ЗАМОК ВНУТРИ

ЗАМОК ВНУТРИ

*

Лена Элтанг. Царь велел тебя повесить. М., «Corpus», 2017, 544 стр.

Поначалу мне важнее всего было установить «жанровый прототип» романа Элтанг. Видимо, для комфортабельного чтения и душевного покоя необходимо навести внутри себя окончательные жанровые соответствия и существовать внутри них. Иначе работа с текстом оказывается постоянным перебором вероятных прототипов, попыткой подыскать ему полку.

Он ведь, при всей достаточной нарративной внятности, где сюжет оказывается разгадкой загадок (обычно я называю такие тексты «детектив без преступления», но в «Царь велел тебя повесить» преступление имеется, и даже не одно) в декорациях евроромана, весьма необычен по подаче.

Достаточно динамичная (можно сказать «боевая») фабула излагается здесь средствами «высокой прозы», состоящей в основном из косвенных высказываний и бокового зрения, ретроспекций и флешбэков, лирических монологов (стихов практически) и изящных отступлений без четко очерченных границ, из-за чего, порой непонятно, где развивается история, а где Элтанг наводит марево стилистического тумана.

Между прочим, вся эта кружевная пурга возникает не просто так, от желания свои ремесленные богатства выказать — нет же: она исполняет важную технологическую функцию плавной подготовки читателя к новым фабульным вводным.

Для Элтанг, с нуля, с ab ovo, на своих собственных основаниях строящей автономный мир, одной из важнейших ценностей является органика происходящего в тексте, какой бы странной породы она при этом ни была.

Тем более что ситуация внутри «Царь велел тебя повесить», если взглянуть на нее отрешенно, из внетекстовой реальности, выглядит весьма вымороченной.

Однако, пока ты находишься внутри, любые кульбиты сюжета воспринимаются как должное. Потому что вот этой самой «лирикой», пургой да подспудными лейтмотивами Элтанг долго и ненавязчиво готовит любой нарративный извив. Превращает странности в органику единственно возможного развития сюжета.

«Царь велел тебя повесить» состоит из попеременных монологов трех главных действующих лиц. За протяженность сюжета и постоянное нарастание событий отвечает вильнюсский красавчик Костас.

Или Косточка, как звала его Зое, тетка Костаса, сгорающая от рака в лиссабонском особняке, доставшемся ей от мужа. Она завещает его племяннику, чтобы дом ожил и начал сопротивляться новому жильцу.

Костас и Зое пытались любить друг друга, ничего не вышло (он — в Тарту и в Вильнюсе, она — в Португалии), перед смертью в полном одиночестве Зое записывает на диктофон усталые монологи, ибо отвечает в этой книге за любовь и главные, уже отнюдь не стилистические, метафоры.

«Женщины созданы для того, чтобы мы разгадывали их уловки. Бесхитростная женщина противна природе… Женщина подобна рою июльской мошкары, ее физика являет собой броуновский хаос, а вовсе не скольжение и поступательное движение, как многие думают. Что до метафизики, то она составляет лишь ту часть женщины, которую она использует, чтобы морочить тебе голову».

Между Зое и Косточкой постоянно вклиниваются россказни дважды убитого Лютаса — школьного товарища Костаса, ответственного в романе за предательство и основную интригу.

Это из-за него Костас дважды оказывается в португальской тюрьме, откуда и пишет письма бывшей жене, ставшие фундаментом книги.

Элтанг ведь ее радикально перестроила — сначала был роман «Другие барабаны»^[1], ныне утонувший внутри обновленного и расширенного текста, поменявшего все ориентиры.

Аннотация на обложке говорит, что основа «Царь велел тебя повесить» создавалась шесть лет назад.

Логично предположить, что новое произведение прикрепляется к старому как вагончик к паровозу, подобно любым другим дилогиям. Сначала был первый том, теперь, следовательно, пришла очередь второго. Однако здесь и со структурой-архитектурой все не так, ребята.

Если Пруст сравнивал свою эпопею с фасадом готического собора, то Элтанг может проводить методологически корректные параллели с ростом средневековых замков. В Урбино или в Мантуе они разрастались не только вширь, но и вглубь, буквально поглощая и растворяя внутри себя дворцы и церкви (вспомним северный фасад Дворца приоров в Перудже), стоявшие на их месте.

Так и «Царь велел тебя повесить», точно рамой, оброс новым текстуальным мясом, позволяющим эффектно ломать первоначальные интерьеры и даже экстерьеры.

Тем более что одно из прочтений этой книги, в духе латиноамериканского магического реализма (вот и еще одна возможная жанровая параллель), — о том, как люди сражаются с домом или же дом пытается победить своих жителей, пока не сгорит дотла.

