ЗА СКОБКАМИ

Ирина Котова. Подводная лодка. М., «Воймега», 2017, 76 cтр.

На протяжении последних пяти лет я следил за публикациями Ирины Котовой, тем более с выходом новой книги мне было интересно узнать, как воспримутся ее стихи в общем своде и во взаимосвязях.

Вообще, лично для меня книга дает гораздо большее представление об авторе, нежели отдельные публикации, и здесь я хочу отметить, как вдумчиво подошла Ирина к построению книги. Пожалуй, в этом плане за последнее время могу отметить лишь книгу Романа Рубанова «Стрекалово», в которой главы — названия автобусных остановок; тогда как у Ирины разделы — как бы таблички-обозначения, то ли отсеки подводной лодки, то ли география странствия, то ли план побега: «Кают-компания», «Запасный выход», «Остров» и т. д. И хотя в корпусе текстов много регулярных стихов, но гораздо больше текстов, в которых происходит размывание традиционной силлабо-тоники. И это уже гармония совсем иного порядка. Автор дробит строфы на фрагменты, а из осколков слов и фрагментов создает картину мира, где смыслы, так далеко отстоящие друг от друга, дополняют друг друга. Стихи и впрямь необычны.

Строфическая нервозность, издерганность строк — продукт и манифестация клипового сознания. При этом Ирина Владимировна — доктор медицины, хирург-эндокринолог, то есть, несмотря на свою женственность и хрупкость, человек с железной волей, с предельной концентрацией и последовательностью действий, а в последовательности всегда существует шаблон. Но вот тут вспомнились мне вересаевские «Записки врача»: «Хирургия есть искусство, и, как таковое, она более всего требует творчества и менее всего мирится с шаблоном. Где шаблон, — там ошибок нет, где творчество, — там каждую минуту возможна ошибка. Долгим путем таких ошибок и промахов и вырабатывается мастер...»¹

Так вот где совпали медицина и литература, и вот почему в поэзии Котовой нет ничего преднамеренного. В первом же стихотворении первого отсека кают-копании, написанном моим любимым амфибрахием, рассмотрел я было галичевскую интонацию. Галич, как известно, ввел в свои стихи барочно-советский сказ в лучших традициях антисоциалистического реализма. Цитирую Ирину Котову:

Но пойду в метро, встречу бабкин взгляд: то ли спички брать,

то ли соли пуд, то ли мыла впрок, да поболее.

Что могу я знать? Что мне ей сказать? Не печалься, мать,

нет войны у нас, а читаю лишь о футболе я…

Стих Ирины Котовой — раешно-лубочный, с заговорами и выкриками, то есть опять же раздробленный на фрагменты.

И как подтверждение тому — второе в книге стихотворение «Подводная лодка»:

— Ну, куда мы с этой подводной лодки? — говорит мужик, наливает водки.

— Жизнь как земля, — говорит, — разбита на сотки,

за сотками — околотки.

Иди, дружок, паши.

Сдюжишь — в шкуре лошади, сладишь — в тельце блохи иль вши.

Как напашешься от души — не скупись: птицам хлеба черного накроши...

К сказу-притче мы возвращаемся в стихотворении «Человекокит», на мой взгляд, одному из лучших в книге. Поверженный Моби Дик, Чудо-юдо Рыба-кит, несущий Землю на своей гигантской спине и убитый ее безжалостными обитателями ради уса и ворвани. Процитирую фрагментами:

Помнишь, мы с тобой в обнимку плавали — брат и брат,

А младенцы качались в люльках и старились понемногу.

Как забыть твой хвост? Я растил там сад,

А потом… рубил, изувечив ногу…

Или:

Человек заходит внутрь кита, как в свою квартиру,

между ребер (слышишь: там бьется сердце).

Говорит: ты был для меня полмира,

на кого оставил, скажи на милость?

Масштаб — одновременно космический и, по мере приближения к объекту, предельно подробный. Жуткая сказка атомного века, в которой человек копье меняет на миномет, а сам не меняется ни на йоту и остается все тем же безжалостным хищником. Но не эти несколько сказов, разбросанных по всей книге, определяют ее направленность, а поэзия положений и расширений. Вот пример поэзии положений:

Ты в поезде. Вагон идет ко дну.

Причем тут спасжилет и прочие устройства?

Тебя закрыли намертво, одну.

Колеса крутятся, бессмысленны их свойства.

Ты в поиске. Священник так сказал,

поняв, простив и исповедь закончив.

Потом ты шла, сияя, на вокзал

и верила, что мир еще устойчив.

Ты под водой. Внутриутробен крик.

Вокруг — окурки, рыбы кверху брюхом.

Но отчего-то виден материк

отчетливей и мозг наполнен слухом.

А вот пример поэзии расширений:

Это женщина, твердою гелевой речью

отделившая мать от ребенка.

Это мудрый червяк потрошит Междуречье,

рассуждая, что время — воронка.

Это с неба Луна проскользнула в кувшин

и сияет там медною решкой.

Это слабый, слепой покоритель вершин,

сбитый с курса обманною вешкой.

Это вор караулит добычу, дрожа,

в сквозняке амфорической арки.

Это желтые пятна на теле ужа,

разутюженном шинами в парке.

Это ворон когтистый собаку клюет,

зараженную гнойною чумкой.

Это мед, вытекающий в землю из сот.

Это смерть не с косою, а с сумкой.

По мере приближения к коде возникают все новые и новые сопоставления, лавинообразно увлекая за собой предыдущие, и все это всей мощью скатывается в последнюю строку. Рифмы здесь идут от смысла и в то же время как бы приготовляют этот смысл.

