядываюсь в русские
военные лица, хотя и потемневшие от
здешнего мусульманского солнца, чувствую
русский дух серых от пыли кителей, и это
отвлекает меня, не дает собраться»,
— речет тайный самодержец пустыни. Одни
атакуют большого соседа, другие
захватывают соседа малого, но ни полного
подчинения (тем паче ассимиляции), ни
слияния нет. Военные походы и тех и
других приносят отчасти фантомные
результаты. (Это довольно любопытный
мотив, пустоты по обе стороны, ибо обычно
цивилизация мнит себя полной и
обустроенной, еще не окультуренные
земли считая пустынными, формой для
заполнения, — тут же пустота простирается
по обе стороны фронтира.)
Они почетны и вроде бы в перспективе
выгодны, как та же высадка на Луне, но
пока оставляют по себе только сомнения
и пустоту для раздумий, фантазий,
рефлексий. Лунный поход, вот уж
действительно…
Третий том, доходящий
до относительно «наших», постоттепельных
лет, спешно обращается к еще не освоенным
жанрам.
Русский сюр в духе фильма «Орлеан»
(сценарий Юрия Арабова)
перетекает чуть ли не в космическую
оперу под соусом альтернативной истории
— выживший Николай Второй где-то на
спутниках и других планетах контролирует
вместе с американцами ход мировой
истории, отбивается антиматерией от
атакующих киборгов…
Декларируются общие,
известные положения отношения метрополии
и колонии вроде того, что войны между
Востоком и Западом избежать нельзя; что
есть волхвы (знание) и пастухи (вера), но
при этом русские дети дружат с местными
— как в «Татарском ударе», как в «Заххоке»,
как во многих других упомянутых
произведениях. Но более важной
представляется тема пустоты, развитие
которой оказывается довольно мрачным.
«Пустота, прежде совершенно чистая,
наполняется завистью». Так предуготовляется
тот взрыв, что описан в «Заххоке»,
гражданских войн, «парадов суверенитетов»,
борьбы всех против всех? «Зло не
субстанционально. Оно не имеет тела, и
оно жаждет найти себе тело. <…> И еще
— зло не имеет места во времени. Оно
жаждет быть во времени, чтобы заменить
будущее. Однако едва оно входит во время,
как начинает уничтожать его, убыстряя,
расщепляя его разумное течение и
чередование дней, ночей, лет в один
оглушительный поток. Оно подобно огню,
но огонь, расплавляя металлы, создает
прочные сплавы; зло, расплавляя время,
оставляет после себя только сыпкую
окалину истории».
И говорит больше даже не о том постоянно
дискутируемом в России соотношении
пространства и времени, которое могло
бы что-то объяснить, но о том, что сама
слагаемая из времени и пространства
история закончилась. Она закончилась
пустотой или взрывом — не столь важна
последовательность, важнее — что да,
конец. И пока в него, как мухи на труп,
слетелось зло, ненависть. Чем изменится
ситуация, сказать невозможно и сложно.
Возможно, кстати, что столь масштабный
и стилистически и жанрово сложный
нарратив, как «Поклонение волхвов», и
призван отчасти, на символическом
уровне, показать самую невозможность
пока новых ответов при накопившихся
более чем старых вопросах.
Сибирский
Город Солнца
Все земли, когда-либо
попадавшие в ареал российской (советской,
даже постсоветской) империи, по умолчанию,
дефолтно считаются принадлежащими
империи — и это не столько свойство
жутких русских, сколько прошито в
матрице самого имперского мышления.
Подобные свидетельства есть в последней
книге Алексея Иванова, известного,
впрочем, темой самобытности сибирских
земель,
противостояния цивилизации Сибири
(Перми) и московской. Так, представитель
«коренного народа» Сибири, князь остяков,
рефлексирует-констатирует: «Все русские,
даже какой-нибудь последний нищий на
ярмарочной площади, имели в себе
безоговорочное убеждение, что тут, в
Сибири, они самые главные. Они приходили
и брали, что пожелают, и даже удивлялись,
когда им не хотели давать. Они не
сомневались в своем праве. И про меру
они тоже не думали — забирали больше,
чем надо, могли забрать вообще все, и не
испытывали вины. Русские были не народом,
а половодьем. Нельзя сказать, что они
угрожали или давили силой, хотя порой
случалось всякое».
