Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Окончил факультет журналистики Киевского университета. Пишет на русском языке. Автор одиннадцати книг стихотворений. Главный редактор журнала о современной культуре «ШО», координатор Международного фестиваля поэзии «Киевские Лавры». Лауреат «Русской премии», Международной Волошинской премии, премии «Anthologia» и других. Живет в Киеве.

Александр Кабанов

_*

НЕ ПОВЕЗЛО СТРЕКОЗАМ

_{* *}

_*

И вдруг ты начинаешь замечать,

что детство не о том и не об этом:

дуэли на пластмассовых мечах —

сменились на ристалища с планшетом.

И ты опять — горбатый старый тролль,

нахохленный, как византийский кочет,

твой сын — Логин и дочь твоя — Пароль,

а женщина — любить тебя не хочет.

Теперь не важно: в печь или в печать,

ночное поле, сонные лощины,

и вдруг ты начинаешь замечать:

седую прядь, прикрывшую морщины,

ржавеющие в звездах потолки,

бетонную и злую халабуду,

собрать бы в батальоны и полки

всех женщин, что любить тебя не будут.

Раздать им новогоднее меню —

своих стихов мускатные коврижки,

накрою стол и маме позвоню,

а что еще осталось от мальчишки?

_{* *}

_*

Как птицы посажены в черную пашню —

густым опереньем деревья полны,

по самое горло растут нараспашку,

их клювы похожи на корни волны.

А небо стозевно и обло озерно,

и облаки — тучное стадо кают,

и люди лежат, как ячменные зерна,

которые — только деревья клюют.

_{* *}

_*

Сквозь натяжные потолки, сквозь небо из вискозы:

не обманули — протекли — медведки и стрекозы,

они цеплялись на лету за корни и за ветки,

чумной валет, бубонный туз, стрекозы и медведки.

И я осматривал стихи, как женщин, не читая:

вот — грудь, вот — бедра, вот — духи (флакончик из Китая),

чуть-чуть Целан, щепоть Прево, Вергилия мокрота,

и в этом было противо естественное что-то.

Скрипит невидимый батут, предчувствуя интригу:

тебя из книги обретут и похоронят в книгу,

ты будешь слово и число, под спудом и наркозом,

опять медведкам повезло, не повезло стрекозам.

_{* *}

_*

Ну что вам рассказать о снеге,

о снеге пашен и болот,

лежащем в маленьком хештеге,

сухого льда набравши в рот.

Никто не мыслит о трясинах,

не пашет и не жнет зимой,

осины в джинсах и лосинах,

и филин — птичий домовой.

Стихи — поганая примета

для осажденных на селе:

живешь один, без интернета,

бухаешь в собственном шале.

И сон — пороховой наколкой —

проступит в памяти твоей,

и тишина висит двухстволкой

меж трех огней, меж трех огней.

Открылся доступ удаленный,

когда идет игра в слова:

снег выпал — шулерский, крапленый —

из рукава, из рукава.

_{* *}

_*

Я забываю киевскую кухню, когда под Рождество,

перечитав тыняновскую кюхлю, ты веришь в волшебство,

и в то, что все вокруг еще живые и теплит благодать,

что эти звезды — раны ножевые и можно в морду дать,

и выйти на балкон, где слякоть, где мы — обречены,

курить тревожно и о чем-то плакать под смайликом луны.

_{* *}

_*

Мудрецов разбавляют толпой

и уводят под белые руки —

санитары в приемный покой,

где страдают баши и бузуки.

Я стиральный открыл порошок,

я подставил подножку трамваю,

и волшебную кошку в мешок —

окунул, и глаза закрываю:

виден берег турецкий вдали,

вижу африки голод инклюзив,

и твои, и мои корабли —

рождены при советском союзе.

И печалит не то, что больны,

ужасает не вонь из сортира,

а предчувствие новой войны

и безумие старого мира.

Вижу киев, а дальше — ирпень,

где бродячие лают собаки —

на активную радиотень

нашей девушки из нагасаки.

_{* *}

_*

Бог еще не прикрыл этот грязный, гнилой бардак

и устроить всемирный потоп еще не готов,

потому что люди исправно выгуливают собак,

потому что люди послушно прикармливают котов.

