МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

ТОРЖЕСТВО АБСУРДА, ИЛИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ КАК УТВЕРЖДЕНИЕ НОРМЫ

В потоке авторов и названий, где любой рейтинг — сумма субъективных индивидуальных оценок плюс еще кое-что, есть книги, стоящие в литературной иерархии выше, чем они того заслуживают, есть оцененные ровно по достоинству, а есть не то чтобы недооцененные, но какие-то недопонятые, что ли.

Тут все дело в этом еще кое-что, поскольку кое-что это весьма трудноуловимо. Что вводит книгу в зону читательского внимания? Благосклонность критиков? Попадание в премиальные пулы? Да, но что-то же обеспечивает эту самую благосклонность критиков и попадание в премиальные пулы. Значит, удача? Ну хорошо, а что, скажем так, может послужить камнем преткновения — если книга и вправду хороша, но вот что-то не срослось?

Одна из вероятностей — нежелание читателя принять книгу, которая по тем или иным причинам психологически неудобна. Особенно когда неудобная книга маскируется, прячется под видом удобной, релаксационной.

Ну, чтобы далеко не ходить за примером — «Последний выход Шейлока» Даниэля Клугера, посвященный расследованию в экспериментальном концлагере Брокенвальд, где за порядком следят сами заключенные и есть свой раввин и даже свой любительский театр… Начавшийся как вполне постмодернистский текст — доктор Вайсфельд (доктор Ватсон) и профессиональный сыщик Шимон Холберг (Шерлок Холмс, понятное дело) расследуют убийство одного из этих самых актеров-любителей. Все как в настоящем детективе, убийца убивает, опасаясь разоблачения и следующего за разоблачением наказания, он найден, вычислен, правосудие должно восторжествовать, но… не изобличен до конца, поскольку руководство рейха признало эксперимент по созданию еврейского «самоуправляемого» гетто неэффективным. И уже готов список тех, кто попадает в первый транспорт в Освенцим. И в этом списке все — «свидетели, сыщик, подозреваемые. И убийца тоже. Все. Понимаете? Вы, я, Лизелотта Ландау-фон Сакс, Луиза Бротман, Ракель Зильбер. Господа Шефтель и Красовски. Пастор Гризевиус и отец Серафим. Все участники этой детективной истории. Если хотите — детективной игры. Нынче ночью игра в детектив — в нормальную жизнь <...> — закончилась. Понимаете, Вайсфельд? И разоблачение убийцы — эффектная финальная сцена — потеряла смысл»^[1].

Далее следует совершенно апокалиптическая сцена уходящих в распахнувшиеся ворота, в круговращение багрового тумана черных шеренг заключенных. Уходящих туда, где вина и невиновность вообще не имеют никакого значения, поскольку истребление совершается по логике, лежащей в иной плоскости, не имеющей ничего общего с виной и воздаянием.

Для читателя детектива, настроившегося на детектив, это не очень-то уютно, поскольку детектив по определению — утверждение нормы. Релаксационный заряд детектива — в том, что зло будет наказано и мир вернется в стабильное, безопасное состояние. Переворачивающий все с ног на голову «Последний выход Шейлока», в котором убийство из-за страха разоблачения оказывается единственной манифестацией рацио в безумном, абсурдном, античеловечном мире концлагеря, слишком неуютен для читателя, хотя для героев — бывшего полицейского и его любознательного спутника-доктора — поиск убийцы, взывающий к прежнему, правильному устройству мира, несомненная терапия.

