© Алексей
Нехорошев, наследники.
Нехорошев
Алексей Леонидович родился в 1965 году в
Москве. Окончил факультет журналистики
МГУ им. М.В. Ломоносова. Работал в газете
«Советская культура», журналах
«Киносценарии» и «СПОРТклуб», в
издательстве «ЭКСМО». Скончался 13
августа 2014 года. За исключением четырех
стихотворений, опубликованных в альманахе
«Слова, слова, слова» (РФ — США; 2014, № 1)
как поэт никогда не печатался.
Алексей
Нехорошев
(1965
— 2014)
*
ШЕПОТЫ
И КРИКИ
Случилось
так. Ксения Драгунская прислала в
редакцию стихи Алексея Нехорошева.
Такого поэта я не знал. Мы прочитали:
хорошие стихи, надо печатать. Я написал
Алексею, что он пишет хорошие стихи. Он
поблагодарил: кратко, однословно.
Чувствовалось, что к похвалам он не
привык. Начали готовить публикацию… И
тут пришло сообщение, что Алексей
Нехорошев умер. В августе 2014 года. В
возрасте 49 лет.
Я
так его и не увидел и почти ничего не
успел ему сказать о его стихах. Не знаю,
почему он не печатался и мало кому
показывал свои стихи. Может быть, боялся
их испачкать о чужие губы, которые их
прошепчут, о чужие пальцы, которые их
перелистают? Может быть, из какой-то
гипертрофированной застенчивости?
Этого я никогда не узнаю.
Стихи
Нехорошева царапают действительность,
как дворовый хулиган, оставивший росчерк
ржавого гвоздя на лакированном крыле
«Мерседеса», о котором грезит. Это тоже
— форма любви. Главное — с какой легкостью
нанесен этот ущерб. Вжик! И действительность,
плотная, тяжелая, потеряет границы,
начинает куда-то смещаться: «В космосе
— как в пельменной». Сатурн с его кольцами
похож на пельмень.
«Русая
девушка в кофточке белой, / Где
ты, ромашка моя?» — запел солдат Иван
Бровкин. И Нехорошева немедленно
стошнило: «Толстая девочка в кофточке
белой… / Может, засеять квартиру гречихой?
/ Может, фиалки мочой поливать? / Может,
встречаться с нетрезвой крольчихой? /
Может, салатом весь мир облевать?»
Достойные всё варианты. Есть из чего
выбрать. Но дело не в цитате. Просто,
когда появляется глянец общих мест, его
надо процарапать уверенным движением
сверху вниз. И здесь не важно, что именно
процарапано. Ценность имеют только
треск и шелест.
«Напрасно
ты, Зина, / Не ходишь в буфет, / Где жарят
грузины / Шашлык на обед». Сравним.
Олейников: «Смотрите, как вяну / Я день
ото дня. / Татьяна, Татьяна, / Кормите
меня. // Поите, кормите / Отборной едой,
/ Пельмени варите, / Горох с ветчиной». Меню
несколько поменялось. Пельмени, впрочем,
остались. Суть дела тоже осталась
прежней: «Без хлеба и масла / Любить я
не мог» (Олейников). Связь между пищей
физической и любовной (а потому духовной)
у Нехорошева столь же крепка, как и у
Олейникова. Обэриуты важны для Нехорошева
своей звонкой трагической игрой, той
легкостью, с которой они переламывали
действительность.
«Пароход
белый-беленький / Дым над красной трубой
/ Мы по палубе бегали / Целовались с
тобой…» (Шпаликов). «Мимо санатория /
реют мотороллеры. / А на них влюбленные
/ Как ангелы рублевские» (Вознесенский).
«Ах, мало мне другой заботы, / обременяющей
чело, — / мне маленькие самолеты / все
снятся, не пойму с чего» (Ахмадулина).
Нехорошев
откликается и окликает: «Что нам смерть
— она в пролете, / Не грущу я о былом: /
Только белый самолетик / Вижу в небе
голубом».
В
стихах Нехорошева, как в запаянной
капсуле, сохранилась та хрупкая нежность,
которая была в стихах поэтов шестидесятых.