Я намеренно захожу в эту книгу со стороны «формы», а не «содержания», подробно описывая, как она устроена, так как этот изощренный коммуникативный аттракцион, подобно другим шедеврам contemporary art’a, можно прочитать десятками самых разных способов.

«Царь велел тебя повесить» для того и выстроен фабрикой по производству дополнительной суггестии, чтобы вытаскивать из читателя его главное. То, что именно в этот момент эпохи чтения книги-замка волнует и переживается как первоочередное.

Для кого-то «Царь велел тебя повесить» — это прежде всего книга про любовь, побеждающую смерть. Для кого-то, быть может, она — беллетризованный трактат о границах свободы. О взрослении и страхе смерти. Об изменении восприятия мира, связанном с возрастом. Ну, или о становлении писателя, вроде «Портрета художника в юности». Ну, или же, наконец, про советского человека с портретами Цоя и Гребенщикова в спальне, выходящего на бескрайнее постсоветское пространство. А может быть, про особенности творческой (или любой, какой угодно) дружбы. Про тягомотность родственных отношений. Про бронебойную силу зависти. Или же — повесть о двух городах, трех странах и различных, противоположных порой образах жизни.

А то и про все сразу.

Элтанг разбрасывает десятки манков и крючков, взывающих к расшифровке и интерпретации. Есть здесь и Фуко и Борхес, и Маркес, и Метерлинк. Есть Хармс и Вагинов, есть Шекспир и Кафка. Мильтон и Элиот. Ходасевич и Музиль. Цвейг и Стоппард. Ходасевич и Цой. Набоков с «Приглашением на казнь» и «Преследователь» Кортасара, который упоминается трижды, из-за чего «Царь велел тебя повесить» можно прочесть и как книгу о гонке то ли за идеалом, то ли за абсолютом, возникающим внутри пиков интеллектуального соперничества между Костасом и Лютасом.

А может быть, в моменты максимального присутствия в их жизни Зое, потому что Костас и Лютас оказываются главными героями только на первый и поверхностный взгляд.

На самом-то деле центральный персонаж книги — мертвая, но постоянно меняющаяся, проявляющая новые и неожиданные грани Зое, так как не бывает же подлинного главного героя, который входит в текст таким же, каким из него выходит.

Большие романы пишутся в том числе и для того, чтобы зафиксировать эти изменения в себе, так как уже очень скоро становится явным — несмотря на выдающиеся достижения в изучении и передаче мужской психологии, Элтанг пишет Зое с себя и для себя. Для себя лично — «Царь велел тебя повесить» зашкаливающе личный текст, дневник практически. Стилистические кружева важны еще и для защиты от прямых аналогий: де, все изображаемые события придуманы, а совпадения случайны — текст-замок требует, чтобы ворота были закрыты, рвы заполнены водой, мост задран…

Это обстоятельство важно упомянуть, поскольку именно субъективность и демонстративная предвзятость к героям (мужские персонажи, если абстрагироваться от авторского взгляда и судить их по поступкам, оказываются совсем уже малоприятными) скрепляет разрозненные и разноуровневые внутренние течения текста в единый и могучий поток.

Эта река увлекает за собой, но, размышляя постфактум, почему эта совершенно умозрительная конструкция так вовлекает в чтение, понимаешь, что не только событиями, но и непередаваемым мерцанием всей архитектуры, в которой важнейшее место занимает внетекстовая реальность.

Элтанг удалось сделать текст, практически идеальный для постсоветского читателя, одной ногой стоящего в эпохе социализма и равенства в бедности, а другой — в беспредельности капиталистического беспредела, словно бы обобщив запрос поколения, которое можно было бы назвать «потерянным», если бы нас вообще кто-то когда-то терял.

Правильнее было бы последнее-предпоследнее советское поколение, пополам разорванное полной сменой вех, назвать «недолюбленным»: Элтанг точно также принадлежит к нему, как и автор этих строк, многократно мечтавший о книгах, как бы являющихся квинтэссенцией подшивки журнала «Иностранная литература» сразу за многие-многие тоскливые и непроницаемые годы. О евророманах, после которых, может быть, и жизнь начнет меняться в лучшую сторону.

В такой идеальной квинтэссенции действует вполне узнаваемый герой, максимально близкий читателю, обживающийся в новых декорациях и условиях открывшейся свободы. В том числе и передвижения по планете. К чему тоже еще следует привыкнуть.

Важно, что ни Костас, ни Зое, ни лютый Лютас не могут найти себе места ни на своей исторической родине, ни в благословенной Португалии, которую воспринимают как место жуткое и совершенно дискомфортное. Край земли.

