КТО ЗА ЧТО ПЬЕТ?

Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор нескольких книг стихов, статей о русских поэтах конца XVIII — начала XIX века, переводчик Пиндара, Катулла и «Приаповой книги». Главный редактор издательства «О.Г.И.». Лауреат многих литературных премий. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Максим Амелин

_*

КТО ЗА ЧТО ПЬЕТ?

Заметки на полях четырех амфибрахических тостов

Cуществует два противоположных взгляда на процесс создания поэтического текста. Первый, коротко говоря, сводится к тому, что стихи являются следствием впечатлений жизни создающего их поэта; второй — что стихи рождаются под влиянием, сознательным или неосознанным, стихов предшественников. Мне кажется, что стихи, особенно великих поэтов, возникают где-то на стыке и в них есть и то, и другое.

Примером подобного стыка может служить стихотворение Осипа Мандельштама «Я пью за военные астры…», в котором личные переживания наложились на метрическую и отчасти смысловую основу стихотворения Петра Вяземского «Друзьям».

Но сначала приведу (в сокращении) поучительный анекдот (в английском смысле слова), рассказанный историком литературы и стиховедом Вадимом Баевским в своих мемуарных записках:

«Борис Яковлевич Бухштаб и его жена Галина Григорьевна пригласили на обед Лидию Яковлевну Гинзбург, Тарановского и меня с женой. <…> Я заговорил о Мандельштаме. Л. Я. Гинзбург была с ним знакома, замечательно о нем писала как исследователь и мемуарист. У Б. Я. Бухштаба тоже есть яркая работа о нем. Тарановский тогда работал над своей книгой о Мандельштаме. Я оказался среди лучших в мире знатоков поэзии Мандельштама, и мне захотелось вовлечь их в специальный разговор. Я заговорил о стихотворении „Я пью за военные астры, за все, чем корили меня…”, которое люблю со студенческих лет. Меня всю жизнь занимает возможная связь стихотворения Мандельштама со стихотворением Вяземского „Друзьям”. Бросается в глаза сходство тем и ритма <…>. Выстраивается целый ряд ассоциаций, ведущих от стихотворения Мандельштама к Вяземскому. Но то, что представлялось убедительным мне, встретило решительное несогласие у моих старших коллег. К. Ф. Тарановский первый напал на меня. Мнение Л. Я. Гинзбург, которая исследовала и издавала прозу Вяземского, было для меня чрезвычайно весомо. И вот она выразила глубокое сомнение по поводу моего предположения, сказав, что отнюдь не исключает случайных совпадений. Я еще надеялся на поддержку Б. Я. Бухштаба, но он решительно заявил, что я „пережимаю”. <…>

О своем споре с тремя классиками науки о Мандельштаме я иногда рассказываю ученикам — от студентов до профессоров, — когда пытаюсь остеречь их от скороспелых утверждений о литературных влияниях или, как они любят говорить, об интертекстуальных связях. А в душе сохраняю убеждение, что Мандельштам вдохновился замечательным стихотворением Вяземского, на полвека опередившим свое время, и создал свой пандан к нему»^[1].

Эта застольная беседа состоялась в 1973 году, а два года спустя Вадим Баевский все-таки, не удержавшись, вскользь описал это сходство в своей статье о Блоке^[2], мимо которой не прошел Александр Жолковский, подробно разбиравший мотивный комплекс стихотворения «Я пью за военные астры…» и объявивший его «поэтическим портретом Мандельштама»:

«Готовым предметом, совмещающим выбор перволичной формы, совпадения начала тоста с началом стихотворения, формулы тоста („пить за”) и, наконец, размера (3-ст. амфибрахий), является, по-видимому, цитация из „Друзьям” Вяземского („Я пью за здоровье немногих, / Немногих, но верных друзей…”, 1862), отмеченная Баевским <…>; перекличка с ним возможна также по линии „верности прошлому”, „вызова окружающим” и „элитарности”. Эта отсылка соответствует общему тону стихотворения, представляющего своего рода криптограмму верности ОМ своим друзьям и общему поэтическому прошлому <…>»^[3].

