ФРИБА МАРА

Хафизов Олег Эсгатович родился в 1959 году в Свердловске. Окончил Тульский педагогический институт. Прозаик, печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и др. Автор книг «Только сон» (Тула, 1998), «Дом боли» (Тула, 2000), «Дикий американец» (М., 2007), «Кукла наследника Какаяна» (М., 2008). Живет в Туле.

Олег Хафизов

_*

ФРИБА МАРА

Рассказ

Во время войны мой отец жил в Забайкалье. Недалеко от их поселка находился лагерь военнопленных японцев. Все в этих японцах было чудно и производило сильное впечатление на советских пацанов.

Даже простые японские солдаты были одеты в такую форму, какая нашим и не снилась: всю в каких-то кармашках, застежках и пуговках, приспособленную к любой погоде и любому занятию. Зимой они надевали на лицо маски, спасающие нос и щеки от сибирского мороза. А солдатские ботинки, которые отец выменял у одного из пленных, оказались такими удобными и прочными, что им не было износу много-много лет — чуть ли не до моего рождения.

Японцы работали так прилежно, как будто старались для себя, а не для врагов. При этом, даже в лагере, они соблюдали палочную дисциплину — в буквальном смысле слова. За леность и нарушение порядка офицер ставил провинившегося на колени и бил стеком по плечу определенное количество раз.

Однажды отец и его друзья наблюдали подобную сцену на строительной площадке, где работали японцы. Их возмутила жестокость японского офицера, и они из-за колючей проволоки кричали что-то примерно в таком роде:

— Ты, капиталист проклятый, не смей бить солдата! А ты, товарищ, зачем терпишь? Дай по морде этому фашисту!

Подростков разогнал конвоир, офицер нанес положенное количество ударов, солдат поблагодарил его за наказание поклоном и продолжил работу.

Отцу было жалко пленных японцев. Местные пройдохи обманывали их. Приносили для обмена хлеб, брали через колючую проволоку ботинки, часы или еще какую-нибудь ценную вещь и затем убегали с хлебом, а японец оставался ни с чем.

Отцу запомнилось, как один японец жаловался:

— Работай-работай много — фриба мара.

Работы много — хлеба мало.

Эта фраза всплыла в конце девяностых, когда мне впервые привелось встретиться с японцами лично.

К этому времени отец почти ослеп и уже не мог ходить на работу, где его до этого держали, как заслуженного человека. Раз в неделю он ездил в Москву, каким-то чудом находя путь на вокзале, в метро и на улице, и ему в московской больнице делали болезненные уколы в глаза, после чего он — еще большим чудом — возвращался домой. Почему-то эти дефицитные уколы можно было делать только в Москве, но и они не помогали. Отец видел все как бы во мгле, сквозь которую едва пробивается свет.

Для того чтобы приносить пользу, отцу оставалось одно: по утрам провожать «бабушку» (то есть мою маму) на базар. Он тащил до троллейбусной остановки пузатый клетчатый мешок с товаром, привязанный к стальной самодельной тележке, которая напоминала станок пулемета «максим». Он впихивал тележку с мешком в троллейбус, вытаскивал ее из троллейбуса на нужной остановке и относил на «микрорынок», где мама торговала носочками, бельем, детской одеждой, игрушками и другими товарами, которые, по ее наблюдениям, пользовались спросом. Затем он каким-то чудом возвращался домой. А я забирал маму вместе с ее грузом с рынка под вечер, после работы.

В то время я работал обозревателем самой популярной областной газеты, и меня знали многие. Помнится, я пришел в больницу навестить приятеля, и когда мы курили на лестничной площадке, из больничного отделения выбежала стайка медсестер. Мы курили, а они смотрели на нас с каким-то загадочным видом и хихикали.

— Вы Ордынский? — сказала наконец одна из медсестер.

— Он самый, — отвечал я.

— Я же говорила, — сказала другая и попросила автограф на свежем номере газеты, где был опубликован мой сюрреалистический рассказ.

