РЕЦЕНЗИЯ НА РУКОПИСЬ ПЕРВОГО ТОМА «ИСТОРИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ»

© The proprietor of the copyright this work is Tallinn University and the work is published with its permission. (Владельцем копирайта на это сочинение является Таллиннский университет, и сочинение публикуется с его разрешения).

Юрий Лотман

_*

РЕЦЕНЗИЯ НА РУКОПИСЬ ПЕРВОГО ТОМА «ИСТОРИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ»

Публикация, комментарий и вступительная статья Павла Глушакова

«…говорить об уважении к личности человека…»

Неопубликованная рецензия Ю. М. Лотмана

Публикуемый текст Ю. М. Лотмана представляет собой внутреннюю рецензию^[1] на один из вариантов появившейся в 1980 году «Истории русской литературы»^[2], изданной ИРЛИ (Пушкинским Домом) АН СССР (рецензия касается первого тома, в котором характеризуется древнерусская литература и литература XVIII века).

Эта подробная рецензия, естественно, представляет определенный интерес: во-первых, перед нами ценное высказывание выдающегося историка литературы, во-вторых, это оценка труда большого коллектива ведущих специалистов того времени. Наконец, это аналитическая экспертиза издания (вышедшего большим для подобного рода академических книг тиражом в 50 тыс. экземпляров), которое остается последним по времени создания систематическим сводом истории русской литературы досоветского времени, в той или иной степени влиявшим в своей нормативной заданности на целые поколения филологов и преподавателей литературы. Небезынтересным подтверждением востребованности этого труда является, например, то поразительное обстоятельство, что сравнительно недавно ИРЛИ РАН заключил договор с Пекинским университетом на перевод четырехтомной «Истории» на китайский язык^[3]. Следовательно — рецензия проф. Лотмана в некотором роде не утратила своей практической значимости и актуальности и может стать полезной при подготовке новой академической истории русской литературы.

Однако только этими обстоятельствами значение публикуемого текста не ограничивается. Как представляется, на ограниченной площадке рецензии, которая не предполагалась к публикации и играла сугубо функциональную роль внешней оценки проделанной научной работы, Ю. М. Лотман сумел сделать не только «техническую» экспертизу частных положений академического труда, но и развернуть сравнительно законченное высказывание о некоторых событиях русской истории, их отражении в литературе и, наконец, о специфике отображения этих процессов в историко-литературной науке и шире — в русской общественной мысли. Сама форма рецензируемого труда способствовала появлению этого высказывания: как справедливо подчеркивает сам Ю. М. Лотман, после выхода первой советской академической «Истории русской литературы»^[4] прошло довольно большое время, а в реальности произошли и весьма значительные изменения в историко-литературной науке. В общественной действительности тех лет появление новой академической истории литературы неминуемо значило и рождение нового нормативного взгляда на литературную действительность^[5]. Тем принципиальнее были оценки и высказывания Лотмана-рецензента: он вступил, по сути, в борьбу^[6] за максимальное (в рамках возможного, конечно) освобождение историко-литературных оценок от догм, идеологических клише и мифов, столь глубоко и прочно укоренившихся даже в сознании столь авторитетных ученых, какими были авторы первого тома пушкинодомского труда. То, что проф. Лотман аккуратно называет «оценочностью» некоторых авторов рецензируемого им труда, в действительности является, конечно, проявлением идеологической установочности (априорное первенство русской литературы над зарубежной, к примеру), прочно усвоенной ими со времен первой десятитомной «Истории русской литературы». Именно потому столь обширны, подробны и настойчивы экскурсы Ю. М. Лотмана в те проблемы, которые на первый взгляд могут показаться периферийными при разговоре о литературоведческом сочинении. Ученый постоянно напоминает, неустанно подчеркивает свободолюбивую интенцию русской гуманитарной мысли (делающей на пространстве столь еще ранней стадии развития русского общественного сознания свои первые, более чем робкие шаги), не дает затушевать того факта, что против таких гуманистических тенденций постоянно и последовательно работает государственно-идеологическая машина подавления, периодически проявляющаяся деспотическая природа самовластия. Именно эти положения рецензии Ю. М. Лотмана, а не только отдельные меткие его замечания по частным вопросам русской литературы рассматриваемого периода кажутся наиболее ценными и сохраняющими свое значение до сего времени. Зная, что рецензия носит характер внутренней, Ю. М. Лотман был еще более свободен в выражении своих взглядов, суждений, высказывании характеристик и оценок.

Нельзя не отметить, что рецензия (несмотря на формально официальный ее характер) написана в предельно возможной для такого жанра речевой и стилистической манере, она не «нейтральна», сквозь ее текстовую ткань виден автор, часто ироничный и даже саркастический: здесь стоит обратить внимание, например, на поразительную «синтагму» адресатов гипотетического «популяризаторского сочинения», о котором говорит Ю. М. Лотман в «Общих замечаниях». Думается, чрезвычайно настойчивое перечисление автором «читателей» не только иронично, но и цитатно («На ранних поездах» Б. Л. Пастернака с его «Здесь были бабы, слобожане, / Учащиеся, слесаря»)^[7].

Какие-то положения рецензии несут на себе отпечаток дискуссий тех лет; в частности, теперь сравнительно забытого спора о стадиальном развитии русской литературы^[8]. Примечательно, что позиция проф. Лотмана в этом конкретном вопросе носит гибкий характер: когда данная концепция излагается одним из ее авторов, Д. С. Лихачевым, применительно к отдельным элементам в культуре Древней Руси, рецензент в целом отдает должное убедительности аргументов автора соответствующего раздела; когда же эта точка зрения механистически переносится на всю древнерусскую литературу и эпоху века XVIII, то он подвергает эту позицию жесткой критике, вплоть до убийственной иронии по поводу «итальянских единомышленников Афанасия Никитина».

Текст рецензии публикуется по машинописи (с правкой шариковой авторучкой), хранящейся в архиве Ю. М. Лотмана в Эстонском фонде семиотического наследия при Таллинском университете. Подстрочные примечания принадлежат автору публикации, внутритекстовые — Ю. М. Лотману. Приношу благодарность М. Ю. Лотману и М. В. Трунину за помощь в подготовке публикации.

