*

«...КАК СЛОВО НАШЕ ОТЗОВЕТСЯ...»

^{В. А. Грихин. Лекции по древнерусской литературе. Подготовка текста Т. Л. Александровой, Т. В. Суздальцевой. М., «Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина», 2017, 480 стр.}

Признаюсь, я долго думал, как назвать свой отклик на эту книгу. Выбранное заглавие сначала отталкивало своей банальностью: цитата из Тютчева давно стала затертой. И все же, пожалуй, именно она — но только в таком, усеченном виде — отражает самую суть воздействия лектора на слушателей, учителя на учеников. Вячеслав Андрианович Грихин, читавший курс по древнерусской литературе на филологическом факультете МГУ в конце 1970 — начале 1980-х годов, запомнился тем, кто имел счастье его слышать, даже не столько содержанием лекций, сколько своей речью — неторопливой, неказенной, живой, своей теплой интонаций, исполненной любви к старинной словесности. Прошло тридцать лет со дня его внезапной ранней смерти — и вот цикл этих лекций, реконструированных по студенческим конспектам двумя самыми благодарными и неленивыми слушательницами и участницами грихинского спецсеминара (сокурсницами автора этих строк), наконец издан и предложен читателям.

Михаил Леонович Гаспаров как-то признался: «Знакомым студентам я говорю: „Помните, что университет — это пять лет, подаренные вам для самообразования, которому мешают лишь мелкие досадные заботы, например, посещение лекций”. Но, конечно, человеку другого душевного склада будет легче воспринимать науку с голоса и в компании. Если повезет попасть к хорошему учителю — это большое счастье. Но ведь учебники <...> для того и существуют, чтобы помочь тем, кому не повезло попасть к хорошему учителю. Хороших учителей — сотни, а тиражи у книг — тысячные»¹. Грихин, несомненно, был хорошим (за недостатком более выразительных слов ограничусь этим) учителем — об этом свидетельствуют и судьбы его учеников: иные из них еще в студенческие годы ради работы в его семинаре переводились на русское отделение с романо-германского, в те годы имевшего репутацию намного более «престижного», многие ученики стали известными учеными-медиевистами. Впрочем, о Грихине вспоминают не одни лишь древники: его лекции и другим студентам запомнились как одни из самых увлекательных и симпатичных². Увы, оказавшись преданным тиснению, его живое слово многое потеряло, стало более плоским и одномерным, хотя (как слушатель лекций, могу утверждать это) в целом нет оснований сомневаться в достаточной точности студенческих конспектов. Пример, доказывающий, что книга, действительно, не всегда может заменить устную речь лектора. Хотя я лично, как и М. Л. Гаспаров, всегда предпочитал в качестве источника информации печатный текст, речь молчаливую, лекциям и докладам, у слова устного есть неоспоримое преимущество, заставляющее отказаться от популярной ныне идеи заменить лектора аудиоплеером (кое-где в отечественном вузовском образовании дело дошло до ее реализации!). Потому что устное слово настоящего преподавателя выполняет, если воспользоваться известной классификацией Р. О. Якобсона, функцию не только коммуникативную (информативную), но и эмотивную (экспрессивную) — побуждает сосредоточиться на предмете рассказа, вызвать к нему интерес и любовь.

Но даже потеряв интонационную теплоту и глубину, потеряв обаяние, исходившее от стоявшего за кафедрой, эти лекции остаются и в печатной форме явлением по-своему замечательным.

Их автор смог прекрасно и, если угодно, доходчиво объяснить своеобразие древнерусской словесности: «Средневековому человеку присуще было иное мировоззрение, иное видение мира, иные принципы ориентации в окружающей действительности, иные нравственные и эстетические ценности. Отсюда вытекает необычность предмета и содержания средневековой культуры. Типичным образцом средневековой архитектуры является христианский храм, в живописи преобладает икона, в литературе — произведения религиозного характера. Своеобразие содержания средневековой культуры во многом определялось особой ролью христианской религии и Церкви в истории средневекового общества. Христианство было не просто религией, но и политической доктриной, и моральным кодексом, и философией, и правом.

