*

НЕ БЫТЬ МЫШЬЮ

Ирина Богатырева. Формула свободы. М., «Аквилегия-М», 2018, 352 стр.

Ирина Богатырева, во многом благодаря этнической саге «Кадын» (2015), выросшей из повести «Луноликой матери девы» (премия им. С. Михалкова, 2012; «Студенческий Букер», 2015), воспринимается сейчас как автор фольклорно-мифологической литературы для подростков. Романы с этнической тематикой и подростковой проблематикой — это и юношеский «АвтоSTOP» (2007), и «Жити и нежити» (2017). Мифологическому сознанию присуще то же отсутствие полутонов и категоричность, что и подростковому, поэтому симбиоз мифологических мотивов и темы взросления вполне органичен.

Но даже там, где реализм превалирует над фэнтезийностью («Товарищ Анна» (2011), «Замкадыш» (2017), «Формула свободы» (2017, первый вариант — роман «Ганин», 2014), этот реализм какой-то сомнительный. Перед нами снова миф, сотворенный из окружающей действительности.

Мифологическая парадигма прозы Богатыревой созвучна сегодняшней литературной ситуации. Если отечественная литература XIX века задавалась вопросами «кто виноват?» и «что делать?», ХХ-го — «свой или чужой?», то сегодня ее занимает вопрос личностного самоопределения: кто я, какой я? как справляться с жизнью один на один, без идеологических котурнов?

«Формула свободы»¹ — книга о подростках на пороге последнего школьного года. Ощущение «конца времен» и порога, который надо перешагнуть, — лейтмотив романа, действие которого начинается в последний день лета и заканчивается в последний месяц учебного года. Роман так и начинается — с ощущения конца: «Лето кончалось. Кончалось лето». Героям предстоит попрощаться не только с беззаботностью прежней жизни, но и с привычным образом мира и самих себя, так как взросление означает переоценку казавшихся незыблемыми ценностей.

У Кэтрин Маклин есть рассказ «Необыкновенное жертвоприношение». На одной из планет, зеленой и прекрасной, во время весенних дождей юношей вешают вниз головой на деревьях. На много дней. Некоторые умирают. Другие же учатся видеть мир перевернутым. Но из крепких и мускулистых подростков они становятся болезненными и слабыми взрослыми. Поколение за поколением жители планеты истязают своих юношей и не могут вспомнить, почему это началось и зачем продолжается.

Толерантные американские космонавты решают спасти одного подвешенного. Но, очутившись на залитой водой земле, юноша… начинает укореняться и превращаться в растение. В отличие от мучительного висения вниз головой, укоренение кажется ему уютным, приятным и «правильным». В итоге вместо человека космонавты получают куст.

Так что первое условие формулы свободы состоит в том, что взросление — процесс болезненный, переворачивающий мир с ног на голову (и часто превращающий подростка-бунтаря в, если пользоваться терминологией той же Маклин, «длинного и унылого старшего»). Но настоящее взросление — это не принятие конформизма как образа жизни, а умение отвечать за свои поступки.

Каждому из пяти подростков, центральных героев романа, предстоит пройти свой путь изменений и потерь. Не все захотят идти до конца. Единственный, кто станет в романе по-настоящему взрослым, — Максим Ганин, главный герой. Уже к началу действия он взрослее своих друзей, так как его путь начался четырьмя годами ранее, с первой потери — гибели отца.

«Формула свободы» — роман столь ж реалистический (история Максима, Леньки, Саньки, Светки и Михи разворачивается в узнаваемых декорациях современного Ульяновска), сколь и условный. Во-первых, из-за «растянутости» времени действия, которое мерцает между 1990-и и 2010-и годами (двоятся приметы времен: «за заборами детсадов, в верандах слышался мат и гогот», «растянутые треники» — и выпускные экзамены в формате «ЕГЭ»; двоится лексика, например, «тикаем, быро» девяностых — и «анриал» десятых годов). Возможно, немалую роль тут сыграло и то, что «Формула свободы» — фактически римейк «Ганина», что приводит к размыванию четких ориентиров и невольно сообщает тексту необходимую глубину и отстраненность, несиюминутность.