Павел Глушаков

_{Лотман Ю. М. Рецензия на рукопись первого тома «Истории русской литературы в четырех томах»
(Древнерусская литература и русская литература XVIII века)}

Рецензируемый том представляет собой машинопись в 444+57+25+462 стр. отдельной пагинации. Из них 526 стр. (главы I — V) посвящены русской средневековой литературе, а 462 — литературе XVIII в. (гл. IV — XI). Всего — 988 стр.

Рецензируемый том представляет собой итог обширных научных разысканий сотрудниками Пушкинского Дома за время, протекшее после выхода из печати первых четырех томов академической истории литературы в десяти томах. За протекшее время (1941 — 1947 гг.) первые тома десятитомника не только сделались книжной редкостью и практически недоступны читателям, но и, в определенной степени, устарели. За эти тридцать лет в науке было сделано очень многое: появился ряд монографий Д. С. Лихачева, поставивших много совершенно новых проблем^[9] в изучении литературы русского средневековья и коренным образом пересмотревших некоторые традиционные аспекты, многолетнее издание сектора древнерусской литературы ТОДРЛ^[10] способствовало не только выдвижению новых точек зрения, но и введению в научный оборот значительного круга новых материалов, серия издаваемых Отделом памятников переросла за эти годы в целую библиотеку, равнозначную таким классическим сериям, как, например, «Памятники, изданные Обществом любителей древней письменности»^[11]. Издан ряд монографий, среди которых хотелось бы отметить книги Л. А. Дмитриева, Я. С. Лурье, А. М. Панченко и др. Все это сделало издание обобщающего труда типа рецензируемого вполне своевременным.

Очень много сделано для изучения русской литературы XVIII века: не перечисляя всего, что появилось за эти годы, даже самого значительного, из написанного за пределами Пушкинского Дома, следует указать на активную работу группы XVIII века, многие годы возглавлявшейся П. Н. Берковым. Изучение русской литературы XVIII столетия также значительно продвинулось вперед за эти годы. Хорошо известны многочисленные монографии Г. П. Макогоненко, И. З. Сермана, сборники «XVIII век», собравшие многие интересные статьи и публикации. Таким образом, и в части, посвященной русской литературе XVIII века, потребность в новом обобщении вполне назрела.

За 30 с лишним лет круг авторов почти полностью сменился — из участников десятитомника в рецензируемом издании сотрудничают лишь Д. С. Лихачев, Г. П. Макогоненко и И. З. Серман^[12]. И хотя утрата таких авторов, как акад. А. С. Орлов, В. П. Адрианова-Перетц, И. П. Еремин, Г. А. Гуковский, Г. О. Винокур, Л. В. Пумпянский и др., невосполнима и некоторые главы первого издания до сих пор сохраняют научное значение, а в отдельных, правда, редких случаях написаны на более высоком уровне, чем в рецензируемой книге, в целом первый том четырехтомной истории русской литературы представляется большим научным завоеванием. Он наглядно показывает, сколь значительно продвинулась наша историко-литературная наука за эти годы. Рецензент считает долгом сразу же недвусмысленно заявить о своем положительном отношении к рецензируемой рукописи в целом.

Отдельные несогласия, научная полемика, критические замечания и даже, по долгу рецензента, придирки должны восприниматься на фоне этого общего отношения к внушительному итогу исследовательских усилий. Рецензируемый том отличается богатством концептуальных идей и многочисленными удачными, а порой и блестящими частными разысканиями. Перечислить все места работы, вызывающие положительное отношение рецензента, не представляется возможным. Во всех случаях умолчания следует подразумевать позитивные оценки.

_{Общие замечания}

Положительной стороной рецензируемого тома является установка авторов на рассмотрение истории русской литературы IX — XVIII вв.:

Как процесса — авторы тома неизменно подчеркивают динамику литературного движения,

Как единства — в динамическом облике многовековой литературы выделяется единый стержень, составляющий национальное своеобразие именно русского литературного процесса. Единство достигается не только тем, что каждый из двух разделов книги открывается и заключается теоретическими главами, написанными ведущими авторами тома, но и общностью — разумеется, в определенных пределах — исследовательских установок всего авторского коллектива. Это придает всей книге единство другого рода — единство авторской позиции, что особенно трудно достижимо в коллективных трудах и является важным достижением. Правда, единство это не всегда и не во всем последовательно выдержано (о чем будет сказано в дальнейшем). Однако в целом книга оставляет впечатление не «собранья пестрых глав», а монографического труда. Это весьма существенно. Это тем более делает необходимым обратить в процессе дальнейшей доработки внимание на случаи несогласованности концепций, некоторый разнобой в частных оценках, стиле научного аппарата и внешнего оформления рукописи, которые все же имеют место и о которых речь пойдет ниже.

Пока что хотелось бы обратить внимание на одну сторону. Не очень ясен вопрос читательского адресата книги^[13]. Он неясен рецензенту, но, видимо, не до конца ясен и авторам. К кому обращена книга: дает ли она итоги изучения русской литературы и обращена к читателю такой же профессиональной квалификации, как, например, тот, который имелся в виду коллективом книги «Пушкин. Итоги и проблемы изучения», то есть читателю, который сам находится на уровне современных научных проблем, или же речь идет о популяризации? Но и второе решение еще не дает ясного ответа. Популяризация бывает разных степеней: книга, обращенная к студенту-филологу и учителю-словеснику, книга, обращенная к интересующемуся историей русской литературы работнику культуры (художнику, артисту, работнику кино) или представителю точных или естественных наук, технику, инженеру, врачу, школьнику старших классов, рабочему, механизатору в сельском хозяйстве, колхознику, офицеру Советской армии, преподавателю русского языка в гимназии за рубежом СССР, — все это будут популярные книги, но характер, природа и степень популяризации здесь будут различными^[14]. Чем популярнее книга, тем конкретнее должен быть читательский адресат. Когда Сытин или братья Сабашниковы издавали популярную книгу, то они точно знали, какого читателя они в каждом конкретном случае имеют в виду. Наша же формула «массовый читатель» или «широкий читатель, интересующийся вопросами русской литературы» лишена какого-либо конкретного содержания и лишена подлинного интереса к читателю, который представляется миллионной безликой массой. Практически она обращена ни к кому и представляет собой формальную отписку. Об этом приходится говорить, потому что вопрос читательского адресата, видимо, не очень ясен авторам (или, вернее, понимается ими неравнозначно). Здесь заметно колебание между ориентацией на высокие стандарты мышления и неопределенную «массовую аудиторию»^[15].