У Шпаликова. У раннего Вознесенского.
У Ахмадулиной. Эта нежность у них
случалась. Они ее не сохранили. Слишком
хрупкой она была. Нехорошев сохранил.
Потому что сохранял не сами вещи, а их
осколки, «травинки, вздохи, столбики из
пыли» (Заболоцкий). Сохранил, потому что
не сохранял, не было такой сверхзадачи.
Сохранил, потому что любил. Получилось
легко. Безответственно. Походя, случайно.
Вот
так и случились эти стихи. Наверно,
автору было весело их писать. Вот так
он сидел и слушал позвякиванье вилок в
пельменной и музыку хрустальных сфер
(которые тоже надо непременно разбить).
Жил
человек. Писал стихи. Любил Шпаликова.
Пил водку. Ел пельмени. Хотел «потрогать
за попу женщину-милиционера», но так и
не решился. Умер. Горько думать, что он
не дождался не только признания
(заслуженного), но и сколько-нибудь
внятного прочтения.
Стихи
остались. Они оказались сильнее и смелее
человека.
Стихи
Нехорошева нужно собрать и напечатать
на бумаге. Чтобы перелистывать и слушать
их шелест.
Владимир
Губайловский
* *
*
С разных
концов Вселенной
Смотрим мы
друг на друга.
В космосе —
как в пельменной:
Хаос и бег
по кругу.
Если звезда
погасла,
Это вопрос
мгновений.
Я подложу
тебе масла —
Станут вкусней
пельмени.
Мы посидим,
насытя
И животы и
души.
Скажем врагам
«простите»
И надерем им
уши.
* *
*
Это
гиперсексуально,
Что в июне
выпал снег:
Иллюзорно,
нереально
И — как будто
бы — во сне.
Ни к селу,
ненужный, лишний
Снег идет, и
я иду —
Ни к селу,
ненужный, лишний,
Засыпая на
ходу.
* *
*
Толстая
девочка в кофточке белой
Вышла,
смущаясь, из черной воды.
Жизнь
продолжается, но надоело
Быть провожатым
вселенской беды.
Может, засеять
квартиру гречихой?
Может, фиалки
мочой поливать?
Может,
встречаться с нетрезвой крольчихой?
Может, салатом
весь мир облевать?
Может… Не
может… Какая досада,
Что непогода
и дождь — по стеклу.
Толстая
девушка с книгой де Сада
Тихо скулила,
как сука, в углу.
Завтрак
Я — обитатель
стеклянного зверинца.
Открыв глаза,
долго наблюдаю творог.
А ты не стоишь
и моего мизинца,
Потому что
мизинец мне очень дорог.
Впрочем, ты
не стоишь и моей спины,
Живота,
лопаток, даже лодыжки.
С большим
аппетитом я ем блины,
Радуя всех
оглушительной отрыжкой.
Любимая, как
мы быстро стареем —
Пускаем
пузыри, пинаем друг друга.
Электробритвой
свои подмышки брея,
Ты не слышишь,
что за окном — вьюга.
Начало дня
— это всегда праздник.
Сытного
завтрака последние крошки,
Вытянув шею,
как первоклассник,
Беру губами
с твоей потной ладошки.
* *
*
Была бы ты
Курочкой Рябой,
Курил бы тебе
фимиам.
Последнюю
лампочку я бы
Делил бы с
тобой пополам.
Но там, где
растут баобабы
И берег, как
девочка, чист,
Гуляют большие
прорабы,
И каждый —
кудряв и плечист.
А в небе висит
жаворонок.
А в поле
свирепствует крот.
Но мне не
хватает силенок
Тебе оцарапать
живот.
Лишь ногу
тебе окорябал —
В дурацком
экстазе раба.
Была бы ты
Курочкой Рябой…
Но ты — ни
хрена не ряба.
* *
*
Два-три слова:
обозначим
Переход из
ночи в день,
Я с тобой, со
старой клячей —
Самый старый
в мире пень.
Будет
всхлипывать украдкой,
Танцевать
на новый лад
С малахольной
куропаткой
Малахольный
куропат.