О влиянии других стихотворений Вяземского на поэтику позднего Мандельштама вообще довольно убедительно писал Борис Гаспаров в статье «Ламарк, Шеллинг, Марр»:

«В своих произведениях начала 1930-х годов Мандельштам неоднократно обращался к реминисценциям из позднего Вяземского (например, мотивы „Поминок” Вяземского — цикла стихов, посвященных поэтам „золотого века”, используются в „Стихах о русской поэзии”); фигура поэта, „опоздавшего” умереть и оказавшегося в чуждом ему мире, имела для него важную символическую значимость. <…> И у Вяземского, и у Мандельштама наступающая эпоха несет с собой редукцию человека и его духовного мира, обращение в „нуль”, в бессловесность, растворение в мире „гадов, их примет”»^[4].

У самого Мандельштама есть единственное упоминание Вяземского в статье «Буря и натиск» (1923), где, говоря о поэтике Владислава Ходасевича, он называет «домашних поэтов-любителей» — Вяземского и Евдокию Ростопчину. Но через восемь лет, видимо, отношение несколько изменилось.

На мой взгляд, вызовы, которые в разные исторические периоды возникают перед поэтами, обычно с каждым новым временным витком усложняются. Во всяком случае, так происходит в России. Если Вяземский, пережив «свое» время естественным путем, остался умом и сердцем в исчезнувшем аристократическом мире, в «золотом веке» русской поэзии, то Мандельштам был искусственно загнан в измененное пространство, в культурное безвременье.

Вяземскому было 70 лет, когда стихотворение «Друзьям» было опубликовано в его единственном^[5] прижизненном поэтическом сборнике «В дороге и дома», вероятно, незадолго до выхода оно было и написано. Именно в позднем возрасте Вяземский с наибольшей полнотой раскрылся как поэт, найдя свою основную тему — тему старости. И Вяземский до сих пор остается едва ли не единственным ее певцом. Мало кто из русских поэтов по разным причинам до нее доживал не только в XIX веке, но и в XX-м.

«Друзьям» — своеобразный мажорный реквием, тост за ушедшее и несуществующее. Вяземский пьет вино со слезами, оглядываясь с высоты своего возраста на людей прошлого, живых и мертвых. В общем-то, композиционно стихотворение сводится к русской пословице: «Начал за здравие — кончил за упокой».

Из стихотворения Вяземского я напомню две строфы, которые важны для дальнейших рассуждений:

Я пью за здоровье не многих,

Не многих, но верных друзей,

Друзей неуклончиво-строгих

В соблазнах изменчивых дней.

_<…>

В мой кубок с вином льются слезы,

Но сладок и чист их поток;

Так с алыми — черные розы

Вплелись в мой застольный венок^[6].

Стихотворение Мандельштама настолько известно, что и приводить его полностью и даже частично кажется излишним. Оно разобрано, как уже сказано, очень подробно Александром Жолковским, затем Михаилом Гаспаровым. Поиски «цветаевского подтекста», который пыталась выявить Зара Минц^[7], на мой взгляд, являются натяжкой. Как раз тот самый случай возникновения мнимой интертекстуальности. Я лишь хочу прибавить только несколько мелких замечаний, своих и чужих.

«Я пью за военные астры…» Мандельштам написал через четыре месяца после возвращения из Армении и Грузии. Возможно, на поэта произвела прямое впечатление культура грузинских тостов. А Вяземский — стал поэтическим контекстом. Мне кажется, здесь именно то, о чем я сказал вначале, тот самый стык, соединение впечатлений жизненных с литературными.