Христос — самое светлое и единственно прекрасное для средневекового человека, его этический и эстетический идеал». Утверждение не предстает авторитарно-голословным, к нему подбирается иллюстрирующий пример: «В средневековой культуре своеобразен не только предмет изображения; своеобразно и само видение мира, отражение этого мира в памятниках литературы и искусства. Средневековый художник как будто не замечает, что мир трехмерен. В изобразительном искусстве преобладает плоскостное изображение, в иконах отсутствует перспектива, иконописец на одной плоскости изображает ряд разновременных действий. Так, на иконе „Преображение” иконописец помимо основного события — Преображения Христа на Фаворской горе — одновременно изображает, как Иисус с учениками поднимается на Фаворскую гору, передает чувство ужаса и страха, которое охватило учеников в момент Преображения Христа, и тут же изображает, как он вместе с учениками спускается с горы».

Для студента нашего времени религиозная природа средневековой культуры — очевидность, трюизм. Иное дело, что, как заметил известный исследователь древнерусской книжности Дмитрий Буланин, даже если современный человек считает себя верующим и воцерковлен, это отнюдь не гарантирует понимания им религиозной культуры прошлого: «Подлинные религиозные чувства теперешнего интерпретатора не имеют значения в той мере, в какой они не имеют отношения к сакральным предметам древности; в число нынешних безбожников, в указанном значении, попадут и истово верующие, по их собственному убеждению, люди». Ведь «религиозную культуру можно постичь только как специфическое отражение религиозного сознания ее носителей, что предполагает хотя бы частичное соприкосновение с установленной этими последними системой ценностей. Разговор на равных»³.

Для 1982 — 1983 годов, к которым относятся записи лекций, выявление и акцентирование религиозной природы древнерусской словесности в курсе для студентов трюизмом вовсе не было. А было поступком, требовавшим настоящего мужества: и В. А. Грихин, и другой медиевист, профессор филфака МГУ В. В. Кусков, за такой подход подверглись гонениям, а от Грихина «сверху» требовали внести в экзаменационные билеты вопрос об атеистических мотивах в древнерусской литературе!⁴ Стороннему наблюдателю все это может показаться невероятным: ведь в эти же годы выходили первые тома серии «Памятники литературы Древней Руси» под редакцией Д. С. Лихачева, в которых жития святых перемежались с проповедями. Однако quod licet Jovi, non licet bovi: авторитет Лихачева, академика, официально признанного главным древником Советского Союза, позволял ему и его сотрудникам многое большее, чем прочим. К тому же к вузовским преподавателям предъявлялись более жесткие критерии идеологической лояльности и надежности, чем к кабинетным ученым.

Очень точно и выразительно представлена в грихинских лекциях связь средневекового религиозного мировоззрения и словесности. Выделены девять особенностей мировоззрения, определяющих свойства литературы. Первая особенность: «бинарность мышления, противопоставление реального ирреальному, временного — вечному. «Живя в реальном мире, человек готовит себя к иному, блаженному миру». Особенность вторая: имперсональность, анонимность. «Это важная отличительная особенность, связанная с христианской концепцией личности человека. Гордыня почиталась величайшим грехом, а смирение — верхом добродетели». Третья особенность: традиционность. Четвертая: авторитарность. «Общество вырабатывает понятие об авторитете. Непререкаемым авторитетом становятся тексты Священного Писания и сочинения Отцов Церкви». Пятое свойство: провиденциализм. «Ход и развитие исторических событий объясняется не волей и разумом человека, а вмешательством потусторонних сил — божественных или диавольских». Шестое: символизм. «...Это одна из отличительных черт средневекового мировоззрения. Это система видения мира и ориентации в нем». Черта седьмая: историзм («герои только исторические личности»). Восьмая: ритуальность, или этикетность. И наконец, девятое качество: синкретизм, цельность мировоззрения.