Половодье — это и
есть империя, мирный или вооруженный
экспорт государственности, идеологии,
религии (тогда было важно крестить в
православие,
во времена СССР — приобщить к идеалам
коммунизма). Естественным образом это
вызывало соответствующую реакцию,
сопротивление на сопротивление, агрессию
на агрессию.
Жесткость, явленная
у писателей рассматриваемого дискурса,
здесь призвана символизировать
разомкнутую идентичность и разорванность
связей, фрустрированность и потерянность.
Которые, в свою очередь, далеко не всегда
подразумевают банальную ностальгию по
советской имперскости, но скорее по той
ситуации, которую та сохраняла и
эмблематизировала, — успешной ассимиляции
и сосуществования народа метрополии и
доминиона, российского и местных этносов,
традиционных, даже архаических обыкновений
и модерных цивилизационных достижений.
Рессентиментные ощущения потерянных,
«брошенных», потерявшихся стран бывшего
Советского Союза подразумевают
самоопределение не только в потенции,
но в самой семантике слова, ведь «тесную
связь рессентимента и самоопределения
(self-identification) предусматривает
семантическое поле самого французского
слова „рессентимент”. Словарь „Робер”
(исторический) среди других значений
слова „ressentir” называет „porter le character”,
то есть „иметь характер” в смысле
„характеризоваться”, „определяться”».
Самоопределение —
по, простите за каламбур, словарному
своему определению, фиксирует настоящее,
размечая его, обращено в будущее, лишь
отталкиваясь от прошлого. Но в рамках
нашей проблематики определение через
прошлое становится ключевым — как и
многие настоящие, не фикциональные
жители бывшего Советского Союза, герои
рассмотренных книг задаются мучительными
вопросами, был ли хорош союз социалистических
республик и кто они сейчас. Интереснее,
конечно, взгляд в будущее. И здесь опять
возникает сибирский дискурс —
неудивительно, возможно, не только в
силу «особого статуса этого региона»
в рамках Российской империи (вольница
почти казацкая), но и потому, что если
Россия уже находится между европейской
и восточной парадигмами, то Сибирь —
это пространство между западной и
азиатской идентичностями в квадрате.
Разговор, собственно, о более ранней
книге Шамиля Идиатуллина с изначально
провокационным названием «СССР™».
Сочетая здесь опять же разные стили —
ретро-фантастики, утопического трактата,
производственного романа (даже с
вредителями!), боевика с элементами
восточных единоборств и отсылок к (еще
тогда не вышедшему) фильму «Выживший»
— автор выстраивает высокотехнологический
советский Город Солнца в Сибири. В
буквальнейшем смысле — солнечная
энергия используется (панели на крышах
и термо-белье), город строится. Не так
важно, почему он назван СССР (пересказ
истории про копирайт на это название,
игры GR и коммерсантов съедят слишком
много места), важна сама интенция. Создать
хайтэк город — тут и машины летающие,
и телефоны круче айфонов с 3D-голографией,
и прочие инженерные решения, на
осуществление которых стране не хватало
денег, воли и так далее. Поселение (город,
а в надежде и страна) выносится в далекую
сибирскую тайгу — в топос, как минимум
не испорченный в силу своей неокультуренности
и неосвоенности имперскими традициями
со всеми их коннотациями. Здесь, в этой
tabula rasa посреди ultima thule,
все предлагается начать с чистого листа
— «Образцовый полигон — ну или портал
в будущее. В чем вечная проблема России?
Невозможно сразу начать жить завтрашним
днем — родимые пятна прошлого держат».
Можно возразить, что коммунистическое
жизнестроительство как раз и предполагало
«до основанья, а затем», но мысль не
утрачивает своей справедливости —
например, тому же Китаю с его гораздо
более древней историей и не менее тяжким
социалистическим наследием переход в
новые реалии Новейшего времени дался,
кажется, легче и, во всяком случае, не
столь трагично, как нашей стране. Но
разговор о более конкретных деталях —
сломать, отказаться от прежних схем
метропольно-колониальных отношений,
отношений центра (Москвы) и периферии,
изгнать из утвержденного проекта и
собственных мозгов. И это не сибирский
сепаратизм,
вполне симпатичный, как видится, тому
же Иванову, а мечта: «Я еду сюда остров
будущего принимать, понимаешь? Лучший
город Земли, счастливое завтра страны,
окошко в мечту! Три завода, два НИИ,
тысячи лучших специалистов страны!»