В результате степень и характер популяризации в различных главах различен. Недостаток этот не представляется коренным — его легко устранить в процессе редактуры. Конкретные примеры будут приведены в дальнейшем.

_{Раздел: Древнерусская литература}

Раздел открывается кратким, но исключительно точным введением. Единственное связанное с этим пожелание — раздел мог бы быть несколько расширен, включая более подробную характеристику средневековой литературы. В разделе обосновывается весьма существенное понятие литературного этикета и этикетности как характерной черты средневековой эстетики. Хотелось обратить внимание в связи с этим на один аспект проблемы. В вводной главе (как и в ряде прежде опубликованных работ) Д. С. Лихачев развил глубоко историческую концепцию этикета как основы художественного метода средневекового искусства, на которой зиждется не только историческая ограниченность литературы той поры, но и ее художественные достижения. Этикетное искусство средневековья сменилось другими его формами^[16], точно так же, как прошли ориентированное на каноны искусство фольклора, нормативное искусство классицизма и проч. Однако все эти этапы, в моменты своего исторического расцвета и в своих вершинных проявлениях, создавали произведения, и сейчас имеющие не только историческую, но и непосредственно художественную ценность. Сказки и былины, «Слово и полку Игореве» и «Песнь о моем Сиде», «Федра» и «Сид» остаются для нас живыми эстетическими ценностями не вопреки их связи с канонами, этикетом, правилами, а благодаря ей. Рождение более высоких исторических этапов искусства не отменяет возможности художественно переживать шедевры, созданные на более ранних стадиях.

На этом приходится задержаться, потому что в тексте раздела порой встречаются более упрощенные понятия этикетности как некоторой художественной неполноценности, лишь по мере освобождения от которой древнерусская литература обретает полноту художественной ценности. Хотя мысль эта нигде не выражена с такой прямолинейностью, которую мы себе позволили, она все же отчетливо сквозит в ряде мест. Желательно было бы в процессе редактуры проследить, чтобы понятие этикетности литературы на всем протяжении текста употреблялось бы однозначно.

Из сомнений, связанных с концептуальными аспектами раздела, хотелось бы указать еще на следующие:

1. Проблема русского «Предренессанса» занимает в общей идее раздела очень значительное место. Сближения, сопоставления, противопоставления путей русской культуры и европейского Возрождения в разделе встречаются многократно. Однако все же приходится высказать убеждение, что проблема эта остается далекой от прояснения. Глава III озаглавлена «Предвозрождение и его русские национальные особенности». Однако в тексте главы этому вопросу уделено слишком незначительное внимание. Основная аргументация сосредоточена в следующей — четвертой — главе: «Литература „несостоявшегося Возрождения”». Здесь на стр. 282 дано определение того, что понимается под «чертами Предренессанса». Они суть следующие:

2. Секуляризация культуры,

3. Развитие представлений о ценности личности самой по себе, вне корпоративной принадлежности,

4. Проникновение в письменность жанров, развивавшихся прежде в устном народном творчестве.

Очевидно, что перечисленный здесь набор признаков, с одной стороны, отличается неполнотой и случайностью, а с другой, может быть обнаружен в широком круге культур, никакого отношения ни к Ренессансу, ни к Предренессансу не имеющих^[17]. В таком виде аргументация не видится убедительной. Поскольку само положение о русском Предренессансе для авторов имеет концептуальную важность, систему аргументации необходимо усилить. Вообще, эти страницы страдают суммарностью и вызывают ряд вопросов. Почему, например, совершенно различные культурные судьбы Польши и скандинавских стран уподоблены? Почему обойден вопрос о том, что ренессансная культура есть культура городская (конечно, этого признака еще недостаточно — не всякая городская культура может быть определена как ренессансная)? В какой мере мистицизм может рассматриваться как явление, порожденное Ренессансом (см. стр. 283), а не черта, реально присутствующая в ряде ренессансных культур, но типологически им чуждая? Почему обойден вопрос о ренессансных тенденциях в средневековой Византии (проблема античности, борьба платоников и аристотелианцев и проч.)? Эти и другие вопросы остаются без ответа. В результате создается впечатление, что весьма существенная проблема поставлена без должной основательности. Думается, что решить этот вопрос без определения сходств и различий в отношении к античной традиции в православно-византийской — восточноевропейской, с одной стороны, и католико-римской — западноевропейской, средневековых культурах (то, что средневековье было оторвано от античности, — миф, созданный Ренессансом; оно было им пропитано) не удастся. Невозможно серьезно говорить о Предренессансе и забывать, что христианство IV — X вв. обильно впитало дух и культуру эллинизма и несло в себе наследие античного гуманизма, усложненное новым историческим опытом. Гуманизирующее влияние принятия христианства (а не только его значение для государственной централизации) многое определило в облике культуры Киевской поры.

Вопрос русского Предренессанса нуждается в дальнейшем тщательном и объективном рассмотрении. При этом высказывания о той модели, сопоставление с которой позволит определить черты Ренессанса от того, что к нему не имеет прямого отношения, должны быть продуманы и свободны от преувеличений. Когда же мы читаем на стр. 289, что Афанасий Никитин «обнаруживал <…> единомыслие с гуманистами итальянского Возрождения», то это вызывает досаду не только явной преувеличенностью, но и тем, что автор позволяет себе в столь ответственном вопросе суждения суммарные (что это за итальянские единомышленники Афанасия Никитина? кто имеется в виду?) и приблизительные^[18].