Остроумную и достаточно убедительную (во всяком случае, по сравнению со всеми остальными) разгадку загадочных «военных астр» предложил поэт и критик, живущий в Кёльне, Демьян Фаншель: это победные фейерверки начала Первой мировой войны. Когда и в честь каких именно побед их устраивали, надо выяснять отдельно. Известно лишь то, что последним победным фейерверком в Российской империи был устроенный в честь взятия русскими войсками австрийско-польского города Пжемышля (Перемышля) в августе 1915 года.

Кстати, в «Ответе [Мандельштаму]» Шенгели «военные астры» визуально четко увязаны со взрывом атомной бомбы: «Но если „военные астры” атомною бомбой цветут…»

Предметный ряд стихотворения Жолковский определяет как «ценности мировой культуры». С этим можно было бы поспорить. Какая уж такая культурная ценность в астме? Или в хинине? Если это и ценности, то не культуры, а скорее цивилизации, более того, набор этих по большей части преходящих предметов и явлений если и важен, то только для самого Мандельштама, потому как он находится в некой только ему ведомой последовательности. Михаил Гаспаров определил более точно: «Акмеистическая вещность комфортного мира превращается в иронический каталог „Я пью за военные астры, за все, чем корили меня…”»^[8]

Географический ряд стихотворения: Петербург, Париж, Франция вообще, Швейцария, северная Италия — места, где Мандельштам жил, иногда подолгу, или как минимум бывал. Из этого ряда странным образом выбивается Англия, не только островная (англичанки), но и колониальная (хинин). Как утверждают биографы, в частности Павел Нерлер^[9], в Англии поэт никогда не бывал. Английские темы в стихах Мандельштама возникают в 1913 — 1914 годах («спортивные» стихи, «Домби и сын»), но это не из области пережитого. В остальном лирический субъект сожалеет об утраченном им лично мире, а не о каком-то абстрактном.

И последняя мелочь: «Асти» в последней строке — очевидно, внутренне рифмуется с «астрами» и «астмой» первых двух строк, замыкая воображаемое кольцо.

Стихотворение заканчивается иллюзией выбора, хотя никакого выбора на самом деле нет. Лирический субъект Мандельштама поднимает тост за утраченный для него навсегда мир и пьет не просто несуществующий напиток, но еще и невыбранный даже умозрительно.

«Я пью за военные астры…» породило два полемических текста — «Заздравный тост» Тихонова и «Ответ [Мандельштаму]» Шенгели. Если о шенгелиевских стихах в связи с мандельштамовскими хотя бы известно, то тихоновский текст оказался упущен.

У Тихонова торжествует советское социалистическое строительство в его сталинском изводе, как раз то, чему Мандельштам был до предела чужд. Тихонов, возможно, уже зная, что Мандельштама нет в живых, фактически вступает с ним в спор, беря его обороты и заменяя слова одни на другие, старые европейские ценности (негативные) на новые советские (позитивные).

«Я пью…» Вяземского и Мандельштама Тихонов меняет на «Мы пьем», вольно или невольно следуя логике одноименного романа Замятина. Приведу три показательных строфы:

Мы крепки. Устать еще рано,

Нам нету дороги ко сну.

До края налейте стаканы,

Мы пьем за родную страну!

За то, как ломали невзгоды,

Чтоб горе сломить навсегда,

За братские наши народы,

За звездные их города!

<…>

От дыма полярного чума,

Где сало тюленье чадит,

До южного плеска и шума

Гремящих всю ночь Чаладид,

За все города и колхозы,

Что подняты нашей рукой.

Мы пьем за туркменские розы,

За льдистых полей непокой.

<…>

Зарею уж небо одето,

И тост наш да будет таков:

Еще раз — за землю Советов,

За партию большевиков!

Мы пьем за того, кто сегодня —

И друг и создатель всего —

До звезд нашу родину поднял:

За Сталина пьем, за него!^[10]

«Заздравный тост» Тихонова существует в двух редакциях: 1939-го и 1956 годов. Во втором сняты 32 завершавших первую редакцию строки, в которых особое место уделено прославлению Сталина.

Примечательно, что Тихонов вообще не назвал напитка, который он предлагает налить и выпить. У него это какой-то абстрактный напиток, но его крайне много. (Может быть, кровь?)