Итак, я был на пике популярности. Но при этом моя зарплата не превышала оклада уборщицы, и порой я сам не понимал, для чего хожу в эту редакцию: то ли для того, чтобы хоть куда-то выходить каждый день, то ли для того, чтобы пользоваться редакционным компьютером.

Я не мог содержать родителей и не мог им запретить торговать на рынке. А если бы и попробовал, то меня бы не послушали. Это было такое поколение, для которого прекращение труда означало примерно то же, что прекращение жизни.

Подзаработать можно было на рекламе. Если вы находили заказ и сами его выполняли, то вам полагалось пятьдесят процентов от полученной суммы. Если только писали, а не находили, то десять процентов. Пронырливые журналисты так увлекались охотой за рекламой, что со временем вообще переставали писать честно, и их особенно ценили в редакциях. Изредка реклама перепадала и мне.

Ко мне обратилась знакомая из туристической компании «Третий кит» с предложением написать о делегации японских туристов, впервые побывавших в нашем городе с тех пор, как его открыли для посещения иностранцам. Полагаю, они все же не были первыми, поскольку и в советские времена в Ясную Поляну приезжали люди со всего мира, включая Японию, туда даже приходила пешая делегация японских дзен-буддистов, которым особенно близко учение Толстого. Но если речь шла об обычных туристах, а не о высоких гостях или знаменитостях, то, пожалуй, таких еще не бывало.

Подобный материал можно было написать и не выходя из редакции, по телефону, со слов девушки из турагентства. Но это отдавало халтурой, а кроме того, туристическая девушка сообщила мне, что руководитель японской делегации хорошо говорит по-русски и согласен сказать мне несколько добрых слов о нашем городе и компании «Третий кит».

Мне надо было встретиться с японцами в гостинице «Москва» напротив вокзала, где обычно селили иностранцев. И здесь же, неподалеку от вокзала, находился рынок, на котором моя мама стояла со своими кофточками и носочками, так что после интервью я как раз успевал забрать маму с ее грузом и доставить домой.

Я нашел японцев в фойе гостиницы, у выхода из ресторана, где они обедали. Все они были старенькие, низенькие, в панамах и с фотоаппаратами. Я бы не отличил их от китайцев, корейцев или вьетнамцев, но мне было известно, что в японском языке нет звука «л» и они говорят «р» во всех тех словах, где у нас «л», например, «Ренингураду» вместо «Ленинград». И в тот момент, когда мы с фотографом зашли в гостиницу, самая старая японка сплошными «р» крыла туристическую девушку за то, что ей на обед не подали простой воды без газа.

Судя по переводу, которым туристов обеспечивала еще одна девушка, старой японке не понравилось в нашем городе решительно ничего: ни питание, ни отель, ни экскурсии. Она обещала пожаловаться на это безобразие руководству компании, туристическая девушка бледнела и краснела, и это было бы эффектное начало для моего репортажа, если бы не священный принцип рекламы: ни слова правды.

— Об этом упоминать не стоит, — попросила туристическая девушка, переводя дыхание и жалко пытаясь улыбнуться, когда сердитая японка укатилась на колесах своих ног. — У нас есть и другие мнения.

— О да, я в восторге от Туры, — сказал лучезарный старичок с лицом, сплошь покрытым морщинками доброжелательства.

Я включил диктофон.

Как ни трудно нам определять возраст дальневосточных людей, этот бодрый мужчина годился мне если не в отцы, то в дяди. Призвук «р» в некоторых местах, где положено быть «л», был единственным признаком его акцента. Он говорил вполне правильно и почти не путался в падежах и предлогах, так что если бы я не знал, кто это, то принял бы его за образованного узбека.

Японец отвечал на мои вопросы точно и развернуто, как будто они были ему уже известны и он подготовил ответы в письменной форме. Он отлично понимал, что мне нужно, и выдавал именно это: не меньше, но и не больше. Журналисты любят иметь дело с такими людьми и предпочитают звать их — всегда одних и тех же — на все свои программы.