В лекциях подробно рассказывается о таких предметах, распространяться о которых в советское время было не принято, да и сейчас далеко не все авторы учебных курсов уделяют им должное внимание. Например, это агиологические типы, чины святости и их связь с разновидностями агиографии: «Центральная часть (жития — А. Р.) определяется типом подвига святого:

— Житие Стефана Пермского — святительское.

— Житие Сергия Радонежского — преподобническое.

Сам тип подвига определяет сюжетные особенности».

Грихин в своих лекциях постоянно стремится приблизить древнерусскую словесность к миру слушателей, обращаясь к их опыту и знаниям. Так, рассказывая о Житии Сергия Радонежского, лектор напоминает об известной картине Михаила Нестерова «Видение отроку Варфоломею». Одновременно он показывает древнерусскую литературу как единое целое, в преемственности и взаимосвязи, например, когда сообщает, что такой прием, как выстраивание череды риторических вопросов, в Житии Стефана Пермского, написанном Епифанием Премудрым в конце XIV столетия, восходит к проповедям Кирилла Туровского, составленным больше чем за два века до того. Так же автор лекций прослеживает черты сходства между древнерусской словесностью и литературой Нового времени, объясняя более далекое через то, что ближе и привычнее. Например, так говорит о плаче княгини Евдокии в «Слове о житии Дмитрия Ивановича, царя русского»: «Это литературно-эмоционально-художественная переработка погребальных стихир Иоанна Дамаскина (достаточно близкий к тексту и сохраняющий образную систему оригинала перевод этих стихир можно прочитать в поэме А. К. Толстого „Иоанн Дамаскин”)».

Несомненное и очень важное достоинство грихинских лекций заключается в отсутствии эгоцентризма — качестве среди авторов лекционных курсов и учебных пособий не очень частом. Так, размышляя о методе в древнерусской литературе⁵, он не навязывает своей точки зрения, а предлагает обзор концепций других ученых: Д. С. Лихачева, И. П. Еремина, А. Н. Робинсона. В лекции о «Слове о полку Игореве» он излагает четыре версии по поводу жанра этого памятника: 1) памятник торжественного красноречия (концепция И. П. Еремина); 2) основа «Слова» — историческая повесть; 3) «Слово» — обработанная былина; 4) это произведение вне жанровой системы (мнение В. В. Кускова).

Еще одно достоинство грихинских лекций — их полнота. Как известно, «нельзя объять необъятное», и лекторы обычно жертвуют полнотой картины древнерусской словесности ради глубины и пристальности анализа, ограничиваясь рассказом о некоторых произведениях⁶. Грихин поступил иначе, предпочтя поведать слушателям пусть коротко, но обо всей произведениях, включенных в учебную программу. Глубина характеристик отдельных памятников, конечно, при этом пострадала. Зато сохранилась цельная картина.

Читая эту книгу, должен признать, что в ней есть изъяны, порожденные, очевидно, необходимостью представить предмет — древнерусскую словесность в контексте истории и культуры — в ясных, легко запоминающихся признаках и свойствах. Скажем, в лекции, посвященной литературе Московской Руси XIV — XV веков, попросту неверно утверждение: «Возвышению Москвы способствовало: 1. ее выгодное географическое положение; 2. надежная защита от внешних врагов; 3. после разгрома Владимиро-Суздальских земель к Москве стекались беженцы, росло население». Ведь Москва не имела никаких географических преимуществ в сравнении с тогдашней соперницей Тверью, местоположение защищало ее от нападений извне не лучше, чем Тверь, а белокаменные стены не были решающим преимуществом. Что же касается третьего пункта, то он может быть не причиной, а следствием благоприятных факторов. Главные причины возвышения Москвы были не географические или экономические, а, как давно заметил В. О. Ключевский, политические: отсутствие вплоть до княжения Василия II распрей в роде Даниловичей и поддержка Церкви.

