Кекова
Светлана Васильевна родилась на Сахалине,
окончила филфак Саратовского
государственного университета. Автор
тринадцати поэтических сборников и
нескольких литературоведческих книг,
в том числе посвященных творчеству
Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского.
Стихи Светланы Кековой переводились
на многие европейские языки. Лауреат
нескольких литературных премий. Доктор
филологических наук, профессор кафедры
гуманитарных дисциплин Саратовской
государственной консерватории. Постоянный
автор нашего журнала. Живет в Саратове.
Светлана
Кекова
*
О
РАЮ, РАЮ
* *
*
От всех домов,
в которых я жила,
от дивных
рек, где рыбы молча плыли,
остались
угли, пепел и зола
и тонкий слой
какой-то влажной пыли.
Мне некого
и не в чем упрекать:
хранится
время в виде мелких гранул.
Но есть такое
право — окликать
и тех, кто
жив, и тех, кто в вечность канул.
Зарос осокой
бывший райский сад,
и где-то меж
сосной и остролистом
две странных
рыбы над землёй висят,
и бьют они
хвостами в небе мглистом.
* *
*
Ирине
Евсе
Полосатый
шмель пролетит, как пуля,
задевая
волосы у виска…
Под шатром
ореха в конце июля
время строит
домики из песка.
Тем, кто в
них поселится, — не до смеха:
вдруг нахлынут
волны — и рухнет дом.
Но в который
раз под шатром ореха
мы сидим,
смеёмся и чуда ждём.
На столе —
вина золотые грозди,
помидоры,
персики и арбуз,
а в планшете
— новости, словно гвозди,
выбирай —
на вес, сортируй — на вкус.
И один из
нас, гражданин эпохи,
отдыхать с
опалённым уйдёт виском,
и оса, со
стола собирая крохи,
перетянет
талию пояском.
* *
*
Андрею
Дмитриеву
Жил в краю,
где волн и неба много,
человек в
короне мудреца
с внешностью
языческого бога
или ассирийского
жреца.
Но когда
настало лихолетье
и с ножом
пошёл на брата брат,
стало время
огненною клетью,
он сказал:
«Я в этом виноват».
В сумрачной
пещере Карадага,
среди скал,
где гром идёт на гром,
пламенными
буквами бумага
покрывалась
под его пером.
Светлый Ангел
в одеянье тонком,
тронув ткань
волошинской строки,
укреплял и
нас, его потомков,
в дни
гражданской смуты и тоски.
Огонь
вещей
И когда
коротали мы ночи недужные,
появлялись
какие-то вещи ненужные —
пузырьки, и
бутылки, и пыль на будильнике,
банка кильки
в томате в пустом холодильнике,
и розетка с
застывшим вареньем малиновым,
и сундук с
ароматом своим нафталиновым,
и какие-то
колбочки, баночки, пробочки,
и случайно
рассыпанный мак из коробочки.
Мы отмечены
были тоской одинаковой,
коронованы
серой коробочкой маковой,
а в коробочке
этой на самом на донышке
копошились
какие-то мелкие зёрнышки.
И когда ты
рукою нечаянно взмахивал,
то коробочку
мака нечаянно встряхивал,
и в звучании
странном, в шуршании, шелесте
нам мерещились
духи соблазна и прелести.
Заслоняли и
прятали духи лукавые
то, что было
овеяно светом и славою,
называли
любовь чепухой и бирюльками
и клубились
над нами, как пар над кастрюльками,
но хотели, в
пространство протиснувшись тесное,
чтоб за
воинство их принимали небесное.
Мы тогда
перепутали тьму и свечение,
пункт отбытия
в вечность и пункт назначения,
выбирая
свободу от всякого бремени,
мак рассыпанный
сделали символом времени.
И тогда мы
узрели, что в глиняном чайнике,
и в кувшине
стеклянном, и в каменном прянике,
в этажерке,
в буфете, в салфетке для столика
и в бутылке
— неверной жене алкоголика,
в одеяле
верблюжьем и в стоптанных тапочках,
в блюдцах,
чашках и мыльницах, в ковриках, тряпочках,
в их фактуре,
структуре, в их нежной материи
совершаются
взрывы, миракли, мистерии,
в глубине их
огонь негасимый скрывается,
и над ними
дымок, словно змей, извивается.
Фотография
В суматохе,
и шуме, и гаме
искупались
в пыли воробьи.
Заболоцкий
в очках и пижаме
тихо думает
думы свои.
Он сидит, как
в больничной палате,
у окна и не
смотрит на нас,
но от ангела
в белом халате
не отводит
встревоженных глаз.