Во-вторых, мифологическое вторгается в реализм за счет системы лейтмотивов, символики, суггестии, зеркальных композиционных повторов и включения внесюжетных элементов. Повторяется образ тяжелых запертых дверей, которые герои хотят, но не решаются открыть: «двойные железные двери» кабинета директора, «тяжелая красная дверь в тупике», «тяжелая подъездная дверь», отделившая Макса от любимой девушки. Запертые двери в ашрамах, двери в подъездах, квартирах и комнатах словно напоминают героям о том, что каждый их поступок, каждый выбор — необратим.

Можно открыть дверь и шагнуть из этого мира в иной. Но неизвестно, каким он окажется и есть ли он вообще.

Мир романа зооморфен, как скифская культура. Зооморфен на всех уровнях романной структуры, где образы животных выполняют многообразные функции: утка из легенды о сотворении мира открывает и закрывает сюжетное действие, придавая ему статус космогонического мифа; бинарная оппозиция «быть соколом» или «быть лещом» воплощает ницшеанскую парадигму, желание «не быть мышью» — путь личностного самосовершенствования… к тому же сами герои склонны выстраивать анималистические параллели: отец Леньки — Ёж, Миха и Светка — «как щенки», гопники — волки, девочка — волчонок, лицо у Сашеньки — лисье, у Даньки — тело дикой кошки, и даже любимый учитель характеризуется через футболку с мордой енота как «Костя с енотом», «носитель енота». Иногда анималистические образы выражают и авторскую оценку: «Сашенька Диброва носила высокий конский хвост и густую челку до самых бровей», как маленькая пони. А в кульминационный момент любовной сцены на Сашенькиной пижаме «пляшут веселящиеся разноцветные бегемотики», что явственно снижает лирический пафос.

Звери, двери, расщепленное во времени пространство действия лишают роман необходимой для реализма устойчивости. Добавим к этому любимую Богатыревой закольцованность сюжета (кольцевая композиция, два ашрама, две потери невинности, два падения и пр.), предметную символику (башня, тупик, открытое окно и пр.) и инь-янскую систему образов, где все персонажи поделены на антагонистические пары (две Саньки, отличница и оторва; два «учителя»: Данька и Кэп; два друга: сильный и слабый и пр.) — и получим в результате странное, ускользающее повествование, где все — правда и в то же время все — миф.

Текст двоится и предает ожидания. Как и жизнь подростка. Кажется, стараниями героев все в их жизни выстраивается, получает нужный порядок, и автор тоже будто тщательно подбирает тона гармонического созвучия и символического равновесия — и вдруг последняя нота обрывается визгливым диссонансом, зеркальная сцена фальшивит, уводит сюжетную линию вбок. Все надо начинать сначала. И так до бесконечности.

Как следствие, персонажи здесь — маски разной степени прорисованности: от девочки-волчонка, о которой известно лишь то, что она одевалась в черное, имела мрачный взгляд и выбросилась с 16-го этажа, — до многажды описываемой Саньки, с ее горчичным свитером, новой шубкой, пижамой с бегемотиками, пушистым конским хвостом, пухлыми губами и т. д. Но несмотря на густоту внешнего узора, мы знаем о Саньке на самом деле не больше, чем о «девочке-волчонке». Персонажи романа плоские, как человекоподобные жестяные мишени. Самой большой неожиданностью может быть поворот такой мишени на 180 градусов, который откроет ее изнанку (как в случае с Санькой, переспавшей с Даней), но не глубину.

По-настоящему интересен в романе лишь Ганин — именно он как бы стягивает на себя истории других людей. Остальные персонажи и есть те самые истории, наблюдение за которыми составляет содержание внутренней жизни героя. Отсюда, возможно, и их одномерность, обеспечиваемая выбранным ракурсом.

Ганин — герой созерцательный и чувствующий, но не рефлексирующий. Он выработал умение не поддаваться порыву, иметь собственное мнение, прислушиваться к своей внутренней правоте. Так, Ганин не поддается обаянию Дани, собирающего секту, хотя и посещает ее из любопытства. Единственный из класса, он находит в себе мужество на прямой разговор с директором и восстановление справедливости.