К сожалению, в одном случае медвежью услугу автору лекций оказали редакторы-составители. «Лекция 10. Московская литература XIV — XV вв. Куликовская битва. Второе южнославянское влияние. Творчество Епифания Премудрого и Пахомия Серба» представляет собой не запись или реконструкцию подлинной лекции, а контаминацию конспектов с фрагментами книги Грихина «Проблемы стиля древнерусской агиографии XIV — XV вв.» (М., 1974): «Мы позволили себе объединить материал лекции с фрагментами доступной нам печатной работы <...> («Проблем стиля...». — А. Р.). Это дало возможность, с одной стороны, сохранить ссылки на те исследования, на которые опирался В<ячеслав> А<ндрианович>, а с другой — выстроить текст в соответствии с планом устного повествования и воспроизвести его точку зрения на проблему в той полноте, в которой он не всегда мог ее высказать в подцензурных советских изданиях». Однако это совершенно неоправданная и произвольная операция: из двух текстов автора — научного и учебного — создается один, ему не принадлежащий. Вообще, составители в отдельных случаях слишком вольно обращаются с текстом. В предисловии к лекциям они так формулируют свои принципы подготовки текста: «...Также нами были использованы следующие опубликованные работы В. А. Грихина: История древнерусской литературы XI — XIII вв. Методические указания. М., 1987; История древнерусской литературы XIV — XVII вв. Методические указания. М., 1988 (посмертное издание); Принципы стиля древнерусской агиографии XIV — XV вв. Издательство Московского Университета, 1974⁷. Опираясь на эти материалы, мы стремились как можно точнее воспроизвести как подход Вячеслава Андриановича к той или иной теме, так и его методические и методологические принципы». Но ведь задача издателей лекционного курса — воспроизведение не некоего подхода автора вообще, а подхода, присущего именно и только этим лекциям!⁸

Обращение к тексту небольшой книги «Проблемы стиля древнерусской агиографии...» неоправданно и по другой причине: оно невольно дискредитирует автора лекций, наносит ущерб его репутации. Все дело в том, что эта книга несет на себе глубокий отпечаток советской эпохи. Грихин в ней защищает Епифания Премудрого, автора житий Стефана Пермского и Сергия Радонежского, противопоставляя и книжника, и обоих русских святых современному им религиозному течению — исихазму, с которым вслед за Д. С. Лихачевым стали связывать и агиографа, и самих святых. Исихазм (некий особенно отталкивающий иноземный, «византийский» исихазм!) под пером Грихина превращается в идеологический жупел, подается как мрачный, темный фон, на котором должны воссиять «белые одежды» Епифания, Стефана и Сергия: «В этом виде [византийском] он никогда не был свойственен русскому монашеству. Крайние аскетические формы, мало чем отличающиеся от ереси, нам были чужды. Между тем для южных славян различие между исихазмом и богомильской ересью было незначительно»; «Реальный мир для исихаста не существует. Это скверна. Цель человека — путем созерцания приблизиться к божеству»; «Миросозерцание Епифания Премудрого опирается не на исихастское воззрение, а на Священное Писание...». Мало-мальски осведомленный читатель этих пассажей (не говоря уже о тех, кто знаком с работами отца Иоанна Мейендорфа или философа С. С. Хоружего, например) способен лишь изумиться: исихазм, традиция которого очевидна и у такого древнерусского книжника, как преподобный Нил Сорский, и у такого «народного» святого, как Серафим Саровский, исихазм, учители которого Григорий Палама и Григорий Синаит были причислены к лику святых, почти приравнивается к ереси и сравнивается с дуалистическим вероучением богомилов! Причем приверженность исихазму искусственно противопоставляется верности Священному Писанию... С Грихиным нельзя не согласиться в том, что нет оснований возводить епифаниевский стиль «плетения словес» к исихазму, как это делал Лихачев, чья концепция была почти непререкаемой. Однако представление об этом религиозном течении грихинская книга 1974 года формирует превратное.