Это слово — «терапия» — звучит, впрочем, применительно к другому тексту другого писателя, финалиста премии «Дебют» Андрея Олеха, автора романа «Безымянлаг»^[2], где молодой лейтенант НКВД Иван Неверов, как следует из аннотации, «приезжает в Безымянлаг, чтобы провести проверку по анонимке — два лагерных начальника якобы не погибли в автокатастрофе, а были убиты». Тоже детектив и тоже, как бы это сказать, со сдвинутой по отношению к «норме» оптикой. Поскольку нормы здесь нет. Сам Олех отмечает:

«…да, мой „Безымянлаг” — это детектив, но это... не детектив. Писатель Илья Кочергин прислал мне свою рецензию, и он там пишет, что, читая вроде бы детективный роман, вдруг понял, что оказался в театре абсурда: детектив ищет убийцу, но ищет он его в том месте, где смерть обычное дело. И это действительно так — только за зиму 1941 — 1942 годов в Безымянлаге погиб каждый восьмой заключенный. Абсурдна, по мнению Кочергина, и сама фигура детектива. Неверов — лейтенант госбезопасности, то есть представитель системы, которая это место и создала. Но никому другому и не могли поручить это дело — только сотруднику госбезопасности. Я, конечно, не писатель абсурда. Но это же действительно абсурд — страшный, ежедневный, ежечасный»^[3].

Прототипом клугеровского Брокенвальда (Брокенского леса, иными словами, шабаша нежити) был чешский Терезин, он же — Терезиенштадт — лагерь, где немцы опробовали идею самоуправления. Образцовое гетто, в котором находилось чуть менее 140 000 человек (где 33 000 умерли уже в этом самом образцовом гетто и где по случаю визита высокой комиссии — представителей Красного Креста — были даже напечатаны не имеющие в реальности хождения деньги), было всего лишь отстойником, накопителем людской массы с целью окончательного решения еврейского вопроса; его обитатели были постепенно депортированы в Освенцим и прочие лагеря смерти. Хотя видимость нормы поддерживалась — в силу ее спасительной психотерапевтической функции — самими заключенными; отправленная из Терезина в Освенцим и погибшая там австрийская театральная художница и книжный иллюстратор Фридл Дикер-Брандейс, депортированная в экспериментальный лагерь вместе с мужем-художником, давала детям-заключенным уроки рисования (сохранился целый чемодан, около 5 тысяч детских рисунков)^[4].

Терезинскую трагедию — пишут Елена Макарова и Сергей Макаров — невозможно измерить здравым смыслом, поскольку трагедия, в отличие от драмы, отменяет этику гуманизма с ее понятиями о добре и справедливости. «В трагедии зло не наказуемо. Это жестокий жанр. Потерявшие все в наводнении или землетрясении могут сколько угодно проклинать землю и воду, но они будут ходить по земле и пить воду. Действия „безразличной” природы никто не судит по законам человеческой этики. „Общественные трагедии” <…> пережить еще трудней, поскольку они „рукотворны”, мы, люди, несем за них ответственность»^[5].

То, что кажется абсурдным, человеческое сознание отторгает. Один из способов такого отторжения — приписать силам, спровоцировавшим трагедию, подобие логичной мотивации, рационализируя их, помещая их мотивы в координаты проступка/воздаяния. Не такой ли попыткой рационализации явилась чудовищная по своей неадекватности послевоенная вспышка антисемитизма, охота на «безродных космополитов» — повесть В. Тендрякова, посвященная событиям 1948 года^[6], так и называется — «Охота». Ну не может же быть, чтобы целый народ — включая стариков и детей — в наше цивилизованное время истребляли вот так, без причины, говорит рацио. Значит, было же что-то^[7]… Потому что иначе получается, что мир безумен, люди способны на то, что не поддается рациональному осмыслению, и воздаяния нет — по крайней мере метафизически, ибо мертвых никто не вернет.

«Посейдон разгневан, потому что мы не принесли ему достойной жертвы». «Евреи сами виноваты, потому что они хитрые, скрытные и корыстные». И наконец, «У нас ни за что не сажают».

Брокенвальд — выдуман, хотя у него, повторюсь, есть прототип. Куйбышевский Безымянлаг, где руками зэков строится оборонный завод, вполне реален, но общее есть. И то и то бездушная инерционная машина — хотя и рукотворная. И опять же деперсонифицированная. Как бы стихийная. Рок.

