*
ЧЕТЫРЕ ПРОЧТЕНИЯ
Александр
Чанцев. Желтый Ангус.
М., «Arsis Books», 2018, 232 стр.
В
издательской аннотации книга определена
как сборник рассказов. Формально — да,
но тут все тексты монтируются вместе,
складываются в один — что за жанр? Сами
тексты не однородны, что их объединяет?
Вероятно, авторская позиция. Она какая-то
такая, что позволяет это сделать.
Сказанное о монтаже
не имеет в виду, что текст следует за
текстом по конкретной сценарной логике.
Тут цельность другого характера. Книга
делится на две основные части, первая
относится как бы к Японии — но там не
сборник строго японских историй. Вторая
часть имеет дело уже с российскими
реалиями, но тоже содержит в себе не
только их. А слова в заголовке о количестве
прочтений — не так, что читать надо
ровно четыре раза. Книги, вообще, бывают
с разным количеством вариантов
прочитывания. Самые бесхитростные
предполагают одно (сообщено то, что
сообщено). Бывают два (то же плюс обобщения
и мораль). Если книга всерьез, то там их
три. Третье, что ли, соотносится уже с
личным читательским опытом. А четвертое
— вот о нем тут и пойдет речь.
Первый слой здесь
— сами истории, Япония. Вполне обычные
дела. Люди собираются, едут в ресторан,
они в ресторане, после него. Как бы вот
и все. Но текст функционирует так, что
сразу начинает размывать свою оболочку.
Чисто за счет слов. Едут в ресторан, и
по дороге произносится слово «тикан».
Что такое тикан? Или «эноки». Что такое
эноки? Вот что:
Эноки,
грибы белого цвета, бледно-поганочного
такого вида, не тоньше стержня от ручки,
продающиеся охапками, как у нас салат
или укроп. Завернутые в тонкий ломтик
ветчины и проткнутые зубочисткой,
брошенные на пару минут на жаровню и
посыпанные крупной солью — да, я это
действительно люблю…
Здесь не страноведческие
отступления, но бытовые элементы, которые
необходимо пояснить, а иначе все
происходит будто в каком-то космосе.
Безусловно, алкоголь и секс неизбежны
и обязательны — потому что общепонятные.
И это работает, потому что как быть, если
объяснять надо даже еду? Собственно,
тут и небольшая ловушка: надо объяснить,
что это за грибы, но есть ли уверенность
в том, что все остальное будет понято
адекватно? К сексу и алкоголю это тоже
относится. Как, скажем, действует именно
то, что они там пьют? В первом прочтении
все это считается понятным по умолчанию
(ну, после объяснения незнакомых слов).
Попутные объяснения оказываются частью
нарратива, это нетипично и хорошо.
Второе прочтение
здесь уже не типовое. Не обобщения и
мораль, а скорее трипы. Не сдвиг сознания,
а, что ли, эмоциональный сдвиг. Делается
это даже стилистическими сдвигами. Так,
после японского рассказа будет текст,
происходящий... не сказать даже, где
именно, а главным персонажем и действующим
лицом там окажется снег:
Снег
солил океан так часто, что снежинки не
успевали таять и тонуть, отчего совсем
скоро волны покрылись изморозью, будто
их окатило жидким азотом. Океан стал
неотличим от земли, таким же присыпанным
и только в просветах черным; вода стала
как земля, только слегка покачивающейся
и перекатывающейся черным мускулом
огромным, единым.
«Трип» тут понимается
как путешествие невесть куда с неизвестным
итогом. Местности, безусловно, новые
(для читающего, если и не для автора), но
здесь не экскурсия, список
достопримечательностей не прилагается.
Даже и не путешествие — нет и карты.
Трип, что же это еще. Вот Япония, некий
субъект, описываемый через внешние,
более-менее понятные реалии, — но в
глубине там же неизвестно что. Япония,
Мексика, снег, океан. А когда режим трипа
включен, то нетипичными станут и бытовые
варианты. В следующей цитате Япония, но
уже и не обязательно именно она:
Стемнело,
ночь будто омывала перрон, выхваченный
светом ламп из сумерек и ночных звуков,
потоками душной, несущей запахи
пооткрывавшихся с сумерками разнообразных
забегаловок, темноты. Темноту изредка
прорезали не останавливающиеся на этой
станции экспрессы и полу-экспрессы
(сооруженная специально для их университета
— так как других более или менее важных
объектов в округе не было — станция по
утрам и вечерам наводнялась студентами
в однотипных одеждах, в другое же время
была абсолютно безлюдна). Клочки липкой
потной тьмы, казалось, прилипали к
стеклам поездов, где в мягких креслах
уставшие клерки смотрели невидящими
глазами наружу.
Третий слой, третье
прочтение — текст взаимодействует с
читателем. С его, например, представлениями
о японской кухне или о жизни в непонятном
месте. Здесь такое прочтение возможно
именно потому, что было и второе —
переводящее чтение в трип. Читательская
эмпатия включается, есть же некий
механизм интереса к неизвестному и, в
принципе, возможному. Где-то же это сидит
в человеке, в неизвестной ему самому
части психики, производит оттуда
приятно-непривычные импульсы. Если бы
эти тексты или их фрагменты выкладывались
в фб, тут же пошли бы комментарии о том,
кто и как ел суши и т. п.
И тут вопрос, а где
в это время находится сам автор? Сейчас
он рассказывает одну историю, затем
будет другая. Для него в таком чередовании
есть логика. Ergo, она переходит и в книгу.
А если книга сделана не непрерывной
историей и даже не историями в тех же
окрестностях, то автор находится вне
них. Он по ходу дела превращается в
автора каждой следующей истории. Он не
один и тот же, а всякий раз немного
другой.