Для ее осуществления — да, предлагается
взять все лучшее из советского наследия.
«Ну, поначалу были идеи порезвиться,
сделать парк Советленд такой, как в
кино, — чтобы водка по три шестьдесят
две, путевки в Болгарию, финские стенки,
очереди, Саманта Смит на стенке и Катя
Лычева в гостях. А потом поняли, что
глумиться особо не над чем. Действительно
есть большое наследие Союза, которым
можно гордиться и нужно хранить, и есть
еще большее наследие, которое нужно
разгребать и приводить в человеческий
вид, — одни только заброшенные промгорода
возьмем. У нас ведь девяносто процентов
народа оттуда и в целом с депрессивных
территорий. Потенциальные зэки, алкаши,
в лучшем случае никчемные тряпки. А у
нас они делают продукт уровня выше
мирового и управляют лучшим городом
Земли, сами. У нас же там такой воздух,
такие леса, такая природа... Вах, одно
слово. И все удобно и продумано — что
транспорт, что обеспечение, никакого
шопинга, все по домам развозится, а
домами тот же „союзник” управляет:
дает строго необходимое количество
тепла от батарей и прохлады из вентиляции,
плитки и печки по тому же принципу
работают: надо на кило курицы сто, или
там сколько, джоулей — ровно сто и будет
затрачено. Короче, сказка про...»
На самом деле критика
советского здесь также имеется, поэтому
сказка получается про новое. Независимое
— от прошлого, старых схем и так далее.
Сказка-утопия, берущая все лучшее там,
где найдет (мобильные новейшего поколения
и советские, даже отсылающие к
патриархальным схемам крестьянских
общин отношения между людьми). Сказка
— про новую независимость: «О Союзе
речь — не как о городе, а как о жизни.
Тут ведь нормальная впервые жизнь
выстраивается, в которой жить и приятно,
и удобно, и безопасно — и по-нашему. Не
по-буржуйски, не по-американски, не
по-азиатски, кавказски или китайски, а
по-нашему. Нам ночь простоять и день
продержаться, а дальше жизнь совсем
ведь хорошая настанет. Понимаешь?»
Манас
и Вавилон
Подобные взгляды —
идея о новой конфигурации взаимоотношений
даже не метрополии и колоний, а новых
стран, с учетом лучшего опыта СССР —
свойственны, надо заметить, отнюдь не
только представителям «великодержавного
дискурса» и «этническим русским». Хотя
бы потому, что главный герой «СССР™»,
как обычно у Идиатуллина, это татарин,
прекрасно дружащий с представителями
всех других народов, но гордящийся своим
происхождением и подкалывающий своих
коллег своей идентичностью (в конце
книги опять же татарский вокабуляр). Но
татарские герои «СССР™» прекрасно
интегрированы в социум — несмотря на
то, что российское государство, давшее
было старт проекту СССР, очень скоро
увидит в нем конкурента и прикроет —
интересен же еще взгляд тех, у кого и
взгляда быть вроде бы не должно. Или его
никак не хотят слышать. Это трудовые
мигранты — гастарбайтеры. В своей книге
«Гастарбайтер»
Муса Мураталиев дает им слово, примерно
как Карамзин в свое время умеющим любить,
но не умеющим вербализировать это в
литературе крестьянкам
(хотя сравнение это и некорректно:
гастарбайтеры могут и бастовать, и
вообще составляют более важную
экономическую силу, чем это принято
думать).
Состоящая из трех
условно связанных романов книга сама
подобна эпосу (недаром герои тут часто
вспоминают и пересказывают кыргызский
эпос «Манас»)
— сюжет вроде бы есть, даже весьма
активный (погоня на вертолетах за
машинами наркокурьеров), но он оказывается
как бы в тени потока жизни и сознания
гастарбайтеров. Сам же сюжет, намотанный
на зубчатые колеса бюрократии и тотального
бесправия, напоминает то ранние книги
Кутзее, то недавнюю кафкианскую «Очередь»
Михаила Однобибла. Язык с массой
стилистических (пунктуационных и
грамматических даже) ошибок отсылает
временами к «корявостям» Платонова —
действительно поверишь и услышишь говор
тех, кто русский давно забыл или плохо
еще освоил. «Что может сблизить людей?