«Но в том то и дело, что там нет никакого централизованного зла. И проблема не в руководителе злом, и даже не в НКВД и Берии. Даже не в Сталине. Дело в системе, которая сама себя создает и сама себя пожирает. Беды проистекают чаще всего из совершенно обычных простых человеческих вещей. Безответственное отношение к своим обязанностям. Лень. Кто-то банально ворует... Простои. Это была колоссальная проблема для Безымянлага. Сгоняют людей рыть котлованы, а лопат у них нет. Бригада лесорубов без топоров сидит две недели. Чухнулись только тогда, когда эти лесорубы начали умирать с голоду»^[8]. Всего за ноябрь-декабрь 1941 года — отмечает Олех — в Безымянлаге умерло 3178 человек^[9]. Следователь Неверов по пути из лагерной конторы на стройку встречает колонну «теней», возвращающихся в холодные бараки, еле бредущих, — те же шеренги людей-теней, которых мы видим и в финале повести Клугера — «слишком ободранные, чтобы быть людьми, но еще слишком осязаемые, чтобы стать призраками», в обносках, опорках, с запавшими глазницами, откуда «смотрело то, у чего нет имени». Лимб. Чистилище. Где ад — горы обледенелых трупов, сине-белые, присыпанные снегом, сложенные штабелями тела — расположен слишком близко.

Эксгумировав хорошо сохранившиеся (поскольку неглубоко и холодно) тела лагерных начальников и увидев, что они не погибли в автокатастрофе, как уверяло живое начальство, а зарезаны, Неверов готовится запустить череду обычных действий — связаться с Москвой, подтвердить полномочия, начать следствие, обезопасить свидетелей, вызвать фотографа… И все это — на фоне мороженых штабелей мертвецов, которых не успевают хоронить и которые никого не интересуют. Поскольку погибли просто так — от голода, холода и производственных травм. Торжество абсурда на фоне бессилия закона, вытесняющее закон, нагло попирающее его.

В Терезине норма, человечность утверждалась в высшем проявлении — посредством творчества. Но даже убийство в вымышленном Брокенвальде — убийство, мотивированное благополучием и хотя бы временной, но безопасностью убийцы, — оказалось манифестацией человеческого, пускай хотя бы и в низшем, деструктивном его проявлении. Убийца, вообще говоря, хотя его поступок носит по видимости иррациональный характер, на деле рационален, поскольку движим некоей вербализуемой мотивацией — и потому человечен (рацио, что бы там ни говорили, присуще только живой материи, а потребность во всем усматривать рацио так и вообще сугубо человеческое свойство). Маховик репрессивной машины при всей своей кажущейся рациональности, напротив — совершенно иррационален и следовательно бесчеловечен. Парадоксальная ситуация, в которой именно рациональные, по крайней мере индивидуализированные действия убийцы оказываются той соломинкой, за которую хватается человеческая самость.

«Безымянлаг» вышел в серии с пышным названием «Претендент на бестселлер» (название серий российских издательств вообще отдельная песня), однако так и остался претендентом, поскольку пока что не вошел ни в один короткий список «больших премий» (вошел в короткий список «Дебюта», но как рукопись, а список «Русского Букера» за этот год на тот момент, что я пишу эту колонку, еще не сформирован). На симпатичном ресурсе LiveLib, кажется, ни одного отзыва. Не потому ли, что слишком неудобен, не обеспечивает в должной мере катарсиса — хотя хороший писатель Кочергин, как следует из его же новомирской рецензии, и говорит применительно к роману Олеха о попытке «литературной психотерапии». Психотерапия ведь не только поиски убийцы, то есть персонифицированный акт выправления несправедливости, акт справедливого точечного возмездия в условиях, когда умирают все и на морозе стынет штабель окоченевших мертвецов. Проговаривание травмы уже до какой-то степени психотерапия. Однако — вернемся к началу этого текста — такое проговаривание может опять же оказаться слишком травматичным для людей, которые рассчитывали всего лишь скоротать вечер с детективом, где зло наказано, а справедливость торжествует.