«А ЗА ВСЕМ ЗА ЭТИМ СТОИТ РАБОТА…»

*

От редакции: полное собрание сочинений Дениса Новикова, выпущенное издательством «Воймега», стало поводом для развернутого разговора о роли поэта в современной русской литературе. С этой целью мы обратились к представителям двух литературных поколений — другу и единомышленнику Дениса Новикова, ныне американскому поэту и переводчику Филиппу Николаеву (Бостон) и российскому поэту, литературному обозревателю, кандидату философских наук Евгении Риц (Нижний Новгород).

«А ЗА ВСЕМ ЗА ЭТИМ СТОИТ РАБОТА…»

Денис Новиков. Река — облака. Составители Ф. Чечик, О. Нечаева. Вступительная статья К. Кравцова, подготовка текста, примечания О. Нечаевой. М., «Воймега», 2018, 488 стр.

В московском издательстве «Воймега» вышла книга, значение которой трудно переоценить. Это полное собрание сочинений нашего современника — поэта Дениса Новикова (1967 — 2004). Осуществившие это важнейшее и авторитетное издание составитель Феликс Чечик и редакторы Ольга Нечаева и Александр Переверзин заслуживают высочайшей похвалы.

Новиков ушел из жизни рано, ему было всего тридцать семь лет. Не хочется заострять внимание читателя на роковой цифре, и все же невозможно совсем удержаться от упоминания о ней: слишком ранняя смерть великого поэта особенно ранит. В числе любящих стихи Новикова были такие мастера стиха, как Иосиф Бродский, Сергей Гандлевский и Тимур Кибиров. Его читают и цитируют по памяти самые разные люди — и профессионалы-литераторы, и простые ценители поэтического слова, не разуверившиеся в его силе.

Есть представление, идущее в нашей литературной традиции еще от Пушкина, что лучшие и главные стороны личности писателя раскрываются не в поступках, не в деятельности, а именно в творчестве. Подчиняясь логике этой мысли, чем полнее мы прочтем большого поэта, тем теснее познакомимся с ним, тем больше граней познаем. Чтение полного собрания сочинений во всем богатстве оттенков доносит до нас живой голос Дениса и вкупе с ним — его уникальный и драгоценный взгляд на мир.

«В гениальном поэте важно и интересно все», — говаривал Лев Лосев, бывший, кстати, одним из любимых современных поэтов Новикова. Почему же так важно знать всю совокупность творчества поэта? Лосев в биографии «Иосиф Бродский» дает прекрасное объяснение: «Можно прочитать два-три, даже одно стихотворение поэта, и прочитанный текст вступит во взаимодействие с нашим собственным эмоциональным и культурным опытом, войдет в нашу память и, поскольку искусство по определению есть создание форм для репрезентации чувств, будет помогать нам разбираться в нашей душевной жизни. <…> Можно читать и по-другому — не отдельные стихотворения, а поэта в целом. В идеале каждый поэт заслуживает быть прочитанным от корки до корки — от детских опытов до оставшихся неоконченными черновиков. Только при таком знакомстве читатель получил бы от поэта все, что поэт может ему дать»^[1].

В случае Новикова возможности как для углубленного чтения, так и для научного исследования его творчества теперь открыты. Название книги «Река — облака» (по названию включенного в нее диптиха 1997 — 1998 гг.) удачно перекликается с сокровенной догадкой поэта, доверительно высказанной в интервью «Harper’s Magazine», что весь фокус поэзии — именно в созвучии рифмы, что «рифма всего главнее в стихах». Кроме всех известных на сегодняшний день стихов, включая юношеские и другие ранее не собранные или не публиковавшиеся, в том ПСС вошли эссе Новикова. Кроме того, издание содержит предисловие, комментарии, биографический очерк и вкладку с фото и документами, большая часть из которых публикуется впервые. (Интервью с Новиковым, которых известно как минимум четыре, в книгу не вошли, но они есть в Сети.)