И пускай они убивают других людей и богов,

пишут жуткие книги, марают свои холсты,

не хватает крепкой руки и просоленных батогов:

человечество — это прислуга для красоты.

Мы живем для того, чтоб коровам крутить хвосты,

добывая роуминг, пестуя закрома,

подражаем птицам, рожаем в горах цветы,

красота такая, что можно сойти с ума.

Обхватив колени, сидишь на исходе дней,

и глаза твои, запотевшие от вина —

видят бледных всадников, всех четырех коней,

а за ними — волны и новые племена.

_{* *}

_*

Московский сад как филиал моссада —

не опыляй войну, не обрезай судьбу:

и я брожу один под сенью листопада

с таинственной коробочкой на лбу.

Когда я был рожден в смирительной рубашке,

и брошен, словно хлеб и зрелище в толпу,

мне ворон-санитар, дежурный по шарашке —

навечно прикрепил коробочку ко лбу.

Чтоб никого не съесть и никогда не спать я

не возжелал и более не смог,

но я благодарю за крест из закарпатья,

голгофу и романтику дорог,

за этот белый свет в синеющем окопе,

за этот красный сад, текущий из-под век,

а раньше — я бродил с коробочкой на жопе,

как безъязыкий русский человек.

_{* *}

_*

Деревья попилили-порубили,

и сразу стало во дворе светлей,

просторнее для песни и кадрили,

но чую, что — возьмутся за людей.

А как, простите, за людей не взяться

и о родной душе не порадеть,

мы будем во гробах берез валяться,

из тополей, надломленные, петь.

Мы будем переписываться в личке,

не путая обстрелы и салют,

и понимать: остались только птички,

деревьев нет, а птички — гнезда вьют.

_{* *}

_*

Когда с войны вернулись мальчики,

их встретила моя страна —

волнистая, как попугайчики,

как в птичьих клетках тишина.

Они с собою взяли пестики,

в рюкзак отсыпали гранат,

они моей стране — ровесники,

но их не выберут в сенат.

Они приказы не нарушили

и не оставили редут

и все ж трофейное оружие —

бандитам местным продадут.

За всяким пнем — лежит колодина,

а надо как-то жить, корнет,

и в том, что их нагреет родина —

сомнений нет, сомнений нет.

Для отпечатков — эти пальчики

и для допросов не в плену,

опять с войны вернулись мальчики —

домой, на новую войну.

_{* *}

_*

Земля шевелится, шелковица цветет,

внутри себя цветет и опадает,

и мастер йода собирает йод,

и мастер крови на бинтах гадает.

Цыганский табор под землей живет,

он свадьбы празднует и лошадей ворует,

и мастер йода собирает йод

и в Бабий Яр гостинцы серверует.

Земля шевелится, и, превращаясь в квест,

выходит дядя Яша с черной скрипкой,

и тишина, как духовой оркестр,

из ямы поднимается с улыбкой.

Все зубы золотые, все шары,

все тапочки балетные от спама,

все пастернаки вышли из игры,

и всех убили, даже мандельштама.

Сбегает дождь в резиновом плаще,

земля шевелится, не разбирая флагов,

а полицаев не было вобще,

примерно так, как не было гулагов.

_{* *}

_*

Даже странно, что это не я написал,

потому, что я всех написал:

и теперь вы собрались у входа в вокзал,

но откуда здесь взялся вокзал?

И куда вы отправитесь в черных купе,

поцарапанных, словно винил,

я, как бог, растворюсь в одинокой толпе,

потому что я всех сочинил.

Или я позабыл, что такое толпа,

для чего ариаднина нить,

и ко мне зарастет коноплею тропа:

а зачем по газонам ходить?

_{* *}

_*

Опять в оранжевых жилетах

блуждают женщины одни,

по воле жэка и поэта

они считают трудодни.

Не разглядеть в потемках лика,

однообразна эта рать:

в руке у каждой — штырь и пика —

колоть и мусор собирать.

Ведь невозможно жить, не гадя,

под разговорчики в строю,

они проткнут, почти не глядя —

меня, сквозь рукопись мою.

Они не ходят в магазины,

чтоб не потворствовать врагу,

как апельсины-асассины

на обезвоженном снегу.