Японец был в восторге от Ясной Поляны и творчества Льва Толстого. Ему понравилась древняя крепость тульского кремля, музей оружия, знаменитые тульские самовары, гармонии и пряники. Он был впечатлен мужеством «турских рабочих», отразивших во время Второй мировой войны натиск нацистов. И, что уже совсем удивительно, он возложил цветы к памятнику знаменитому жителю Тулы, командиру крейсера «Варяг», кавалеру японского ордена Восходящего солнца В. Ф. Рудневу.

Его русофилия была столь необычна, что я начал подозревать его в шпионаже — ведь не секрет, что шпионы иногда настолько входят в образ противника, что и сами становятся поклонниками вражеской культуры. Как бы читая мои мысли, японец сказал:

— Вам, наверное, интересно, почему я так привязан к России? Так это имеет корни моей семьи. Я могу рассказывать?

Дело было сделано, но идти на рынок было рановато и я записал еще одну небольшую историю «не для прессы».

Отец японца был поваром. Во время войны он служил в Маньчжурии и попал в русский плен. Его лагерь находился в Читинской области, приблизительно в тех краях, где жил и мой отец.

Первая зима в плену была очень трудной. Японцы жили в землянках, питание было плохое, многие болели, и некоторые умирали от болезней, холода и голода.

— Они не привыкли к тому труду, который всегда делают русские, — рассказывал японец, — и потому они не могли выполнять норма, который выполняют русские работники.

Они также не переносили страшного холода, потому что русская одежда гораздо лучше для сибирского климата, а японская форма совсем плохая. У меня дома есть настоящий русский туруп. Мой отец хранил русскую ушанку до тех пор, пока я был подросток, и говорил, что это очень хорошая шапка, если жить в Сибири.

Отца моего собеседника спасло то, что он работал при столовой. А позднее, когда пленных стали распределять по разным объектам, его направили помощником чабана в колхоз.

Колхозный бригадир оказался очень хорошим человеком, и они подружились.

— Этот человек был старой веры, и он относился пленному японцу лучше, чем к другим русским, — рассказывал японец. — А к другим русским он относился совсем нехорошо.

После войны отец моего японца приезжал в СССР, но его бригадира уже не было в живых. Ему удалось найти дочь бригадира, и позднее, уже во время перестройки, эта женщина с семьей гостила у них в Японии.

— Жизнь в плену была довольно трудная, особенно в начале, — рассказывал японец. — Но, как ни странно, мой отец полюбил Россию и мне передал этот интерес. Мне хотелось читать книги Достоевского и Реву Торусутои на русском языке, и для этого я выучил русский язык.

Вернувшись домой, отец японца познакомился с одним русским эмигрантом по фамилии Орловский, знатоком русской кухни, и они вместе открыли в Токио ресторан «Orlovsky», где русский был шеф-поваром. Затем ресторан по наследству перешел моему собеседнику.

— Так что я, без преувеличения, главный специалист Токио по русской кухне, — сказал японец. — И теперь также налаживаю туристический бизнес с Россией. А вы бываете в Японии?

— Не так часто, как хотелось бы, — отвечал я туманно.

— Один момент! Вы меня ждете?

Японец ненадолго оставил меня в фойе и вернулся с цветными буклетами своего ресторана на японском, английском и русском языках.

— Заходите в мой ресторан, если будете в Токио, — сказал он, вручая мне буклеты. — Вы будете моим почетным гостем.

— Спасибо, но в ближайшее время — вряд ли, — отвечал я не без яда.

И тут-то из меня вырвалась та сакраментальная фраза, которую я слышал в детстве от отца:

— Работай-работай много — фриба мара!

Глаза японца расширились настолько, насколько позволяла конструкция его бесстрастного лица. Затем я объяснил ему суть моих слов, и мы вместе над ними посмеялись.

