ХОРОШО МНЕ

Лескова Алла Львовна родилась в Ленинабаде Таджикской ССР. Окончила факультет русской филологии Тартуского университета (1978) и факультет психологии СПБГУ (1997). Журналист, прозаик, психолог. Печаталась в журналах «Новый мир», «Этажи», «Родина», «Новый Берег» (Дания), «Новый журнал» (США). Автор книг «Фимочка и Дюрер» (СПб., 2014) и «Кошка дождя» (издательство «Franc-Tireur», USA, 2015). Постоянный автор журналов «Millionaire.ru» и «Горец». Живет в Санкт-Петербурге.

Тексты даются с авторской пунктуацией.

Алла Лескова

*

ХОРОШО МНЕ

Short-short

ТОЛЬКО С ЭТИМ

Что ты делаешь со мной, тихий саксофон? Иногда только, снисходительно, клавишным даешь пару минут, а потом льешь и льешь, разливаешь по опустевшей после празднеств гостиничке, еще поблескивающей дождем новогодним серебряным, льешь свою музыку, и невозможно уйти и оторваться от окна. А в нем замерзший залив, по нему раскиданы нахохлившиеся черные птицы, рыбаки, каждый далеко друг от друга... Хуторяне. А сегодня эти черные птицы исчезли с залива и перекинулись на ветки деревьев, прикинулись воронами. Холодно и туман. И ветер сегодня, еще поэтому.

Вчера по заливу ходили люди, зачем-то подходили к рыбакам, делали их снова одинокими, зачем... Где люди, там всегда одиночество. И только с музыкой, что же ты вытворяешь со мной, саксофон... И только с тишиной зимнего волшебного сна... И только с девочкой, восемнадцать не больше, которая спрашивает — вам первее что принести? Кофе или сырники?

Первее... Вторее... Восьмее… Первее все сразу, говорю. И только с парнишкой, который первее девочки все принес, и сказал — по заливу не идите, обещайте, опасно... А то вы глаз с него не сводите. Обещаете? Только с этим всем нет никакого одиночества.

Я ТАК ДАВНО

03.06. Это единственное сочетание цифр, которое я никогда не забуду, потому что в этот день родился ты. Все остальные пароли, явки, логины я успешно забываю, все другие цифры и слова для меня не так важны. Как день твоего рождения. И когда я каждое утро набираю эти цифры, чтобы войти в свой компьютер, то как будто говорю тебе — привет! с днем рождения!

Какой может быть день рождения, когда уже был день смерти? Но ты ведь ничего не понял, я надеюсь, очень хочу, чтобы ты ничего не понял. Не понял, почему вдруг упал, если за минуту до этого смеялся.

Иногда я набираю 03.06 — и жалею себя. Вот, думаю, только цифры остались. Какая неправда! Все осталось. Остался сын, у которого твои ступни и ладони, твоя верность и реакции, твои зеленые глаза, и когда он нервничает — особенно зеленые. И как ты, он до хруста ломает пальцы, действует мне на нервы. Как ты действовал. Раздражал. Ведь нервы только у меня были. Только у меня были тогда нервы...

И за футбол он тоже родину продаст, до сих пор играет, как ты мечтал, — и за институт, и за район, в память о тебе играет, он помнит, как ты водил его на тренировки. Вчера купил большие садовые ножницы, какой-то еще инвентарь, завтра мы поедем к тебе. Там много травы вокруг, высокая зеленая трава... Лес, который ты любил больше любого моря, все так же виден. Леса, в отличие от людей, бывают вечны. Шелестят, шелестят столетиями...

Я рада, что рядом с тобой лес. Ты уходил в него всегда один, тебе легче всего было там, а не с людьми. Еще с котом нашим было легко. В лесу и с котом. Со мной было не так легко и хорошо.

Сейчас, уже десять лет, ласково и тихо шелестит над тобой прохладный лес. А я одна теперь уезжаю на залив, брожу.

Знаешь, я ведь писать стала. Вдруг записала, после твоего ухода. Пишу и пишу. Пишу и пишу... Молодой писатель, смех. Как бы ты радовался сейчас за меня, как ребенок!