Такая пристрастная и совершенно несправедливая характеристика исихазма объясняется, конечно же, временем, в которое этот труд появился. Автор действовал в соответствии с принципом, который один известный историк литературы как-то в устной беседе уподобил поведению в ситуации пожара. «Горит» дом мировой культуры, которую советские идеологи подвергли жесточайшей фильтрации, многое отринув. Что остается честному филологу, историку культуры: поспешить вынести из «пожара» хоть что-нибудь, реабилитируя и отрицая его связь с «проклятым прошлым». Так выводили из горящего здания Блока, объявив его не вполне символистом и прогрессивным писателем, потом то же самое было проделано с Андреем Белым. Но если есть «хорошие», идеологически приемлемые писатели и явления культуры, то должны быть и «плохие», «враги», создававшие контрастный фон. Среди символистов такими оказались Гиппиус и Мережковский, за счет которых вытаскивали из «пламени» Блока и Белого. Грихин отвел аналогичную роль контрастного фона в средневековой православной культуре исихазму, ограждая от остракизма древнерусских книжников и святых, сохраняя за собой право писать уважительно и любовно о русском Православии. Кстати, похожим (и одновременно противоположным!) образом поступал Лихачев, когда в своих работах писал о неоплатонических истоках исихазма, эту преемственность решительно гиперболизируя, а в чем-то и измышляя. Только он в свой через «спасал» исихазм, как бы выводя его за пределы религиозной ортодоксии⁹.

Эти вынужденные манипуляции с предметом исследования необходимо обязательно учитывать при оценке научных трудов, созданных медиевистами советской эпохи. И верно, негоже за это бросать в них камни: следует понять и принять эту вынужденную тактику как данность. Но зачем знакомить современных читателей, желающих постичь древнерусскую словесность, с ложными оценками и трактовками, порожденными идеологическим диктатом? Ведь в подлинных лекциях Грихина следов таких идеологических травм практически нет! Между тем у молодого читателя, не знающего о контексте, в котором создавалась и издавалась книга о стиле древнерусской агиографии, может возникнуть совершенно ложное представление о Грихине-лекторе как о человеке, не знающем предмета или подверженном конъюнктуре.

Вступительная статья к книге лекций производит двойственное впечатление. С одной стороны, ее авторы Т. Л. Александрова и Т. В. Суздальцева воссоздали замечательный портрет учителя — психологический и духовный, основанный на драгоценных личных воспоминаниях. С другой — из текстов вступления нельзя ничего узнать ни о среде, в которой вырос и сформировался Вячеслав Андрианович, ни о его наставниках в изучении средневековой русской книжности. О пути в науку и педагогику и о духовной эволюции.

Конечно, как и любой учебный или научный труд тридцатилетней давности, лекционный курс Грихина в чем-то устарел. В. М. Живов, недавно покинувший нас замечательный ученый, как-то трезво и мужественно признал: «Кто из нас, филологов, не подозревает, что наша участь мгновенна и что через полвека наши интеллектуальные находки, столь вдохновлявшие нас в свое время и находившие желанный отклик у наших коллег, вызовут у досужего читателя лишь ироническую усмешку, огульно распространяющуюся на самые речевые навыки достопочтенной старины»¹⁰. Однако учебные труды, в отличие от ученых штудий, стареют не столь быстро — прежде всего потому, что призваны заключать в себе не столько оригинальные концепции и интерпретации, сколько устоявшиеся сведения, проверенные временем. Как признал А. Л. Зорин, автор предисловия к переизданию далеко не нового, но прекрасного учебного труда — книги Г. А. Гуковского «Русская литература XVIII века»: «Сегодняшний студент едва ли может безоговорочно доверять учебнику Г. А. Гуковского. Суть дела однако не в частных фактах, забывающихся после экзамена, и даже не в общих концепциях, которые, как известно, подвержены постоянным переменам. „Русская литература XVIII века” при всех своих просчетах и слабостях дает своему читателю на редкость живое и полное ощущение своего предмета. И в этом отношении Гуковского едва ли кому-нибудь скоро удастся превзойти»¹¹. Эти слова можно с полным правом отнести и к книге лекций В. А. Грихина, которые, знаю, уже находят и, уверен, еще найдут благодарных читателей-«сочувственников».

Все-таки живое, участливое, трепетное и умное слово «отзовется», не канет в небытие...

Андрей РАНЧИН