Но одномерность восприятия мешает ему видеть в других таких же сложных и сомневающихся живых людей. Там, где его слово, участие, даже простой жест могли бы изменить ход их жизни, Ганин не делает ничего.

Сразу после увольнения Кэпа на разговор с директором хотела решиться Санька. Но, стоя перед железной дверью кабинета, не смогла, не осилила — и впервые почувствовала себя мышью. Ганин был рядом, но не поддержал:

Она стояла и ковыряла подоконник. Смотрела перед собой. Ганин не видел ее лица, но он мог себе его запросто представить — он мог себе запросто представить все, что она чувствовала. И разделить с ней это. Только она не позволяла. Он уже хотел тронуть ее за локоть, как она молвила глухо:

— Сволочь он. Лёнька — сволочь. — И, подумав, добавила: — И все мы — тоже…

Рука у Ганина опустилась, будто он получил по ладони. Он стоял, молчал, чувствуя, как жар поедает душу.

— Кэпа жалко, — сказала она и обернулась. Глаза у нее были блестящие, как холодный камень в воде. — Связался с дебилами. Сволочами и дебилами. И предателями до кучи. И трусами.

Никто не заступился. Всем только себя жаль. Гады мы. Все — гады.

Она закрыла глаза. Ганин, оцепенев, смотрел на нее.

В тот же день Санька приходит в секту. Через некоторое время становится любовницей Дани. А потом — потом уже слишком поздно, чтобы что-то изменить.

Позицию невмешательства Ганин объясняет для себя уважением к свободе другого человека: «когда даешь свободу другому — обретаешь свободу сам». Но как тогда отделить свободу от одиночества? Ганин трогательно беззащитен в своем одиночестве: «Он не хотел думать, что мамка его бросила», «Он всегда думал, что любовь и есть попытка преодоления фатального одиночества»…

С первых же страниц в беззаботных пляжных разговорах героев всплывает древняя легенда о сотворении мира. Легенда о том, как дикая утка носилась над волнами мирового океана и негде было ей снести яйцо:

…вот не было ничего, только тьма и океан, и эта утка, как она металась и кричала.

— А чего кричала? — тупил Лёнька.

— Чего-чего, — пробормотала Санька. <…>. Смотрела на реку, на далекий-предалекий горизонт. <...> — От одиночества.

Одиночество — главный враг подростка, оно разъедает душу отчаянием и тоской, толкает на безумства разной степени тяжести. Герои романа пробуют разные способы преодоления одиночества: Ленька уезжает в ашрам, Светка и Миха открывают увлекательный мир секса, Буян и Санька номер два спасаются алкоголем, Ганин — книжками.

Стремление к свободе, как кажется подростку, напротив, его главный друг. Стать свободным — высшая форма проявления личности.

Вот только путь к свободе оказывается значительно сложнее, чем представляется. Мало изжить в себе социальные шаблоны, хотя можно бросить школу и не сдавать ЕГЭ. Мало приседать и отжиматься — физическая выносливость не сделает тебя «не мышью», а лишь мышью сильной. Мало противостоять инстинктам, крича, как Санька Ганину: «Так нельзя! Нам — нельзя. Ты же не хочешь быть, как все? Как мыши — не хочешь?»

Одним словом, свобода рождается не из борьбы с несвободой.

Свобода — это умение делать выбор.

Например, выбрать между «путем воина и путем мага»:

Воин движется с потоком силы. Он создает события и действует на их гребне. Воин борется, движется, ищет. А маг — выжидает. Для него не существует события, которое могло бы пройти мимо. Для него нет вещей, которых он может пропустить. Он не подгадывает. Он живет в настроении и действует только тогда, когда волна подкатила к его ногам. Но она всегда выносит то, что магу надо.

И хотя кажется, что путь воина — благороден, а путь мага — труслив, на деле правильным будет тот, который твой.

Ленька, желавший идти путем воина, бросается по сгнившим перекрытиям на верх старой башни и падает; уезжает в ашрам — и лишается денег, телефона и документов. Ганин — выжидает и мыслит.

Выбор должен быть осознанным. И жизнь предлагает ребятам возможность научиться выбирать. В романе два учителя-антагониста: Даня, желающий «получить безраздельную власть над людьми», и Кэп, заботящийся о свободе другого. Две Саньки, олицетворяющие любовь возвышенную и любовь плотскую. И два понимания свободы: свобода противостоять миру — и свобода принимать его.