— Ваш отец также участвовал в войне? — спросил он.

— Нет, — отвечал я, — ему исполнилось семнадцать, когда война закончилась.

— Это очень хорошо, что нашим отцам не пришлось стрелять друг друга. Передайте ему мои наилучшие пожелания.

Мы приятно распрощались, и, свернув буклеты трубочкой, я отправился на рынок, до которого было несколько минут ходьбы.

В то время наш город, как и Россия в целом, как бы представлял собою барахолку. Организованные и неорганизованные «мини-рынки» возникали на каждом углу, на каждом пятачке. Люди с товаром стояли на площадях или сидели у подземных переходов. Иногда их прогоняли милиционеры, но они скапливались снова в тех же удобных местах, как вода, которую согнали из лужи.

Тот рынок, на котором стояла моя мама, был маленький, но все же оборудованный. Здесь была установлена ограда, несколько рядов деревянных прилавков и две туалетные кабинки. Утром, после того как торговцы раскладывали свой товар, с них собирал легальную плату за место администратор рынка. А в конце дня, после того как хоть что-то было продано, по рядам еще раз проходили так называемые рэкетиры — мелкая уголовная сволочь, получившая от журналистов шикарное заграничное название.

Собирать дань мог, собственно, каждый, кто вел себя достаточно нагло и имел уголовные замашки. Поэтому новички, не знавшие членов местной бригады в лицо, могли нечаянно заплатить любому самозванцу, собирающему деньги на дозу. Такой тип с остекленелыми глазами почти без зрачков, очевидно, считающий себя самым хитрым пройдохой на планете, отирался вокруг моей мамы, притворно рассматривая вещи на соседних прилавках. Я посмотрел в его глаза долгим прямым взглядом, он отдалился, но постепенно стал снова сужать свои круги, как акула вокруг купальщика.

Я сел на прилавок, чтобы он не схватил какую-нибудь вещь, пока мама нагнулась и укладывала товар в сумку. Держа хитрого наркомана в поле зрения, я развернул японский буклет ресторана русской кухни «Orlovsky».

Ресторан оказался не таким уж русским, если не считать русскими всех представителей бывшей Российской империи и СССР, как делает большинство иностранцев. Фирменным блюдом здесь значились сибирские пельмени. Но подавали также и украинские вареники, и борщ, и узбекский плов, и грузинский шашлык из барашка. А кроме множества сортов водки, мой японский приятель предлагал и горилку, и чачу, и саке, не говоря уже о бесчисленных марках европейских вин.

Концертная программа отличалась такой же эклектикой — от цыган до лезгинки. И, уж конечно, если бы судьба занесла меня в Токио, я бы точно не пошел хлебать такого киселя за тысячу верст.

Бросив буклеты на пустой прилавок, я стал собирать тележку, как вдруг на рынок явилась японская делегация в полном составе. Перед отправкой в Москву у них оставалось немного времени, они обнаружили рядом с гостиницей толкучку и набросились на сувениры.

Японским дамам особенно приглянулись «оренбургские пуховые платки», которыми торговали цыганки из Таджикистана — так называемые люли. Эти косматые платки, несмотря на свой роскошный вид, стоили неправдоподобно мало, но после первой же стирки превращались в бесформенный комок облезлых ниток.

Японки приценивались, красовались в этих платках перед зеркалом и галдели, а цыганки осыпали их льстивыми комплиментами, и в этот момент азиатские женщины разительно напоминали друг друга, так что и непросто было разобрать, кто здесь из нищего Таджикистана, а кто — из надменной Японии.

Я не стеснялся предстать перед иностранцами в амплуа уличного торговца, «honi soit qui mal y pense»^[1], и не я так причудливо организовал наше общество, но и не хотелось снова встречаться с ними, как с неким отработанным материалом моей жизни. Я присел на тележку за прилавком и поглядывал на японцев, как из-за бруствера.

