ЗА СКОБКАМИ
Ирина
Котова. Подводная лодка. М., «Воймега»,
2017, 76 cтр.
На
протяжении последних пяти лет я следил
за публикациями Ирины Котовой, тем более
с выходом новой книги мне было интересно
узнать, как воспримутся ее стихи в общем
своде и во взаимосвязях.
Вообще, лично для
меня книга дает гораздо большее
представление об авторе, нежели отдельные
публикации, и здесь я хочу отметить, как
вдумчиво подошла Ирина к построению
книги. Пожалуй, в этом плане за последнее
время могу отметить лишь книгу Романа
Рубанова «Стрекалово», в которой главы
— названия автобусных остановок; тогда
как у Ирины разделы — как бы
таблички-обозначения, то ли отсеки
подводной лодки, то ли география
странствия, то ли план побега:
«Кают-компания», «Запасный выход»,
«Остров» и т. д. И хотя в корпусе текстов
много регулярных стихов, но гораздо
больше текстов, в которых происходит
размывание традиционной силлабо-тоники.
И это уже гармония совсем иного порядка.
Автор дробит строфы на фрагменты, а из
осколков слов и фрагментов создает
картину мира, где смыслы, так далеко
отстоящие друг от друга, дополняют друг
друга. Стихи и впрямь необычны.
Строфическая
нервозность, издерганность строк —
продукт и манифестация клипового
сознания. При этом Ирина Владимировна
— доктор медицины, хирург-эндокринолог,
то есть, несмотря на свою женственность
и хрупкость, человек с железной волей,
с предельной концентрацией и
последовательностью действий, а в
последовательности всегда существует
шаблон. Но вот тут вспомнились мне
вересаевские «Записки врача»: «Хирургия
есть искусство, и, как таковое, она более
всего требует творчества и менее всего
мирится с шаблоном. Где шаблон, — там
ошибок нет, где творчество, — там каждую
минуту возможна ошибка. Долгим путем
таких ошибок и промахов и вырабатывается
мастер...»
Так вот где совпали
медицина и литература, и вот почему в
поэзии Котовой нет ничего преднамеренного.
В первом же стихотворении первого отсека
кают-копании, написанном моим любимым
амфибрахием, рассмотрел я было галичевскую
интонацию. Галич, как известно, ввел в
свои стихи барочно-советский сказ в
лучших традициях антисоциалистического
реализма. Цитирую Ирину Котову:
Но пойду
в метро, встречу бабкин взгляд: то ли
спички брать,
то ли
соли пуд, то ли мыла впрок, да поболее.
Что могу
я знать? Что мне ей сказать? Не печалься,
мать,
нет
войны у нас, а читаю лишь о футболе я…
Стих Ирины Котовой
— раешно-лубочный, с заговорами и
выкриками, то есть опять же раздробленный
на фрагменты.
И как подтверждение
тому — второе в книге стихотворение
«Подводная лодка»:
— Ну,
куда мы с этой подводной лодки? — говорит
мужик, наливает водки.
— Жизнь
как земля, — говорит, — разбита на сотки,
за сотками
— околотки.
Иди,
дружок, паши.
Сдюжишь
— в шкуре лошади, сладишь — в тельце
блохи иль вши.
Как
напашешься от души — не скупись: птицам
хлеба черного накроши...
К сказу-притче мы
возвращаемся в стихотворении «Человекокит»,
на мой взгляд, одному из лучших в книге.
Поверженный Моби Дик, Чудо-юдо Рыба-кит,
несущий Землю на своей гигантской спине
и убитый ее безжалостными обитателями
ради уса и ворвани. Процитирую фрагментами:
Помнишь,
мы с тобой в обнимку плавали — брат и
брат,
А младенцы
качались в люльках и старились понемногу.
Как
забыть твой хвост? Я растил там сад,
А потом…
рубил, изувечив ногу…
Или:
Человек
заходит внутрь кита, как в свою квартиру,
между
ребер (слышишь: там бьется сердце).