Составитель и редакторы проделали тщательную текстологическую работу, выверили текст, установили даты создания произведений, а Ольга Нечаева также снабдила издание ценными примечаниями, проливающими свет на многие важные моменты в текстах. В основном хронологический порядок стихов в сборнике (по самой ранней известной дате; многие стихи датированы самим Новиковым) позволяет увидеть поэта в развитии от юноши до мастера. Хотя такое расположение стихов отменяет их порядок в составленных самим поэтом прижизненных сборниках, содержание последних приводится отдельным приложением в конце книги. Вслед за ним имеется и алфавитный указатель стихотворений.

В предисловии поэт и священник Константин Кравцов говорит о творчестве Новикова как духовной практике, о его новаторстве и традиционализме, стилистической оригинальности и скрытой христианской символике. Кравцов опирается как на личное знакомство с Новиковым, так и на статью о нем Бродского (предисловие к сборнику Новикова «Окно в январе» 1995 года), помещая всё размышление в более универсальный контекст статей Осипа Мандельштама об искусстве.

Это замечательное издание достойно поэта. Первым делом бросается в глаза, насколько скромен объем его творчества (его литературные тексты занимают здесь 407 страниц, из которых 308 — стихи), но и до чего велика у него, так сказать, удельная плотность заряда. Писал Новиков мало и мучительно. Однажды, летом 1995 года в Москве, он признался мне: «Знаешь, я мог бы писать гораздо больше. Гораздо. Я специально пробовал писать без вдохновения, без чувства, как бы по плану. Продумываешь и пишешь, как будто переводишь стихом. И знаешь, что? Выходят абсолютно те же самые стихи, один в один, что и по вдохновению. Точно такие же, не хуже и не лучше. Только не тянет меня так писать, зачем? Уж лучше я дождусь, чтобы оно пришло, уж лучше я испытаю это!» (цитирую по памяти, помню близко к тексту).

В области поэтической формы Новиков мастер лаконизма, пронзительной краткости. Выражаясь по-спортивному, он чемпион-спринтер, но у него нет ни одного марафона, ни одной поэмы. (Более пространная форма присутствует, но она создается стихотворными циклами.) Новиков обладал редкостной даже у мастеров версификации, поистине «пушкинской» способностью импровизировать стихом, рифмовать на лету, каламбурить. Его память на чужие стихи также была удивительной, а своих любимых поэтов (например, Мандельштама) он знал наизусть практически целиком. Разговаривать он умел как высоколобо, так и на языке московских подворотен, но всегда с поразительной меткостью, красноречием и артистизмом. Плотность поэзии на единицу человека была в Новикове чрезвычайно высока, но стихи приходили редкими болезненными вспышками. («…Как писал — изменялся в лице. / Так меняется у мертвеца».)

Типичный фокус Новикова — достичь богатой гармонии и весомости высказывания, одновременно естественности и неожиданности в предельно сжатом стиховом пространстве. Вот стихотворение в две строфы, где этот фокус проделан с максимальной наглядностью:

Учись естественности фразы

у леса русского, братан,

пока тиран кует указы.

Храни тебя твой Мандельштам.

Валы ревучи, грозны тучи,

и люди тоже таковы.

Но нет во всей вселенной круче,

чем царскосельские, братвы.

<1999>

Даже если просто «по-школьному» разобрать основную тематику данного короткометражного высказывания, то окажется, что здесь выражены как минимум: предназначение русской словесности; гражданственность и отвержение тиранической власти; необходимость естественности, связь поэзии с природным ландшафтом родины; положение Пушкина и Мандельштама как светочей и «царскосельской» традиции в нашей поэзии, как высочайшего ее достижения и критерия вкуса; поэзия как противостояние неизбывной человеческой грубости и жестокости; и, наконец, самоотождествление лирического героя с этой традицией, преемственность поэтических поколений. Очевидны отсылки к «Талисману» Пушкина и к знаменитой мандельштамовской эпиграмме на Сталина. Все это богатство затронутых тем упаковано в восемь простых с виду строк, проговоренных на характерном языке 90-х. Важно, что для поэта это личное, выстраданное раздумье: отстраненно-доверительное «братан» обращено в основном к себе и лишь отчасти к провиденциальному читателю. Слово «талисман» не произнесено, но подразумевается аллюзией и рифмой, в сочетании с ключевым глаголом — «храни» и со всем, что он здесь значит. Это стихи о том, как спасаться поэзией.