1. Второе концептуальное возражение связано с тем, как решается в гл. IV проблема «смеховой культуры»^[19]. Автор главы^[20] (я вынужден выражаться неопределенно, поскольку в приложенном к тексту списке авторов глав IV-я глава вообще пропущена, авторство ее осталось рецензенту неизвестно) применяет введенное М. М. Бахтиным понятие «смеховой культуры». Значительность этого открытия М. М. Бахтина в настоящее время широко признана. Был ряд интересных опытов применения этого понятия к истории русской культуры. Однако отнесение повестей о «Соломоне и Китоврасе» и «Повести о Дракуле» к фактам подобного рода представляется весьма спорным. У «смеховой культуры» имеется ряд вполне конкретных признаков кроме смешения смешного и ужасного. Признаки эти, тщательно проанализированные М. М. Бахтиным, в названных повестях отсутствуют. Если автор и не согласится с моим сомнением, то, надеюсь, он примет пожелание, чтобы утверждение принадлежности названных повестей к «смеховой культуре» получило более развернутую и убедительную аргументацию.

Позволю себе несколько мелких и мельчайших замечаний:

Стр. 16, сноска «3» дана в сокращенном виде, а на стр. 22 в сноске «6» та же ссылка — в полном. Следует поменять их местами.

Стр. 16 — справедливая мысль о медлительности средневекового способа переписки книг иллюстрируется не очень удачным примером — указывается, что Остромирово евангелие переписывалось более полугода. Разве это медленно? Я думаю, все были бы рады, если бы рецензируемый том вышел через полгода.

Стр. 10 и 11 — слово «гомилет» поясняется дважды и несколько различным образом.

Стр. 62 — говорится, что «рассказчик умело использует эффект неожиданности», а на стр. 1 — 2 говорилось, что неожиданности, с точки зрения средневековой поэтики, нежелательны.

Стр. 75 — утверждается, что при описании действий Бориса и Глеба «невозможно поверить в реальность поведения героев в изображаемых ситуациях». Полагаю, что читатели тех лет не только верили, но и находили такое поведение естественным для святого. Автор, видимо, хочет сказать, что невозможно поверить тому, кто не верит в святых. Но средневековый текст не имел в виду таких читателей. Это, конечно, только неловкость выражения, поскольку далее все разъяснено вполне убедительно.

Стр. 238 — болгарский патриарх Евфимий Тырновский назван «основоположником и теоретиком панегирического стиля в болгарской литературе, реформатором правописной системы болгарского языка». Уместно было бы обратить внимание на работу Ильи Талева Some Problems of the Second South Influence in Russia, Munchen, 1973 (Slavistische Beitrage, Bd. 67), в которой аргументированно показано, что роль Евфимия в процессе оформления среднеболгарского литературного языка тенденциозно преувеличена. Реформа правописания и письменности была в основном завершена до него. Конечно, точка зрения И. Талева еще нуждается в подтверждении и коррективах, учитывая мнения Голенищева-Кутузова и Д. С. Лихачева, но иметь ее в виду было бы полезно.

Стр. 348 — «„Повесть о старце” явно перекликается с хорошо известными русскому читателю XV в. сказками об остроумных и ловких героях, одерживающих верх над своими (чаще всего — тоже сказочными) противниками». Это утверждение кажется бездоказательным. Что имеется в виду? Бытовые сказки (поскольку героя волшебной сказки трудно назвать «остроумным и ловким»)? Но какие имеются свидетельства, что эти сказки, известные лишь в позднейших записях, были «хорошо известны читателю XV в.»? Если даже допустить факт их существования, то о том, в какой социальной среде они бытовали и как широко были распространены в XV в., нам почти ничего не известно. Если же (на что намекает формула победы «чаще всего, тоже над сказочными» противниками) речь идет о смешанном сюжете типа «солдат и чорт», то ведь такие сказки — явление исключительно позднее, отношение их к письменной традиции до сих пор не определено. В средние века волшебная сказка и устная городская новелла, вероятнее всего, не только существовали отдельно, бытуя в разной среде, но и обладали, по выражению В. Я. Проппа, «взаимной непроницаемостью»^[21]. Все рассуждение нуждается в уточнении.

Все это построение кажется простой неточностью, но на стр. 356 обнаруживается его не случайный, а концепционный характер. Здесь ставится вопрос: «Какие черты сближали русскую литературу второй половины XV в. с литературой Возрождения в ряде европейских стран?» Вопрос этот, к сожалению, остается без ясно сформулированного ответа. Вновь повторяются уже известные нам признаки западного Ренессанса (о недостаточности их мы уже говорили). Среди них — «светский характер» литературы. Был ли свойственен этот признак русской литературе XV в. или нет, не говорится. Все же можно полагать, что авторы не считают русскую литературу XV в. светской в западноевропейском смысле, поскольку в дальнейшем будет говориться, что секуляризация литературы произошла при Петре I. Тогда остается один единственный признак (поскольку третий — ценность человеческой личности, о котором говорилось выше, здесь вообще куда-то пропал, видимо, ввиду того, что явно не находит полноценных соответствий в русской культуре тех лет): «широкое распространение прозы, основанной на фольклорных сюжетах». Вот это и должны демонстрировать повести о «Соломоне и Китаврасе», «Стефанти и Ихнилат», «Басарга», «Дракул» и «Повесть о старце». Очевидно, что на основании такого материала говорить о широком проникновении русского фольклора (две повести переводные, отношение «Дракула» и «Басарги» к русскому фольклору — проблематично, остается «Повесть о старце») нет оснований.

На стр. 364 отсутствует сноска «2».

На стр. 372 «Повесть о Дракуле» с полным основанием связывается с последующим творчеством Пересветова. Однако как это совместить с утверждением на стр. 348 и др. о «смеховой культуре» как основе «Повести о Дракуле»?