Что нам смерть
— она в пролете,
Не грущу я о
былом:
Только белый
самолетик
Вижу в небе
голубом.
* *
*
Девушка пела.
Жарко. Плюс тридцать.
Я тоже пел.
Или пил. Что? Не важно.
Может быть,
я восторгался девицей.
Или, увы, крыл
трехэтажным.
Девушка пела.
И задом виляла.
Словом, хотела
создать атмосферу.
Я на нее
реагировал вяло,
Пил свою
водку, не чувствуя меру.
Девушка пела.
Красивая очень.
Создана
просто для всяких проделок.
Кто она мне
— медсестра или дочерь?
Я не люблю
независимых девок.
Девушка пела.
Под звуки рояля.
Что-то о том,
без чего невозможно.
Летняя сцена.
И капли роняет
Радостный,
как электричество, дождик.
* *
*
Я — шут
гороховый. А ты?
Не бойся,
говори.
Ты гений
чистой красоты
По имени
Мари?
Я угощу тебя
едой —
Ты любишь
есть еду?
Я угощу тебя
водой —
Как птицу
какаду.
Но не гони
меня взашей,
А лучше,
втихаря,
Мои подштанники
зашей
При свете
фонаря.
Чтобы
когда-нибудь в глуши
Чужих библиотек
От одиночества
души
Не сдохнул
человек.
* *
*
Напрасно ты,
Зина,
Не ходишь в
буфет,
Где жарят
грузины
Шашлык на
обед.
Там есть
чебуреки,
Весь день
напролет
Сидят там
узбеки
И прочий
народ.
Напрасно ты
все же
Не ходишь
туда:
Получишь по
роже,
Случится
беда.
Беда за бедою
—
Бедовая
жизнь,
Умрешь
молодою,
А, впрочем,
держись.
Не скоро,
наверно,
Хотя — как
сказать.
Как дикая
серна
Не хочешь
скакать?
…За окнами
осень —
Январь или
май.
Кого-то уносит
Последний
трамвай.
Последний-последний.
Который ушел.
Последний
посредник,
Но мне —
хорошо.
* *
*
Шпаликову
Шепоты и
крики.
Вижу наяву:
Капли земляники
Падают в
траву.
Все бывает
после…
А чего? —
прости:
Если это
гости,
Надо угостить.
За столом
такая
Вроде карусель,
—
Болен,
неприкаян,
Хочется в
постель.
Хочется, не
хочется,
А потом опять
«Мне во сне
хохочется»,
Но — пора
вставать.
* *
*
Я умер,
подавившись чебуреком.
Хотя — как
знать — дожил бы до седин.
Но умер я
счастливым человеком,
Талантливым
— как Александр Грин.
Я умирал не
в муках, не в запое —
Я напоследок
скушал чебурек.
Прощайте
все, прощайте лес и поле,
Прощаю всех
— я добрый человек.
* *
*
Потрогать
за попу женщину-милиционера
Мне очень
хочется.
Да гордость
не велит.
Нет, просто
боюсь: ударит она меня резиновой дубинкой.
А вдруг
пристрелит из нагана.
А вдруг
натравит на меня служебную таксу.
А вдруг
заставит жениться на беременной стрекозе.
Много всяческих
«вдруг», а я ведь только и хотел —
Погладить
ее попку, милицейскую такую…
* *
*
Девушка в
костюме свинопаса
Заразила
нежностью меня.
Я же ей, как
лейтенант запаса,
Обещал
квартиру и коня.
Девушка
заплакала, как арфа,
Уронив
конечности на лед.
Мне сказала:
ждите меня завтра,
Только
заплатите наперед.
Я, недолго
думая, описал
Весь ее
диковинный наряд.
А затем, доев
тефтели с рисом,
Принял крепко
действующий яд.
* *
*
А потом — за
градом град.
А потом — за
снегом снег.
А потом — и
сам не рад,
Что не умер
по весне.
Лучше мая —
только май,
Ухожу, меняя
курс.
Вспоминай,
не вспоминай —
Все равно я
не вернусь.
Если утром
— повезет.
Если вечером
— увы.
А душа — как
самолет —
Улетает из
Москвы.