Поэтическое вдохновение было для него неразрывно связанно с подлинной внутренней жизнью: любовью, безжалостной самооценкой, прибыванием мудрости, прозрением. По вдохновению он зачастую и поступал, в этом заключался его крайний жизненный фатализм. Глубоко присуща Новикову была наша извечная русская мысль о неизбежности страдания и его необходимости для души.

Нельзя без горечи. Добавь по вкусу горечь —

и свой позор сумеешь искупить.

И ровно, сволочь, превратишься в полночь

и сядешь на пиру бессмертных пить.

Здесь для тебя оставлена лазейка:

бессмертные от горечи торчат,

она для них экзотика, как змейка

в бутылке — для владимирских девчат.

Любопытен поворот метафоры в этом стихотворении: «горечь» выступает тут как тайный эликсир бессмертия для поэта, а у жителей поэтического Олимпа на этот нектар своего рода алкоголизм. Кстати, для справки: змея в бутылке водки — настоящая. Однажды в середине 80-х мы с Денисом и нашим старшим товарищем — поэтом Ольгой Чугай — распили бутылку водки с заспиртованной внутри змеей, подарок от работников северокорейского посольства за хорошо выполненную работу. Работа, наш приработок, состояла в исправлении грамматических ошибок в переводах, выполненных корейцами для полного собрания сочинений Ким Ир Сена на русском языке, что оплачивалось по рублю за машинописную страницу. Следует отдать должное находчивости ведавших этой деятельностью работников посольства: в том, чтобы отыскать для этой (потешной для нас) цели голодающих поэтов, была известная творческая изобретательность. Мы дико хохотали за работой, правя бредовую риторику диктатора, но не меняя ее смысла. Горечь и зоомузейная зловонность подаренного напитка произвели неизгладимое впечатление, а «змейка» в итоге прославилась, угодив в стихи о вечности.

Для вышеприведенного текста (Новиков не возражал против применения к стихам слова «тексты» и сам им пользовался) характерен нередко свойственный данному поэту прием стилистического снижения, «подрезания». Высокая, романтическая тема литературного бессмертия разрешается образом змеи в бутылке водки, и это весело, несмотря на горечь, это — обезоруживающая самоирония. Попадание в бессмертие (ибо именно таков здесь масштаб «замаха») мыслится как нечто абсолютно реальное, пусть и противоречащее здравому смыслу и осуществляющееся дуриком, по судьбе, как в стихотворении «Вечность»:

Вечность вьется виноградом

между стен

где-то там, но где-то рядом

между тем.

Вроде, западное что-то,

не про нас,

не лоза у нас — болота,

непролаз.

Но уже из наших кто-то

там пролез,

будто на обои фото

энский лес.

Новиковский фатализм есть не пассивность и — даже в пору черной меланхолии — не упадок духа, а упование и усилие веры. «Царство Небесное силою берется» (Матфей 11:12). «Отведи меня за руку, Боже, / В Ханаанскую землю...» — еще в юности сложилась у него молитва. Вообще, в стихах, где речь идет о высшем прозрении и о стремлении к нему, взят тон глубокой серьезности.

Уходит дитя за слепцами

Небесного Града искать,

таскаться в пыли месяцами,

годами, и палки таскать.

Не видят они понарошку,

но только сельцо на пути —

слепцы окликают Алёшку,

чтоб подал им палку войти.

А время до Ерусалима

в лаптях-скороходах бежит

воистину неумолимо,

как разом прозревший мужик.

Трехстопный амфибрахий и некоторые звуковые особенности придают этой маленькой стихотворной притче 2000 года сказовый, даже сказочный оттенок, но в ней — и подведение итогов, и личная переоценка ценностей, решение коренным образом изменить жизнь. Герой притчи, отрок Алешка, духовно возмужав, оставляет своих лжедрузей и лженаставников и устремляется на паломничество в Иерусалим. Спешка тут из-за того, что слишком много времени уже потрачено на ложное и нужно успеть наверстать упущенное. Так или иначе, сам Новиков успел, перебравшись под конец жизни на Святую землю, под Иерусалим.