На стр. 442 — 443 находим краткую, но исключительно точную характеристику проблемы русского Предренессанса. Здесь все преувеличения и неточности, встречавшиеся выше, сняты и проблема изложена исключительно четко. Из этого можно сделать вывод о том, что выше речь шла лишь об известной неточности выражений, которые^[22] легко могут быть устранены в процессе доработки рукописи. Хотелось бы высказать лишь одно — весьма частное — замечание. На стр. 442, говоря о специфике русского абсолютизма (кажется, вернее применительно к эпохе Грозного было бы употреблять термин не «абсолютизм», а «деспотизм»), автор сближает его в типологическом отношении с испанским абсолютизмом. С этим согласиться нельзя. Деспотизм в Испании, если смотреть на него исторически, а не глазами просветителей XVIII века, был в значительной мере более контролируем, чем в России XVI столетия. Он никогда не был единственным общественно-государственным механизмом: нерушимость обычая, полная независимость церкви, гарантированные права аристократии, средневековое право городов — все это создавало множественность общественных механизмов, не дозволявших полной бесконтрольности верховной власти, при всей ее, по сравнению с Францией и Англией, гипертрофии. Между тем в России последовательная цепь «разгромов»: казни еретиков, уничтожение самостоятельной роли новгородско-псковского экономико-социального и культурного комплекса, разгром боярства — ставили верховную власть в положение полной исключительности. В этой связи хотелось бы высказать мысль о том, что разгром русской церкви как самостоятельной силы — вся цепь событий от казни Филиппа Колычева в 1569 г. до низведения Никона и уничтожения Петром I патриаршества — не может освещаться однолинейно, вне учета сложной диалектики исторических переплетений. Положительный смысл освобождения от груза средневековых институтов и обуздания теократических поползновений не отменяет того, что церковь оставалась, в определенном отношении, противовесом безудержному росту деспотизма царской власти. Если бы подавление авторитета церкви сопровождалось ростом роли городов, гарантиями юридического правопорядка, то есть ростом буржуазных отношений, процесс этот был бы более бесспорным, чем в условиях, когда грубое подавление церковного авторитета образовывало вакуум, заполнявшийся лишь безудержным ростом государственной бюрократии.

Текст, отдельно присланный А. М. Панченко — вне общей пагинации:

Стр. 1 — Смутное время определяется как период с 1598 по 1613 гг. (пятнадцать лет). Борис Годунов был избран на царство в полном соответствии с законной процедурой, собором под председательством Патриарха. Избрание его было не менее законным, чем Михаила Романова, и не может считаться началом смуты. Традиционно (и, видимо, вполне обоснованно) считать началом смуты 1603 г. — время появления самозванца в Польше. Следовательно, общий срок смуты не 15, а 10 лет.

Стр. 30 — Известное «Послание дворянина дворянину» трактуется как подлинное послание реального лица, тульского помещика И. В. Фуникова. Такое мнение уже было высказано (см.: И. И. Смирнов, Восстание Болотникова. Л., 1949, стр. 518). Однако высказывалась и мысль о том, что перед нами — сатира на помещика, как полагал и С. К. Шамбинаго. Мнение это представляется более вероятным (его поддержала и В. П. Адрианова-Перетц, см.: Русск. демократич. cатира. М.-Л., 1954, стр. 239). Ссылка на качество древнерусского смеха в данном случае не представляется убедительной. Ведь и А. М. Панченко, поясняя свою мысль, пишет: «Скоморох. Разыгрывающий представление <…> осмеивает самого себя». Но Иван Фуников, если это реальный автор текста, — помещик, а не скоморох. А если автор — скоморох (что представляется более вероятным), то он не может быть реальным историческим лицом — помещиком Иваном Фуниковым.

Стр. 85 — 86. Здесь излагается в сильно сокращенном и упрощенном виде концепция И. П. Смирнова^[23] о сказочной праструктуре «Саввы Грудцына» (см.: И. П. Смирнов, От сказки к роману, ТОДРЛ, 27, стр. 290 — 304). Однако именно такое изложение обнажает спорность некоторых аспектов построения И. П. Смирнова: неясно, идет ли речь о соотношении типовой структуры романа с типовой структурой сказки или же конкретный текст («Савва Грудцын») генетически выводится из текстов русских волшебных сказок. Именно так толкуется вопрос в главе А. М. Панченко («Волшебная сказка — второй жанровый прототип повести»). Но при такой постановке вопроса делается недопустимым смешение сказочного и мифологического, во-первых, и безразличное оперирование как теми сказочными мотивами, существование которых в реальном русском фольклоре зафиксировано, так и теми, относительно известности их на Руси никаких свидетельств не имеется. Бросаются в глаза и частные неточности: так, остроумное объяснение перехода Саввы и беса из невидимого состояния в видимое пересечением ими пространственной границы (река), отделяющей живых от мертвых, противоречит тексту повести, где превращение это происходит задолго до пересечения рубежа, в самом центре вражьего мира: «На четвертый день бес объявил себя и Савву полякам в Смоленске (!)». Утверждение о том, что в повести имеется скрытая сюжетная возможность брака с царской дочерью скорее остроумна, чем убедительна (хочу подчеркнуть, что эти частные замечания не отменяют моей, в общем, высокой оценки статьи И. П. Смирнова).

На стр. 126 вполне уместна была бы ссылка (в связи с «Фомой и Еремой») на статью П. Г. Богатырева^[24], специально посвященную этому вопросу.

Присланный мне А. М. Панченко раздел завершается главой «Смеховая литература», написанной исключительно интересно и, при относительной краткости, содержательно. Включение такого аспекта представляется вполне оправданной новацией — хотя разработка вопросов русской «смеховой культуры» началась сравнительно недавно, она уже прочно вошла в арсенал теоретических представлений. Однако включение такой главы влечет за собой значительное переосмысление ряда привычных и глубоко укоренившихся представлений. В связи с этим хотелось бы, чтобы в тексте были бы даны ответы на такие вопросы: ряд памятников, осмысляемых ныне (и вполне обоснованно) как «смеховые», прежде оценивался как «сатирические». Хотя и смеховая культура и сатира в разной мере могут быть носителями социальной критики, эстетическая природа их глубоко отлична — сатира принадлежит «серьезной культуре». Между тем в тексте истолкование памятников как сатирических и «смеховых» рассматривается как идентичное (стр. 122). Хотелось бы видеть в работе определение не только «смеховой культуры», но и культуры принципиально антисмеховой. Примером последней может быть церковная культура средневековья (причем именно православного, а не католического). Однако «антисмеховая культура» совсем не обязательно связана с церковностью. Могут быть вполне светские ее формы, принципиально исключающие амбивалентность и игровой момент. Известная, например, враждебность по отношениям^[25] к подобным феноменам Платона. Великий живописец А. А. Иванов, человек весьма и даже смешливый в быту, принципиально не признавал смеха в искусстве и весьма враждебен был к самому жанру карикатуры. Смеховая и антисмеховая культуры в истории русского средневековья находятся в отношении дополнительности — они взаимоисключают друг друга как по социальным сферам распространения, так и по временным границам, функциям и проч. Поэтому, только описав «несмеховую область», мы получим ясное представление о природе, общественных функциях и границах «смеховой культуры».