Это жизнь, разветвляясь на тысячи жил,

раскрывается, ищет опору.

Только в ней человек, сомневаясь, что жил,

смотрит в звезды сквозь пыльную штору.

Только в ней человек, упустивший коня,

а с конем золотую уздечку,

кувыркаясь, кусаясь, беснуясь, храня,

входит в Лету, как в местную речку.

«Тысяча жил…» — «сомневаясь, что жил» — здесь ключевая рифма смыкается в одну, омонимическую, а ключевые слова — «раскрывается» и «смотрит» — взяты из настолько полярно отдаленных понятий, что удивительно, как они сумели ужиться в одном четверостишии. Еще более показательный пример расширения — стихотворение «Кукушкины дети», тут присутствует одновременно ретроспективный и рефлекторный отбор.

В этой книге много скобок. Что такое скобки? Это тайна, это то, что знает только автор, и то, что он поясняет нам, чтобы все для нас стало ясно до конца. Например:

Сочиняют слова о любви да разводят

(муженек, обожатель, как проклятый пьет).

Или:

(Желание первородства — зашифрованные сигналы бедствия.)

Но идешь по жизни — заколачиваешь, заколачиваешь гвозди.

Скобки создают атмосферу интимности, но куда важнее в стихах Котовой то, что за скобками. Потому что там свобода ничем не ограниченная, воздух жизни. Разумеется, и ее поэзия возникла не на пустом месте, на нее повлияли стихи, как мне кажется, уже упомянутого мною Галича, Чухонцева, Гандлевского.

Как пример показательно противостояние-слияние двух стихотворений:

Оказавшись нежданно-негаданно на краю,

Я прокручиваю без памяти жизнь свою.

«Проводивши последних близких туда, за край,

Мы остались с тобой одни да еще трамвай,

Погоди, не трамвай, а будильник гремит в мозгу,

Рассыпая звоны, постой, это я ку-ку»…

(Олег Чухонцев)

А за кадром кукушка — ку-ку, ку-ку…

Не считай, разве ты годам счетовод, кассир?

В них смешинки-лавочки перетрут в муку,

испекут оладушки — горек будет пир.

А за кадром филин — угу, угу…

(Ирина Котова)

Тут и треск раскручиваемой кинопленки, и раскадровка, и то, что за кадром, и даже совпадение на уровне звука «ку-ку», кстати, фирменной звукописи Чухонцева, вспомним хотя бы: «Плачешь соломенною вдовой / в роще: ку-ку, ку-ку?»

Но вот иное стихотворение:

Вот прабабка моя — несет коромысло,

Вот я — накрываю стол…

Как ты думаешь: жизнь не имеет смысла?

— Нет, не имеет.

— Да, не имеет.

В этом ее прикол.

Это уже Ирина Котова без примесей, в чистом виде, парадоксальность, свойственная только ей, и все же смысл жизни в том, чтобы жить. Как утверждал арцибашевский Санин — нельзя быть выше жизни.

Прочитав книгу, я задал себе вопрос, а в каком отсеке хотел бы очутиться я? Наверное, во втором, где запасный выход. Ну, хотя бы потому, что из него легче всего выбраться в свободное плавание. Мерилом нашей сегодняшней неиспорченности является погружение в далекое детство. Вторая глава книги, точно водная толща, пронизана до прозрачности солнечными лучами. Стихи стереоскопичны и просветленны. Из несомненных удач хотелось бы отметить: «Наследство», «Пуповина», «Прошлое лето похоже на жестяную коробку из-под печенья...»

Текстам книги «Подводная лодка» свойственны насыщенность и напряжение, читать их — нелегко. Драма передается через иронию, смех сквозь слезы:

Ты дуешь на воду, в воде — отраженье

амебы прозрачной. Так словно сквозь сито

уходит ненужное. Дело в движенье,

безумном движенье. Замри и прозреешь:

увидишь его — он как будто знаком…

Пусть старый ботинок, но ты же сумеешь

стать стелькой, носком или

лучше — шнурком.

По прочтении главы «Медпункт» четвертого отсека, понимаешь, как много автор пропускает через себя. А как же иначе: профессиональное становится личным, а личная жизнь, при всей своей интимности, не позволяет забывать о профессиональном долге. Отсюда такие эмоциональные и незабываемые стихи, как «Хирург», «Я сегодня смерти набила морду...» Они хороши своей реалистичностью, хотя и отступают от концепции общего замысла. Но вот попробуйте забыть:

Открываешь глаза. За окном — чернота, немота.

На будильнике — шесть. Холодок заползает в постель.

Ты считаешь промилле и думаешь: вышел ли хмель?

В лабиринтах квартиры шурша наподобье крота,

А затем на машине скользишь, углубляясь в метель.

Медсестра на посту говорит, что несчастная Эн

Попыталась покончить с собой и виной тому — рак.

Ей бы все изменить, но утрачена нить перемен.

Ты сказал ей про рак, а теперь вот стоишь как дурак —

Как рентгеновский снимок на фоне кроватей и стен.

Ирина Котова очень хорошо умеет объединять необъединяемое, сшивать швы… И не поручает эту работу статистам. Мефистофель в «Фаусте» Гете дал определение сути медицины: «Дух медицины понять нетрудно, вы тщательно изучаете и большой и малый мир, чтобы в конце концов предоставить всему идти, как угодно Богу». Дух поэзии понять гораздо сложнее, но предоставим и ей идти как угодно Богу, с Ирининой помощью.

Александр КЛИМОВ-ЮЖИН