Обратимся к стихам о любви, ведь они — из ярчайших в собрании. Они в целом другие, чем любовная лирика, к которой мы привыкли.

Возьми меня руками голыми,

ногами голыми обвей.

Я так измучился с глаголами

и речью правильной твоей.

Я так хочу забыть грамматику,

хочу с луной сравнить тебя.

Той, что дает, любя, лунатику

и оборотню, не любя.

Эти стихи больно задевают своей уязвимой наготой (рифма-столкновение «голыми-глаголами» лишь подчеркивает ее). Поэт добивается любимой, признаваясь в голой страсти, в своей двуликости, двурушничестве, двуединой природе. Он лунатик, и он же оборотень, ведомый и одновременно ведущий, вводящий в заблуждение. Здесь соединились в неодолимом конфликте драгоценное и дикое, любовь и затаившаяся в шаге от нее нелюбовь. Частица подлинной любви все искупает, но имманентная нелюбовь с неизбежностью влечет за собой «горечь» трагедии.

Парадокс — мнимое противоречие — поэтики Новикова в том, что он в ответ на романтические темы часто стреляет заниженной лексикой. Тут встречаются «позор», «сволочь», «зверь», «оборотень», «даешь» (в смысле «отдаешься»), «торчат» (в значении «пребывают в счастье») и т. д. Как это все увязать с высоким чувством? Чтобы понять Новикова, вспомним эссе Мандельштама «О собеседнике», где автор проводит различие между «литератором» и «поэтом». Это и новиковская тема. За литератором стоит долг проповедника, культуртрегера, учителя; он должен выглядеть правильным, если не праведным. А поэт ничему не учит, он скальд, поющий всего лишь по вдохновению. Поэт может быть никем и ничем и даже, по собственному признанию, «психом». В праве быть «неправильным» и «неправым», задавая нам важные и непростые задачи на понимание, и состоит отличие поэта от литератора. Это право Новиков выстрадал и оплатил.

В заключение следует упомянуть и об эссе Новикова, написанных в лучших традициях прозы поэта. Тут и красочные поэзо-этнографические очерки об Англии и Северной Ирландии, и летучие размышления о постперестроечной Москве, и — под конец — автобиографические заметки, где сплелись мысли о назначении поэта, едкие саморазоблачения насчет злоупотребления выпивкой, описания возвращения на Родину и других подробностей жизни. Для прозы Новикова характерна та же высокая плотность ткани, что и для стихов. Ощущение от прозы такое, что движущаяся лестница рифм вытягивается в горизонталь и уходит под пол, как эскалатор в метро. Это тоже поэзия.

Несмотря на его признание среди многих авторитетных старших литераторов, заслуженная земная слава странным образом миновала Новикова при жизни. Критика в основном игнорировала его творчество, наград ему не вручали. Сам он знал себе цену и сказал мне еще в самой середине 90-х: «Вообще-то таких стихов, как у меня, сейчас никто в России не пишет». Олег Хлебников отмечает в некрологе о Новикове, что его «проморгали». Это так и есть, если говорить об официальной литературе, а добровольное самоустранение поэта из литературного процесса в последние годы жизни лишь добавило официозного равнодушия. Показательно, что, насколько мне известно, и в год 50-летия Новикова (2017) не было проведено ни одного вечера его памяти, не появилось ни одной заметки о нем в ведущих литературных журналах. Почему так? Теперь это уже не важно. Посмертная слава пришла к нему стихийно, благодаря любви читателей, и сегодня в ней никто не сомневается. Критика едва спохватилась, а поэт уже вошел в канон отечественной литературы. Такое бывает, и издание «Воймеги» — великолепное тому подтверждение. Поэзия любит отчаянных, а Новиков был сорвиголова.

Филипп НИКОЛАЕВ

^Бостон