_{Раздел «XVIII век»}

Раздел обобщает исключительно богатый материал. Одновременно он содержит вводную и заключительную главы, которые с большой целеустремленностью объединяют весь разнообразный материал раздела. В целом раздел дает оригинальную и органическую концепцию истории русской литературы XVIII в. Однако хотелось бы высказать пожелание, чтобы в рамках обобщающего труда такого масштаба были четко отграничены доказанные и воспринятые наукой идеи и уже проверенные гипотезы, с одной стороны, от идей интересных и, возможно, весьма перспективных, но спорных и пока еще не получивших разработки и обоснования. Последние с большим интересом читаются в проблемной дискуссионной статье, однако вызывают возражения в обобщенном академическом труде, тем более когда дискуссионность их нигде не оговорена.

Здесь мы имеем в виду концепцию Русского Возрождения в том виде, в каком она изложена в анализируемом разделе тома.

Прежде всего, в этом вопросе нет последовательности. На стр. 12 (верх) определенно утверждается, что «Предвозрождение <…> не перешло в эпоху Возрождения и в XVIII столетии». С такой формулировкой можно только согласиться. Но уже внизу той же страницы говорится, что «этот период (XVIII век — Ю. Л.), хотя и условно, можно назвать русским Возрождением». А далее уже все оговорки снимаются, появляются утверждения, что в одах Ломоносова мы видим «человека эпоха Возрождения» (стр. 35, ср. подобные формулировки 32, 43 и др.). А в завершающих раздел «Выводах» уже все оговорки сняты окончательно: «Идеал человека, выдвинутый русским Возрождением, вдохновлял великих писателей России XIX столетия» (стр. 440).

Прежде всего, не рассматривая еще вопроса по существу, отметим, что в результате получается противоречие не только внутри раздела — между исходной и заключительной формулировками, но и в еще большей степени между разделами первым и вторым. Если в разделе, посвященном древнерусской литературе, Предвозрождение в русских условиях не смогло перейти в культуру ренессансного типа, то во втором разделе сначала с оговорками, а затем во все более категорической форме утверждается, что в России имел место Ренессанс, а в ряде мест даже дается понять, что он обладал превосходством над западным Возрождением. Так, в ряде мест говорится, что в основе западного Ренессанса лежал индивидуализм, от чего был свободен русский Ренессанс (см. стр. 29 и многократно после).

Концепция литературы XVIII в. как русского Ренессанса представляется интересной гипотезой. Но в настоящем виде она еще столь недостаточно обоснована, порождает такое количество трудностей и недоуменных вопросов, что включение ее в работу рецензируемого типа вызывает возражения.

Поскольку далее выясняется, что русская литература XVIII в. одновременно относится к Возрождению, классицизму и Просвещению, то содержательность этих понятий делается эфемерной. Тем более что мы узнаем здесь же, что «во второй половине XVIII века крепостнический гнет в России приобретал особо жестокий и бесчеловечный характер. Самодержавие полностью отдало крестьян «на милость и попечение помещиков, закрепив особым указом их права и беспредельную власть» (стр. 37). То есть в России XVIII в. в важнейшей сфере социальных отношений — отношений помещика и крестьянина — происходил процесс общественного регресса. И совершенно прав Г. П. Макогоненко, когда в следующей фразе, вслед за В. И. Лениным, говорит о том, что крепостное право вырождалось в «никакими законами не ограниченное рабство»^[26]. Но как же мог такой процесс служить основой Ренессанса?

Концепция «русского Ренессанса» влечет за собой необходимость явной идеализации правительственной политики Петра I и государственной практики его времени. «Ускоренный путь ликвидации отсталости, осуществляемый властью, привел к отказу от традиционной сословной оценки человека <…> Петр смело выдвигал на разные должности простых людей, зарекомендовавших себя личными способностями. В реальной практике, в живом обиходе мерой оценки человека, его достоинств, его значимости и его возможностей стали — ум, талант <…> Вскоре множество важных постов в государстве заняли выходцы из простого народа. В 1722 году этот порядок был закреплен <…> „табелью о рангах”» (стр. 23 — 24, курс. мой — Ю. Л.).

Все это звучит как крайнее преувеличение. Идея «общенародия» составляла официальный лозунг петровской эпохи и хотя фактически представляла собой социальную демагогию дворянского государства, но разделялась многими деятелями тех лет (и в первую очередь — императором), в субъективном смысле, искренне. Однако это был лозунг, который никогда не превращался в социальную реальность. Но даже в теории он никем не мыслился (даже Посошковым!) как отмена принципа сословности. Нет никаких оснований считать, что табель о рангах распахнула двери «уму и таланту». Гораздо обоснованнее мнение проф. К. А. Софроненко, который писал: «Следует иметь в виду, что случаи продвижения незнатных людей на высшие государственные должности были редки и являлись, как правило, результатом протекции самого Петра I. Петр I, являясь представителем класса феодалов, кадры государственной и военной службы рекрутировал из дворян, предоставив последним исключительное право на управление своим государством» (Памятники русского права, вып. 8. Законодательные акты Петра I. М., 1961, стр. 193). Вывод этот с бесспорностью подтверждается статистическими данными и рассмотрением реального хода чинопроизводства при Петре (см.: А. В. Евреинов. Гражданское чинопроизводство в России. СПб., 1888). Случаи возвышения «простых людей» были связаны не с гуманизацией русской государственности (если говорить не о личных свойствах монарха, а о некотором созданном им порядке работы социально-политического механизма), а с началом фаворитизма, который превратился позже в настоящую язву русского самодержавия и фундамент которого был заложен Петром I. Не случайно Пушкин не делал разницы между способом возвышения Меньшикова, Разумовского, Безбородко («Не торговал мой дед блинами…»). Порядок нарушения сословных привилегий для любимцев царя не распространялся на талантливых людей из народа, не имевших счастья попасть в число его приближенных. Конечно, Петр, возвышая Меньшикова, Шафирова или Остермана, выдвинул энергичных и способных, хотя, одновременно, беззастенчивых и авантюристически настроенных деятелей. Но разве Орловы и Потемкин были бездарностями? Но дело не в этом — при разнице субъективных намерений принцип выдвижения Меньшикова и Кутайсова был одинаков.