Говорит:
ты был для меня полмира,
на кого
оставил, скажи на милость?
Масштаб — одновременно
космический и, по мере приближения к
объекту, предельно подробный. Жуткая
сказка атомного века, в которой человек
копье меняет на миномет, а сам не меняется
ни на йоту и остается все тем же
безжалостным хищником. Но не эти несколько
сказов, разбросанных по всей книге,
определяют ее направленность, а поэзия
положений и расширений. Вот пример
поэзии положений:
Ты в
поезде. Вагон идет ко дну.
Причем
тут спасжилет и прочие устройства?
Тебя
закрыли намертво, одну.
Колеса
крутятся, бессмысленны их свойства.
Ты в
поиске. Священник так сказал,
поняв,
простив и исповедь закончив.
Потом
ты шла, сияя, на вокзал
и верила,
что мир еще устойчив.
Ты под
водой. Внутриутробен крик.
Вокруг
— окурки, рыбы кверху брюхом.
Но
отчего-то виден материк
отчетливей
и мозг наполнен слухом.
А вот пример поэзии
расширений:
Это
женщина, твердою гелевой речью
отделившая
мать от ребенка.
Это
мудрый червяк потрошит Междуречье,
рассуждая,
что время — воронка.
Это с
неба Луна проскользнула в кувшин
и сияет
там медною решкой.
Это
слабый, слепой покоритель вершин,
сбитый
с курса обманною вешкой.
Это вор
караулит добычу, дрожа,
в
сквозняке амфорической арки.
Это
желтые пятна на теле ужа,
разутюженном
шинами в парке.
Это
ворон когтистый собаку клюет,
зараженную
гнойною чумкой.
Это мед,
вытекающий в землю из сот.
Это
смерть не с косою, а с сумкой.
По мере приближения
к коде возникают все новые и новые
сопоставления, лавинообразно увлекая
за собой предыдущие, и все это всей мощью
скатывается в последнюю строку. Рифмы
здесь идут от смысла и в то же время как
бы приготовляют этот смысл.
Это
жизнь, разветвляясь на тысячи жил,
раскрывается,
ищет опору.
Только
в ней человек, сомневаясь, что жил,
смотрит
в звезды сквозь пыльную штору.
Только
в ней человек, упустивший коня,
а с конем
золотую уздечку,
кувыркаясь,
кусаясь, беснуясь, храня,
входит
в Лету, как в местную речку.
«Тысяча жил…» —
«сомневаясь, что жил» — здесь ключевая
рифма смыкается в одну, омонимическую,
а ключевые слова — «раскрывается» и
«смотрит» — взяты из настолько полярно
отдаленных понятий, что удивительно,
как они сумели ужиться в одном
четверостишии. Еще более показательный
пример расширения — стихотворение
«Кукушкины дети», тут присутствует
одновременно ретроспективный и
рефлекторный отбор.
В этой книге много
скобок. Что такое скобки? Это тайна, это
то, что знает только автор, и то, что он
поясняет нам, чтобы все для нас стало
ясно до конца. Например:
Сочиняют
слова о любви да разводят
(муженек,
обожатель, как проклятый пьет).
Или:
(Желание
первородства — зашифрованные сигналы
бедствия.)
Но идешь
по жизни — заколачиваешь, заколачиваешь
гвозди.
Скобки создают
атмосферу интимности, но куда важнее в
стихах Котовой то, что за скобками.
Потому что там свобода ничем не
ограниченная, воздух жизни. Разумеется,
и ее поэзия возникла не на пустом месте,
на нее повлияли стихи, как мне кажется,
уже упомянутого мною Галича, Чухонцева,
Гандлевского.
Как пример показательно
противостояние-слияние двух стихотворений:
Оказавшись
нежданно-негаданно на краю,
Я
прокручиваю без памяти жизнь свою.