Между тем туристы, как нарочно, двигались в моем направлении, обходя прилавки. И к тому моменту, когда наша пузатая клетчатая сумка была собрана и пристегнута к тележке, над прилавком взошло лучезарное лицо владельца реcторана «Orlovsky». На голове японца красовалась военная ушанка со звездой, из тех, что продавались вместе с бюстами Ленина, буденовками, пилотками, фляжками и иными сувенирами советской эпохи.

Японец ничуть не удивился моему явлению за прилавком и, во всяком случае, никак не проявил своего удивления.

— Как вы думаете, Орегу-сан, это настоящая военная ушанка? — справился он.

— Самая настоящая, — подтвердил я и хотел было добавить, что она похищена со склада Тульской Краснознаменной воздушно-десантной дивизии, но оставил это замечание при себе из патриотических соображений.

— У нас дома хранилась почти такая ушанка, которую отец привез из Сибири, но более светлый мех, — сказал японец и положил шапку на место.

Между тем обобранная делегация собиралась фотографироваться на рыночной площади. Размахивая руками, дамы звали моего приятеля присоединиться, и он почтительно произнес:

— Господин писатель сфотографируется с нами?

Мы выстроились, я, как самый высокий, занял место в заднем ряду, а ресторатор стал искать кого-нибудь, чтобы нажать на кнопку. Тут-то и наткнулся он на того типа, который внушал мне такие подозрения. И, прежде чем я успел предупредить японца, он вручил наркоману свой мощный «Canon» с длинным танковым стволом объектива.

Японец присел на корточки перед группой. Все засияли улыбками.

— Раз! Два! Три! — воскликнул наркоман, пятясь к выходу.

Затем он повернулся и пошел прочь. А выйдя за ворота рынка, рванул с такой профессиональной скоростью, что нечего и думать было о погоне. Через мгновение он исчез в привокзальном проулке вместе с фотоаппаратом. Это было какое-то дежавю, настигшее нас из осени 1945 года.

— Эй, мистер! — только и успел крикнуть вслед мой японец.

Оказалось, что на толкучке, кроме администратора и «рэкетиров», имелся и дежурный милиционер. Но до отправления туристического автобуса оставались считанные минуты, никому не хотелось давать показания, оформлять протокол и тем более ехать всей толпой в участок, как намекал милиционер. Наконец, ко всеобщему облегчению, ресторатор отказался от заявления.

— Может, вам обратиться в Интерпол? — предложил я, смутно представляя себе, что такое Интерпол и действует ли он на территории нашей страны.

Японец махнул рукой.

— Не надо Интерпол. Я даже рад, что отдал долг моего отца.

И вот, пока мы с мамой ожидали троллейбуса, а японцы — своего туристического автобуса на Москву, я услышал постскриптум этой правдивой истории.

В первую зиму русского плена отец моего японца настолько оголодал, что, несмотря на морозы, решил выменять свой китель на кусок сала. Возле колючей проволоки, где происходил обмен, он развернул свой новый китель, забрал через колючки сверток с салом, но не отдал китель, а бросился бежать.

— Отец был совсем безумный от города, — рассказывал японец. — Он отбежал за большое дерево и тут же съел все саро, даже не поделившись с товарищами. После этого у него была сильная боль в животе и он чуть не умирал в госпиталь. Но он никогда не забывал этот позор и рассказал его мне однажды, недолго перед смерть.

— Теперь я вижу, что моя поездка в Россию имеет смысл. Я приехал улучшить карма моих детей.

Подкатил двухэтажный зеркальный автобус, и мы снова попрощались, на сей раз окончательно.

— Что это за нация с тобой фотографировалась? На киргизов похожи, — спросила мама, когда мы утолкали наши сумки в троллейбус и присели отдохнуть.

Моя мама называла киргизами всех без разбора людей неевропейского вида.

— Японская, — отвечал я, отсчитывая деньги за проезд и багаж.

— Это которые нам термосы поставляли? — уточнила мама.

— Нет, то были китайцы, — сказал я.