Петр I был истинно великий государственный деятель, сделавший исключительно много для России и русской культуры. Но если говорить об уважении к личности человека, его внеслужебному достоинству и «гуманистической идеологии», в чем Г. П. Макогоненко совершенно справедливо видит важные черты ренессансного мировоззрения, то Петр не утвердил их, а нанес им жесточайшие удары. Как не вспомнить Радищева, который дал гораздо более историческую оценку Петра, оценив его как великого государственного деятеля и отметив одновременно, что он «истребил последние признаки дикой вольности своего отечества» и не утверждал «вольность частную» (Радищев, Полн. собр. соч., 1, стр. 150 — 151).

Этим, собственно говоря, исчерпываются принципиальные разногласия концептуального характера между рецензентом и авторами. Далее идут мелкие заметки и придирки^[27].

На стр. 7 — неточность выражения: в ряду просветителей, учивших «царствовать очередного монарха», назван Фонвизин, «учивший Павла». Конечно, речь идет о Павле — еще великом князе, а не монархе.

На стр. 24 — также неловкость выражения — «награждал их орденами» (так сказать можно, поскольку речь идет о награждении нескольких лиц, но у неосведомленного читателя может создаться впечатление, что орденов в ту пору было много. Между тем, как известно, за вычетом женского ордена св. Екатерины, при Петре был лишь один орден — Андрея Первозданного. Количество награжденных орденом при жизни Петра было всего 38 человек (статут ордена — 1720 г. — ограничивал число кавалеров 24-мя). Лиц, не принадлежавших по рождению к дворянству, среди них было лишь двое: Меньшиков и Шафиров. Шафиров получил Андрея Первозданного в 1719 г., причем были учтены не только его дипломатические заслуги, но и темная роль в деле царевича Алексея. В свете сказанного толковать то, что «деятелей недворянского звания Петр немедленно <…> награждал орденами» (стр. 24), как проявление гуманистических тенденций в правительственной политике, представляется необоснованным.

На стр. 102 — «представление, восходящее к идее Возрождения, о божественной природе поэтического вдохновения». Идея божественной природы поэтического вдохновения гораздо древнее и универсальнее Возрождения: она обнаруживается и в средиземноморской античности, и в древнеиндийских и библейских текстах. Она в высшей мере присуща шаманистским культурам. И вообще, представление о вдохновении ₌ божественному наитию ₌ опьянению (ср. «трезвое пианство» Ломоносова) почти универсально. Ср. в «Младшей Эдде» получение людьми от богов поэзии как некоторого опьяняющего напитка. Примеры можно было бы широко умножить.

На стр. 106 — о «теоретической немоте <…> русского барокко» — барокко вообще, и русское барокко в частности, отличалось высокой интенсивностью теоретического творчества.

На стр. 102 и мн. др. употребляется понятие «Просвещение». Однако, поскольку в разных местах рецензируемой книги понятие это употребляется в неадекватном смысле, а за ее пределами разнобой еще более велик, представлялось бы целесообразным где-либо дать четкое и краткое определение — что понимается под «Просвещением». Все многочисленные случаи употребления этого слова в томе после этого следовало бы унифицировать.

На стр. 148 — «барокко» и «рококо» употребляются как синонимы.

На стр. 176 — даже с оговоркой о «новой основе», невозможно говорить, что ситуация 1760 — 1790-х гг., в сословном отношении, возрождала общественную структуру XVII в. Тут неточность выражения — автор хотел сказать другое.

На стр. 180 — говорится о том, что «основоположники русского классицизма завоевали для русской литературы право на прямое его (общественного мнения — Ю. Л.) выражение». «Было завоевано это право на высказывание своего писательского взгляда <…> по самым острым и животрепещущим проблемам». Утверждение это, если это не ошибка в выражении мысли, под пером знатока литературы — производит странное впечатление. Спутаны сознание необходимости иметь право, субъективная его жажда, рост чувства гражданской ответственности писателя и право, которое есть понятие, включающее политические гарантии. Радищев с основанием говорил, что «право без силы было всегда в исполнении почитаемо пустым словом» (Полн. собр. соч., 1, 264). Односторонне ощущаемую потребность, реализация которой сопровождается чувством страха (ср. у Державина:

Страха скованным цепями

И рожденным под жезлом,

Можно ль орлими крылами

К солнцу нам парить умом?),

запрещениями произведений и репрессиями против писателей назвать завоеванным правом — невозможно. Об этом можно было бы не писать, если бы речь шла лишь о неточности выражения. Однако в рукописи в разных местах ощущение равенства людей, идеи прав человека и проч. приравниваются к завоеванию прав на эти установления. Идея русского Ренессанса в XVIII в. невольно оборачивается идеализацией общественно-политической ситуации в России той поры. Если же говорить лишь о том, что в России XVIII в. — в резко отличной исторической ситуации, при абсолютном несовпадении классовой структуры общества, социальной проблематики, культурных традиций, общественной психологии, бытового уклада, в условиях отсутствия каких-либо реальных гарантий для личности, отсутствия буржуазных свобод, под гнетом цензурных преследований вырабатывались некоторые идеи, типологически близкие к тем, которые выдвинуло европейское Возрождение (сама близость идей еще проблематична и нуждается в доказательстве, но, в данном случае, предположим, что это доказано), то тогда понятие «русского Возрождения» потеряет всякую историческую содержательность.

На стр. 187 — «В „Трутне” Н. И. Новикова (в тексте неисправленная опечатка Н. П. Новиков — Ю. Л.) появились смелые и последовательные выступления против рабства» — неточность выражения. Автор, конечно, знает, что Новиков в «Трутне» против крепостного права не выступал. Вообще, в этом разделе тома необходимо проследить за точностью формулировок.

На стр. 187 не исправлена опечатка в названии «Отрывка путешествия в ххх Иххх Тххх»^[28].