Да, Лодейников
был на свободу
им отпущен
— обманщик и лжец,
отвратительных
таинств природы
соглядатай
и тайный певец.
Но ведь есть
и другие поступки —
ведь не зря
же он Богом храним!
…И Мадонна
в цигейковой шубке
на вокзале
замечена им.
* *
*
Отправляясь
молча для разборки
в ад, в его
разинутую пасть,
поскользнуться
на арбузной корке
и на городской
асфальт упасть.
И увидеть
очертанья рая —
этот заповедный
материк,
и лежать в
пыли, благословляя
данный Богом
перед смертью миг.
* *
*
Тихону
Синицыну
Вот к насекомому
далай-ламе
движется
подданных легион:
бывшие
гусеницы с крылами,
мухи, ставшие
вдруг орлами,
жук, и кузнечик,
и скорпион.
Что это значит
в контексте лета,
в час появления
саранчи,
для начинающего
поэта,
в Книге Закона
или Завета
в слове
открывшего икс-лучи?
Как же он рад
своему открытью!
Видит он в
слове парад планет…
Но, подчиняясь
сему событью,
вырвавшись
в мир, с небывалой прытью
снова летит
саранча на свет.
Всё, что скажу
я, звучит фальшиво —
но почему-то
душа болит,
и между веток
паук, как Шива,
тонкими
лапами шевелит.
Цикада
Тополь, житель
соседского сада,
ночью выглядит
как саудит,
а в его одеянье
цикада
пилит сук,
на котором сидит.
Этот звук
мне напомнил другую
жизнь в
системе иных величин -
и волну
безнадёжно тугую,
и тоску без
весомых причин.
Пыль казалась
похожей на перхоть,
в сердце
прятался маленький ад,
и хотелось
уехать, уехать
от безумного
треска цикад.
Кровь хлестала
из каменной вены,
и, как некий
цветок, вырастал
в зоне смерти,
любви и измены
диких слов
безупречный кристалл.
А в кристалле,
как в образе ада,
размышляя о
зле и добре,
в бороде у
Иуды цикада
тихо в лунном
спала серебре.
* *
*
Две невинных
бабочки-малолетки
превратятся
скоро в прекрасных дев.
Богомол
зелёный сидит на ветке,
пару тонких
лап к небесам воздев.
Муравей
молчит и глаза таращит,
чтоб прочесть
иероглифы «ян» и «инь»,
а рыбак из
озера невод тащит,
там танцуют
щука, судак и линь.
А иная рыба
мелка, как сдача, —
потому не
тратит он лишних слов…
Но его добыча
— моя удача,
а моя удача
— плохой улов.
За пристрастье
к этим опасным темам
на меня
сомненье, как тень, легло,
и какой-то
мелкий воздушный демон
к стрекозе
приладил своё седло.
Он — лихой
наездник с картины Босха
с кнутовищем,
сделанным из лозы,
он летит на
солнце…
Но мягче
воска
крылья этой
маленькой стрекозы.
* *
*
Девочка с
плетёною корзинкою
в гору
поднимается с трудом
там, вдали,
за речкой Верхозимкою,
где стоит
один знакомый дом.
Этот постаревший
дом заброшенный
никого не
пустит на постой,
даже если
некий гость непрошенный
выкосит траву
и сухостой.
Образа давно
из дома вынесли,
красный угол
превратился в прах,
умерла
хозяйка, дети выросли,
как трава
весной на пустырях.
— Вы о прошлом
ничего не знаете
или, может,
не хотите знать…
Дом похож на
остров в море памяти.
Как найти
его и как назвать?
* *
*
У безжизненных
скал Карадага
бьётся в
берег живая волна —
и становится
пламенем влага,
и становится
кровью луна.
В диком вое,
и плаче, и стоне
Божий глас
различив вдалеке,
Макс Волошин
в холщовом хитоне
держит посох
в бессильной руке.
* *
*
Я столько
раз подходила к краю
бездонной
пропасти, столько раз
спокойно
думала: «Умираю,
уже никогда
не открою глаз».
О Раю,
Раю, прекрасный Раю,
куда ты
скрылся навек от нас?
Растёт у
речки трава осока,
видны калужницы
завитки…
Как равнодушно
и как жестоко
касалось
сердце твоей руки!
О Раю,
Раю, о свет востока,
как твои
отблески далеки!
Покуда страсть
не даёт последствий,
не возжигает
своих костров,
я постигаю
причины бедствий
и вижу призраки
катастроф.
О Раю,
Раю, о, весть о детстве —
душа,
и тело
моё,
и кров.