Ну а если он
превращается, то вот и четвертое
прочтение: возможность превратиться в
персонажа историй. Раз уж автор это
делает сам, то обеспечивает возможность
превращений и читателю. Не так, что дает
отмычку к своей жизни, но указывает
точки, откуда смотреть на происходящее.
В каждом случае они разные, надо
перемещаться. То есть — участвовать.
Это ощущение возникает уже к концу
первой части, что весьма кстати, потому
что начнется вторая часть книги, где
уже знакомые реалии: «Рожденные же в
конце 70-х расставались с Союзом
неосознанно, будто отнятые от груди, от
детства. Они оказались одной ногой там,
еще в Союзе, другой — в новой реальности.
То есть — между двух стульев. Самым
потерянным из потерянных поколений».
Если бы четвертое
прочтение не включилось, все сдвинулось
бы к ностальгическим нарративам. Тут
всем есть что вспомнить, комментарии в
фейсбуке пошли бы косяком. А ощущение
авторской позиции, ее изменчивость
меняют дело. Именно то, что она вне суммы
текстов. Намеренно так, или нет, но
получилось хорошо. Автор не только пишет
слова, но еще и начинает выдавать,
предоставлять свою точку зрения:
Мне
хочется почувствовать простые эмоции
— есть, спать, гулять — и радоваться
им. Мне хочется сделать самые простые
вещи сложными, наложить на них схему
метафор, таблицу умножения сравнений,
накинуть лассо поэтических формул —
может, тогда я пойму эти простые старые
вещи? <...> Мягкая утренняя пульсация,
интерзона хрущоб. Эхо в приходящем во
сне доме — бесконечном доме переходов,
коридоров, колодцев, ступенчатых лифтов,
доме-городе. Желтые кирпичные сны. Выйти
из абстракции сна в утро будильника —
от еды тошнит, от холода руки под себя
на кухне, а на приступке ванны хочется
заснуть. В зимний холод, дойти в темноте
до школы, а там заскорузлые от снежных
градусов пакеты со сменкой становятся
пращой, портфели — таранами, и мы идем
на штурм входа, где дежурные проверяют
ту же самую сменку, их сносят, они хватают,
трещит форма, крик, ты напираешь… Моя
оборона взрывается к ночи шампанскими
хлопками салютов — генсек умер, да
здравствует генсек, мы ни за что не
умрем?
Желание «сделать
самые простые вещи сложными, наложить
на них схему метафор» реализуется,
например, так:
Теофания
черного напитка в красно-бело-синих
ризах вилась, как Дух Святой над Иорданом,
в прозрачно-голубом сиянии — с экранов
ТВ, а потом и видео. Когда же черная река
нефти, идущая из Союза на Запад, стала
мелеть из-за заслонов, обратно потекла
река напитка с засейфенной рецептурой
— в Союзе стали продавать «Пепси». В
стеклянной бутылке (вместо жестяной
банки), напиток таил в себе
заморско-романтического поболе, чем
модель корабля с алыми ассолевыми
парусами. Затворенный в стекле — «чтобы
нарисовать птицу, нужно сначала изобразить
клетку» — как за тем пресловутым
занавесом из железа.
Стык фактур первой
и второй частей, учитывая разницу между
ними, очень хорош. То, что автора не
свести собственно к текстам, становится
понятно. В целом ясно, как действует
механизм, который производит эти
воспоминания. И это не ошибка изложения
и не упрощение. Это, по факту, внедрение
эмпатии в читателя. Или даже иначе: вот
есть дырка, точка, в которой был автор,
все это сочиняя и составляя, а теперь
эта точка как-то незаметно, по факту,
передается читателю. Это уже сильнее
эмпатии. Еще можно обратить внимание
на то, что неназванным цитируется Жак
Превер. Откуда он тут мог взяться, как
не из авторской позиции? Значит, она
предполагает и его присутствие в книге.
Ее, авторскую позицию, не составляет
только то, что объяснено.
Во второй части тоже
не непрерывный тематический нарратив.
Например, «Дэвид Боуи меняет пол»:
Боуи
<споткнувшись и покачиваясь в танце>
кидает в зал салфетку — сцена становится
шахматной клеткой. [Концерт начинается
и она выключает звук зеркалу — ремарка,
что остается двое]
TRUE!
Боуи как таковой не
очень-то тут при чем — просто это снова
трип, который мог бы произойти где
угодно, но происходит именно во второй,
как бы понятной части. Разумеется, он
эту общепонятность сдвигает и, на
самом-то деле, мог происходить только
там. Ну так тут не сборник рассказов, а
книга. Составленная таким и сяким
образом. Автором, который управляет
ситуацией через такие трипы.
Вместе с текстом
поставляется дополнительная опция. Да,
выдается некоторая более-менее ясная
позиция чтения, только трипы ее маскируют
— еще и эмоциональной стилистикой. А
тогда позиция станет равна эмоциям, не
так ли? Читатель может в них влипнуть и
ощущать, что тут просто вот такая
реальность. Она будет им как-то пережита
— потому что влипание этим переживанием
и станет. То есть его обеспечит. Но сама
позиция при этом никуда не денется. Она
изнутри будет влиять.
Да, «Ангус» в тексте
не встречается ни разу. Только в названии.
Это слово (добавим и Angus) имеет много
трактовок. В частности, «элитная порода
крупного рогатого скота». Но вот,
например: «Ангус — английское мужское
имя; англизированная форма ирландского
и шотландского гэльского Aonghas,
образовавшегося от кельтских слов
„один” и „выбор”».
Андрей
ЛЕВКИН
Рига