На стр. 188 говорится, что «третье издание „Живописца” <…> дает возможность решить длительные споры в науке об авторстве Новикова». Как известно, в науке высказывались иные мнения. На них нужно сослаться, хотя бы в полемическом контексте.

На стр. 195 «Отрывок путешествия в ххх Иххх Тххх» (название снова дано с неисправленной опечаткой!) безоговорочно приписан Новикову, но на стр. 420 дана, хотя и не раскрытая, ссылка на литературу, где вопрос этот получает иное решение^[29]. Логично было бы дать такую ссылку в начале разговора об «Отрывке…».

На стр. 213 стих «Один мерен в нем не очень всем угоден», хотя и точно воспроизводит публикацию в издании «Поэты-сатирики», явно изуродован в рукописном сборнике ИРЛИ, откуда его извлекла Г. В. Битнер^[30]. Явно необходима конъектура. Необходимо заглянуть в рукопись. Если ударение имеется в ней (что сомнительно), а не проставлено публикаторами, то стих должен принять вид:

Один мерен <лишь> в нем не очень всем угоден…

Если же ударение — от публикатора, то его следует снять и восстановить стих так:

Один <лишь> мерен в нем не очень всем угоден…

На стр. 226 и 235 — отсутствуют ссылки при цитатах.

На стр. 235 и др. В. Петров получает лишь негативную характеристику. Но после чтения страниц читатель возьмет в руки Пушкина и с недоумением прочтет:

Державин и Петров героям песнь бряцали

Струнами громозвучных лир.

И ревнивый к своей славе Державин не протестовал, не считал, что сопоставление унижает его заслуги.

На стр. 226 слова «зрелище» и «позор» противопоставлены друг другу в стилистическом отношении, причем первое принадлежит высокому стилю и отчетливо осознавалось как церковнославянское. Суффикс «ищ» делал второе даже, возможно, более открыто архаическим. Нейтральным оно стало впоследствии, поскольку вошло в бытовую лексику функционально (как, например, «радиовещание»).

На стр. 343 в цитате:

Невидимкой или змеем

В терем к девушке летать —

Вероятнее всего, имеются в виду не «образы русской сказки» (сюжет этого типа получил на русской почве слабое распространение, и известные нам записи часто несут следы вторичного литературного происхождения от гриммовского и апулеевского текстов, см.: Н. П. Андреев. Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне. Л., 1929, №№ 425, 430, 432), а «Душенька» Богдановича, где имеются текстуальные совпадения:

Незнаемо отколь, тогда явился вдруг

В невидимом лице неведомый супруг…

И Душенька не знала,

С каким чудовищем иль богом ночевала…

Каков и кто ее супруг,

Колдун, иль змей, иль бог, иль дух.

(см.: И. Богданович. Стих. и поэмы. Л., 1957, стр. 72, 73, 88).

Стр. 358 — тип заглавия од не является собственным изобретением Муравьева — он сознательно копирует заголовки од и эподов Горация.

На стр. 360 — читаем: «Однако <…> Муравьев не порывал и с традициями русского классицизма» — в стихотворении «Роща» «есть строки, вполне выдержанные в духе высокой поэзии». Такое утверждение не учитывает, что стихотворение написано гекзаметром — размером, совсем не традиционным для русского классицизма. По жанру, интонации, теме — оно совершенно уникально, как один из самых ранних опытов русского гекзаметра и первый опыт гекзаметра не в поэме, в стихотворении лирическом (см.: Richard Burgi, A History of the Russian Hexameter, Columbia University, 1954, а также в работах А. Н. Егунова и А. М. Кукулевича^[31]).

На стр. 363 упоминаются какие-то «итальянские масоны-иллюминаты»! Это странная ошибка. Видимо, спутаны итальянские карбонарии и баварский орден иллюминатов, основанный А. Вейсгауптом и ставший предметом гонений в 1770-е гг.

На стр. 364 — странное выражение «масонская религия». Масонство — мистико-философское учение с ярко выраженной этической направленностью, а не религия^[32]. По своим религиозным убеждениям масоны новиковского кружка (кроме лютеранина Шварца) были православными, причем в очень строгом смысле, не отвергая даже обрядовой стороны православия. Все попытки инициаторов гонений уличить Новикова и его близких в «ересях» не дали никаких результатов. Следование нормам православия не было для Новикова уступкой давлению извне, а отвечало внутренним убеждениям.

На стр. 445 неожиданно включение Рейналя — посредственного компилятора, за спиной которого стояла целая группа энциклопедистов, которая практически и водила его пером, — в число выдающихся гениев века. Имена Руссо и Вольтера в списке почему-то отсутствуют^[33].

_Выводы

Рецензируемый том в целом не только заслуживает одобрения, но должен быть оценен как выдающийся научный труд. Представляется, однако, необходимым провести тщательную унификацию текста. Недопустимы внутренние противоречия и разнобой в определениях, термины должны употребляться однозначно, и в ряде случаев следует^[34] давать четкие их определения. Следует унифицировать внешнее оформление: первый и второй разделы имеют разную систему и оформление рубрик. Не унифицированы вопросы научного аппарата — в некоторых статьях дается, в соответствии с академической традицией, ссылки на всю основную литературу, в других — лишь на ту, с которой автор согласен, в отдельных случаях ссылки производят случайный характер^[35].

Можно пожалеть, что к работе не привлечен специалист по истории русского литературного языка. Напомним, что в десятитомнике проблемы русского литературного языка освещались таким выдающимся специалистом, как Г. О. Винокур.

Через весь том проходит сопоставление Русской литературы с зарубежной, причем, особенно во второй части, типологический характер сопоставления на практике порой сменяется оценочным. И всегда: в конечном счете получается, что сопоставление литератур XVIII в. идет в пользу русской. Думаю, что некоторая прямолинейность трактовки была бы снята, если бы в подготовке тома принял участие специалист по зарубежной литературе (например, из сектора связей ИРЛИ), если не на стадии написания рукописи, то по крайней мере в процессе ее редактуры.

Том следует тщательно вычитать. В присланном рецензенту экземпляре попадались совершенно не прокорректированные куски.

Доктор филологических наук, проф. Ю. Лотман

Тарту

12 ноября 1974