Вполне возможно, что одна из граней «Царь велел тебя повесить» — именно об этой бесприютности и написана: весь мир чужбина нам, а мертвые живее всех живых.

Тем более что практически все намеки и литературные ссылки, накидываемые автором, оказываются битыми. Намеренные отвлекаловки, маскирующие исповедальность.

Глобальный перевертыш, случающийся с Костасом, и тотальная манипуляция, толкающая пульс сюжета, может быть, ближе всего к «Волхву» Фаулза, который Элтанг не упоминает даже близко.

Возможно, из-за того, что эта параллель может подсказать читателю правильное развитие сюжета, которое Элтанг всячески оттягивает, сдавая небольшими порциями, и до поры до времени скрывает.

Главная интрига здесь и заключается не в том, что произойдет с героями дальше (автор — не сценарист, но прозаик), а в том, какими средствами Элтанг фиксирует разницу между тем, что знает сама, и тем, что постепенно просачивается к читателю.

Хотя странности начинаются почти сразу — когда Костас попадает в лиссабонскую тюрьму, где ему практически полуофициально позволяют пользоваться не только компьютером, но и wi-fi.

При том что в камеру Костас попадает после чудовищного преступления без какого бы то ни было намека на алиби. Словно бы Элтанг нарочно громоздит максимальное количество препятствий, из которых ей нужно будет выпутываться вместе со своим подопечным.

Интернет в тюрьме необходим ей для обеспечения арестанта бесперебойным способом производства текста — чтобы в книге было что цитировать.

Схожим способом она подгоняет Зое диктофон, создавая ситуацию, в которой исповеди под запись оказываются единственной возможностью превозмочь смертельное заболевание.

Ну, ладно, камера с ноутбуком и халявным инетом — все может быть, в конце концов, никто из нас пока еще (от тюрьмы и сумы нигде, никогда зарекаться не следует) не бывал в лиссабонском застенке. Может, они там не только компьютизированы, но и включают индивидуальные бассейны. Однако, зная, что его письма бывшей жене, несмотря на кириллицу, читает следователь, он тем не менее рассказывает, как грабил антикварную галерею.

Как залез по карнизу и водосточной трубе, описываемым изысканными элтанговскими метафорами, в окно второго этажа и похитил из витрины древний артефакт, нисколько не учитывая отягчающих обстоятельств, которые Костас добровольно и без малейшего принуждения, в своем уме и твердой памяти, доносит до следователя.

Доносит осознанно, из чего я начинаю понимать, что главная игра идет помимо текста, следовательно, разгадать ее можно опередив повествование, уже на ранних стадиях развития сюжета.

Какой неожиданный бонус: в «Царь велел тебя повесить» роль ненадежного рассказчика исполняет не персонаж, но сам автор, причем на структурном мета-уровне.

Путешествие по жанровым аналогиям для меня началось именно с этого эпизода.

Элтанг намеренно включает Линча и прочие кинематографические ассоциации (вплоть до неудачной экранизации «Голубого карбункула»), чтобы внушить читателю про сов, кажущихся не тем, чем они являются на самом деле.

Чреда подмен и радикальных разворотов будет сопутствовать этой книге едва ли не до последней страницы (Фаулзу бы точно понравилось), как и эта особенная плотность текста и внутритекстовой жизни, совершенно отличная от читательской.

И мне особенно нравится эта разница плотности, намеренно задаваемая автором, — когда отдельные части конструируемой реальности знакомы и понятны (жизнеподобны), но целое больше и убедительнее частностей.

Возможно, дело в особенной интонации, тщательно разрабатываемой автором от книги к книге.

Мне порой кажется, что Лена Элтанг все свои тексты проговаривает вслух, перекатывая во рту слова и даже отдельные буквы, точно барбарисовые карамельки из нашего нищего детства.

Отдельно Элтанг любит фонетически сложные случаи и иностранные выражения (некоторые из них, особенно фразы из песен, не переводятся, ибо они там, в обобщенных «заграницах», естественны), расширяющие словарь: как многие из нас, она же начинала со стихов, поэтому знает и умеет преподносить каждое слово, как бриллиант, лежащий на отдельной атласной подушке.

Однако россыпи отдельных бесполезных (так как все они — производные чужого опыта) придумок, которыми расшиты все страницы этой объемной книги, способны объединить в единое целое только сверх-идеи.

У каждого они свои, и композиционный прием Элтанг состоит в создании особой среды, внутри которой каждый из нас может жить наособицу. В старинном, многоярусном замке вне единого сюжета, уравнивающего нас общей бедностью, как это было когда-то в Советском союзе.

Дмитрий БАВИЛЬСКИЙ