Желание «не быть мышью», не быть как все — символ свободы внешней, но не внутренней. Подростковый, но не взрослый способ бытия.

Взрослый принимает жизнь и смерть, людей и одиночество. И становится свободным через принятие и смирение.

Ирина Богатырева отражает многомерность мира не через характеры героев, а через образ бога, растворенный в мироздании. Во всех ее романах есть, по сути, только один субъект — сознание, авторское в той же мере, в какой и общечеловеческое, и только один объект — мир природы, символ высшей цельности мироздания. Внутренний сюжет всех ее книг — путь от суеты повседневности к гармонии вечности через постижение своего Я. На сочетании внешнего и внутреннего сюжетов и основывается сложность художественной структуры «Формулы свободы».

Нелепо и глупо встречать Новый год в летней палатке в лесу, когда салаты смерзлись, а сок можно откалывать кусками, когда ноги заледенели так, что больно ходить. Но трое упрямых пацанов, придумавшие свой Новый год и оказавшиеся совсем одни в тридцатиградусный мороз, вдруг начинают хохотать над дурацким своим положением. А потом:

— Бли-ин, мужики! Айда сюда! Тут такое!

Толкаясь, Лёнька и Ганин полезли за ним. Вылезли из палатки — и замерли.

Вокруг тоже был купол.

И звезды.

И тишина.

Ветер стих — они и не заметили. Тучи разметало, и небо светило на них своим белым шлейфом, протянутым от горизонта до горизонта. Как мост, как дорога между мирами, звезды висели над ними, как и сотни, тысячи и миллионы лет назад. И ни одна из них не была Полынь, хотя каждая имела свое имя.

Как три истукана, они торчали, задрав головы, и любовались небом.

— Конус времени, — пробормотал Лёнька. — Каждая звезда — конус времени. Когда-то давным-давно загорелась. А мы вот сейчас на них глядим.

— Эгей! — раздался в стороне голос Буяна. — Эгей! Я один! На всем свете я один! Лё-лё-лё-лё-лё!

Они проломились через кусты. Он носился по белому, выглаженному ветром яру, орал и прыгал, валился в снег, выныривал, плевался и снова прыгал, теряя носки.

А под яром лежала Волга, белая и будто неживая, и терялась в черноте, в небытии, будто пространство кончалось, и что там — еще никто себе не помыслил, а потому ничего и не было, а был здесь самый край света.

Вот так, через принятие своей нелепости и своего одиночества, через готовность к смерти и смирение, сначала утвердив свое Я, а потом опрокинув его в мир, постигают вечность и приходят к богу. И иллюзия одиночества разбивается...

Для этого надо уйти от привычного образа себя. Увидеть мир перевернутым с ног на голову. Ганину приходится уйти от образа отличника, верного рыцаря, хорошего друга — для нахождения себя настоящего. На какое-то время он теряет себя самого. Становится мышью. Закрывается от внешнего мира. Боится, как мышь, выйти из норы. Живет как мышь, простым и вещным.

Однако это оказывается не проигрышем, а победой. Ведь лотос, чтобы стать лотосом, должен пройти через ил.

Все, все, все! — и вдруг с новым спазмом в горле, глотнув воздуху и выдохнув одним махом: — Прощаю!

И опять колотил по воде, не чувствуя холода и не зная, с кем говорит. Но твердил и видел перед собою, и правда, все — и Кэпа, и мамку, и Даню, и Саньку, и эту больную весну, и лживую зиму, и конец света, один на всех, и свою любовь, одну на все времена, и — прощаю! прощаю! — кричал им.

А когда поднялся и вышел из воды, шел по берегу другим человеком, шел и бормотал то, что неожиданно всплыло:

Не было ни земли, ни неба, только тьма и океан велик, и одна утка Итма металась, не зная, где себя угнездить.

И был в тот момент совершенно, абсолютно свободен.

Одним ярким майским днем ток жизни выталкивает Ганина из мышиной норы. Теперь навсегда.

Анна ЖУЧКОВА