— спросил Бек у мужчины, оказавшегося
рядом. — Теперь у каждого — своя забота.
Любят себя, а чужих — нет и не даст денег
взаймы. Какой же из него член общества?»
Они естественным
образом потеряны: «У людей была лишь
жажда жизни — больше ничего. Они не
знали, куда применить свои силы и как
получить деньги. У них были свободные
руки и неукротимая сила. <…> Это были
люди, убежавшие из обжитых мест, до
недавнего времени жившие в составе
единой страны. Теперь они были поголовно
бедными. <…> Казалось, что они встали
из досоветских могил». Их сдвинули с
места распад большой страны и те
революции, что описаны в «Заххоке»:
«Революция гудела по просторам бывшего
Советского Союза. Где-то яростнее, где-то
— слабее, но везде возникали очаги
новизны. Шла борьба за каждую душу,
замкнув в загон население и превратив
его в послушных холопов, режимы во многих
странах изо всех сил старались не
выпустить власть из рук. Выдумывали
новые и новые образцы правления умами,
чтобы оседлать других людей». Здесь
значим характер обобщения — «во всех
странах» притесняют так или иначе разные
слои населения. Мураталиев вообще весьма
справедлив — среди тех же гастарбайтеров
есть как герои, так и преступники, русские
также не описаны в черно-белых красках,
для всех у него есть полутон и понимающее
сочувствие. Также лишены предвзятости
и оценки. Да, в те времена было «чувство
локтя» и взаимоподдержки, сейчас —
вынуждены везти в Москву опий-сырец,
пряча его в трупы или собственные
внутренности. Гастарбайтеры помогают
русским (ремонтируют заброшенную деревню
с одним алкоголиком и двумя старушками,
ровно как в «Крепости» Петра Алешковского),
но при этом могут и манифестировать
свой рессентимент в довольно жестких
формах (шаурма из стухшей собачатины и
выращенная на фекалиях рыночная зелень).
И то, и то — от экономической безысходности.
Русские же могут быть жестоки по целому
ряду причин — бюрократический садизм,
боязнь «нашествия варваров», алкогольный
делириум и т. д.
Но естественная
ностальгия по лучшим (советским) временам
не отменяет равной антипатии — как к
варварскому же оскалу новокапиталистической
реальности, так и к тем тухловатым и
обреченным временам. «Саяк почувствовал
опасность распада страны, идя в магазин
за хлебом. <…> Неизбежность распада
такого неуклюжего организма, как СССР,
я загодя видел. Это разложение сравнимо
разве что с болезнью организма? Она
сидит внутри человека, подтачивает его
день за днем, а в конце дёрнет раз — и
все! Все видели, что страна захворала,
но дети оказались неспособны ее вылечить:
застой довел до паралича, и вот наступил
момент несовместимости с жизнью». Распад
той страны мог похоронить под своими
обломками не только себя, но и более
древние традиции («душу твою советская
идеология отравила!»). Хотя кыргызы как
раз держатся сообща, помогают друг другу
в беде и труде (воплощая, по сути, идеал
советской идеологемы о «дружбе народов»):
«Веками кыргызы жили и будут! Все придет:
сытость, независимость, но никогда не
добьетесь нравственной основы, если
хоть раз ее потеряете».
«На одной ненависти
страну не построишь. Без любви ни к кому,
не то что к чужому, даже к своему на метр
близко не подойдешь», — учит филолог
по образованию, в прошлом чертежник, а
сейчас безработный интеллигент Бек.
Пока же новые капиталистические реалии
стягивают людей из разных стран («Киргизы,
узбеки или таджики, черт их знает. А до
этого были и молдаване, и украинцы… —
Советский Союз! — буркнул инженер») —
но это похоже не на СССР, даже не на СССР™
2.0, а скорее на новый Вавилон. Падет ли
и он, как пал Советский Союз, что вырастет
из него или на его руинах, не знает никто.