«Проводивши
последних близких туда, за край,
Мы
остались с тобой одни да еще трамвай,
Погоди,
не трамвай, а будильник гремит в мозгу,
Рассыпая
звоны, постой, это я ку-ку»…
(Олег Чухонцев)
А за
кадром кукушка — ку-ку, ку-ку…
Не
считай, разве ты годам счетовод, кассир?
В них
смешинки-лавочки перетрут в муку,
испекут
оладушки — горек будет пир.
А за
кадром филин — угу, угу…
(Ирина
Котова)
Тут и треск
раскручиваемой кинопленки, и раскадровка,
и то, что за кадром, и даже совпадение
на уровне звука «ку-ку», кстати, фирменной
звукописи Чухонцева, вспомним хотя бы:
«Плачешь соломенною вдовой / в роще:
ку-ку, ку-ку?»
Но вот иное
стихотворение:
Вот
прабабка моя — несет коромысло,
Вот я —
накрываю стол…
Как ты
думаешь: жизнь не имеет смысла?
— Нет,
не имеет.
— Да,
не имеет.
В этом
ее прикол.
Это уже Ирина Котова
без примесей, в чистом виде, парадоксальность,
свойственная только ей, и все же смысл
жизни в том, чтобы жить. Как утверждал
арцибашевский Санин — нельзя быть выше
жизни.
Прочитав книгу, я
задал себе вопрос, а в каком отсеке хотел
бы очутиться я? Наверное, во втором, где
запасный выход. Ну, хотя бы потому, что
из него легче всего выбраться в свободное
плавание. Мерилом нашей сегодняшней
неиспорченности является погружение
в далекое детство. Вторая глава книги,
точно водная толща, пронизана до
прозрачности солнечными лучами. Стихи
стереоскопичны и просветленны. Из
несомненных удач хотелось бы отметить:
«Наследство», «Пуповина», «Прошлое лето
похоже на жестяную коробку из-под
печенья...»
Текстам книги
«Подводная лодка» свойственны насыщенность
и напряжение, читать их — нелегко. Драма
передается через иронию, смех сквозь
слезы:
Ты дуешь
на воду, в воде — отраженье
амебы
прозрачной. Так словно сквозь сито
уходит
ненужное. Дело в движенье,
безумном
движенье. Замри и прозреешь:
увидишь
его — он как будто знаком…
Пусть
старый ботинок, но ты же сумеешь
стать
стелькой, носком или
лучше
— шнурком.
По прочтении главы
«Медпункт» четвертого отсека, понимаешь,
как много автор пропускает через себя.
А как же иначе: профессиональное
становится личным, а личная жизнь, при
всей своей интимности, не позволяет
забывать о профессиональном долге.
Отсюда такие эмоциональные и незабываемые
стихи, как «Хирург», «Я сегодня смерти
набила морду...» Они хороши своей
реалистичностью, хотя и отступают от
концепции общего замысла. Но вот
попробуйте забыть:
Открываешь
глаза. За окном — чернота, немота.
На
будильнике — шесть. Холодок заползает
в постель.
Ты
считаешь промилле и думаешь: вышел ли
хмель?
В
лабиринтах квартиры шурша наподобье
крота,
А затем
на машине скользишь, углубляясь в метель.
Медсестра
на посту говорит, что несчастная Эн
Попыталась
покончить с собой и виной тому — рак.
Ей бы
все изменить, но утрачена нить перемен.
Ты сказал
ей про рак, а теперь вот стоишь как дурак
—
Как
рентгеновский снимок на фоне кроватей
и стен.
Ирина Котова очень
хорошо умеет объединять необъединяемое,
сшивать швы… И не поручает эту работу
статистам. Мефистофель в «Фаусте» Гете
дал определение сути медицины: «Дух
медицины понять нетрудно, вы тщательно
изучаете и большой и малый мир, чтобы в
конце концов предоставить всему идти,
как угодно Богу». Дух поэзии понять
гораздо сложнее, но предоставим и ей
идти как угодно Богу, с Ирининой помощью.
Александр
КЛИМОВ-ЮЖИН