1930-е годы стали для русских поэтов (и не только поэтов, но и деятелей других искусств) страшным временем. Многие сквозь них не прошли и погибли, пусть и героически, как Мандельштам. Прошедшие — практически все вышли измененными, окончательно осоветившимися, как Тихонов, ставший секретарем Союза писателей, или маргинализовавшимися, как Шенгели, фактически ушедший в переводческое подполье.

«Ответ [Мандельштаму]» написан им после Второй мировой войны, после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, в самом начале Малайской колониальной войны за независимость в июне 1948 года. Эти события отразились в «Ответе» Шенгели. Вот отрывки из него:

Мой О[сип], мой старший товарищ! Немало мы пили с тобой —

И если не «асти спуманте», так пушкинский пунш голубой!

Зачем же ты пьешь в одиночку, зачем ты меня не позвал?

Мы б ночку с тобой скоротали, бокалом звеня о бокал.

<…>

Ты знаешь: я очень [тактичен] податлив; ты знаешь терпимость мою:

Я каждую песню приемлю, за каждую музыку пью.

<…>

За сливки, за астры, за шубу, за женщин, за грог, за хинин,

«За розу в кабине роллс-ройса» я выпил с тобой — и один.

Но если под этою розой холодная курва сидит, —

То к черту «кабину роллс-ройса», да здравствует бог Динамит!

Но если «в колониях дальних» ребенка кладут наповал,

То к дьяволу «спесь англичанок», я пью за малайский кинжал!

Но если «военные астры» атомною бомбой цветут… —

Довольно об этом, О[сип], не то мы поссоримся тут.

Ты прав, что кутил в одиночку: ведь «папского замка вино» —

С противнейшим привкусом крови. И ты это знаешь давно!^[11]

Н. Я. Мандельштам ошибочно вспоминала: «Шенгели написал смешной ответ в стиле Тихонова против колониализма... О. М. смеялся»^[12]. Но О. М. смеяться никак не мог, его уже не было на свете 10 лет. «Ответ» датирован 25 сентября 1948 года. Однако интересно, что Н. Я. сравнила стихи Шенгели именно со стихами Тихонова.

У Шенгели тоже в основном множественное число вместо единственного, хотя совсем другое, чем у Тихонова, интимно-дружеское «мы», обозначающее двоих, живого Шенгели и давно перешедшего в иной мир Мандельштама, «мы», периодически сбивающееся на «я».

В антивоенном пафосе его «Ответа», кажется, содержится почти прямые обвинения в сторону Мандельштама за любовь и приверженность к утраченным европейским ценностям.

Строки с перечислениями («За сливки, за астры, за шубу, за женщин, за грог, за хинин, / „За розу в кабине роллс-ройса” я выпил с тобой — и один») звучат у Шенгели так, как будто для него эти слова уже вообще ничего не значат, утратили смысл, остался только звук. У Варлама Шаламова есть рассказ, где герой после нескольких лет катания тачки на рудниках, попав в тюремную больницу и отлежавшись, вдруг вспоминает слово «органон», но его значение не может припомнить. У Шенгели получается примерно то же самое.

Стихотворный тост Шенгели объединяет все три мотива: Вяземского — посмертное поминание дружеского круга, Мандельштама — перечисление предметов распавшегося вещного мира, Тихонова — социальный оптимизм и политический протест, направленный вовне.

У Шенгели, уже даже не пьющего, а скорее когда-то пившего, — роль напитка играет как раз литература, стихи других поэтов, мандельштамовское «асти-спуманте», «пушкинский пунш голубой».

Любопытно, что объединяющим элементом всех четырех стихотворений, помимо единого метра, оборота «я пью — мы пьем», являются «розы».

Таковы четыре поэтических тоста, четыре напитка, четыре социальных типа, четыре образа мира. Появится ли когда-нибудь пятый, и каким он будет? Предугадать сложно.