Прикрыла глаза, представила, улыбаюсь. Не открывать бы их вообще, видеть тебя под ресницами... Видеть и видеть.

Не уходи. Побудь со мною. Я так давно тебя люблю.

ВСЁ МЕНЬШЕ

Сначала было много друзей. Весь мир. Норка, Гулька, Генка, Венерка... Друзья двора, который тогда казался размером с земной шар.

Танька, Владик, Ленька, Лариска, Ирка, Эркин, Эдька... Йосик и Левка, двойняшки... Одноклассники.

Друзья родителей, все были твоими друзьями, радость их ожидания в гости.

Друзья в музыкалке. Славка, Седочка, с которой мы плелись по жаре домой, помнишь, Седочка? Потом тебе налево, к Оперному театру, а мне еще идти до Регистанской, одной.

Ирка кудрявая...

Лучший друг в музыкалке — учительница моя, Ида Даниловна Зак, близорукая, добрейшая, несчастная, родная. Рано умерла, я ее провожала в это для нее облегчение, тогда через весь город шли процессии. С похоронным оркестром. Ида Даниловна все переживала, ворчала, что я идиш не знаю. Такая близорукая, родная, книжная, ни молекулы злобы, лох такая, муж гулял, как же от такой не гулять. Умерла — вздохнул.

Все люди тогда друзья. Люди, собаки, прохожие, заезжие, соседи. Все.

Долго по ним всем скучаешь, уехав в далекие правильные края, в чужеродную Эстонию, где все очень хорошо и идеально, но где так тебе плохо, так ужасно на сердце, тюрьма просто. И ходишь на почту, чтобы посылать ликер «Вана Таллин» оставшимся там, где сердце мое. И потом они летом приезжают в эту заграницу, и мы ходим есть курицу-гриль, тогда это было достопримечательностью, в бар гостиницы «Виру».

Потом университет. Новые друзья, но уже меньше и сложнее. Каждый мнит себя единицей, Пастернака цитирует через слово, как матерятся сейчас. Мандельштама, само собой... Такое соревнование причастных как бы. Уже меньше безоглядного простодушия и искренности. Уже есть подлости и мордобои из-за парней, сигареты, дым столбом в общаге, выпивки, секс за стенкой. Жизнь нащупывают... Одна подруга все же была. Потом мой парень ее полюбил. Пришел с цветами восьмого марта и мимо меня прямиком к ней с этими цветами. Я не виновата, помню ее слова. Что тебя разлюбил, а меня полюбил. И правда не виновата.

Потом... А еще потом... А уж совсем потом…

И все меньше. И уже не хочешь много. Иногда вообще никого не хочешь, так хорошо одной. Порой говоришь себе — так нельзя, вот с тобой хочет встретиться эта... И этот... И опять эта... И этот... Сходи.

Идешь. Коленками назад. А там сидишь и думаешь — боже, что несет... Несет и несет, рот не закрывается. Рот отдельно от головы, ей богу. Люди, разговаривающие ртом. Не мыслью, не душой. Ртом. Что несут… И клянешься, что больше никогда.

И вот с каждым годом все меньше. Не потому, что умирают. Просто ты наконец обрела себя. Обретение себя длиною в жизнь.

Все меньше и только истинные. Ну, кажется так, что истинные.

Только те, кто не предаст. Не предаст же? С кем можно молчать с удовольствием, а не с мукой. Кто не боится тратить душевные силы на тебя, как не боишься тратить их ты, какие-то они нескончаемые просто. Трачу и трачу, а они прибывают и прибывают.

Иногда не на тех трачу, пока разберешься... Главное, вовремя отрубить. Выскочить, выскользнуть и не оглядываться.

Нет больше времени на желаемое, которое не действительно. Нет времени на потребителей.

Сын как-то говорит — мама, что-то куда-то подевались твои знакомые, почти все. Отвечаю — я не хочу тех, кто вспоминает обо мне только когда им плохо. А он говорит — не обижайся, мама, просто они тебя с Господом спутали!

Смеялась.

Нет времени на изматывающие отношения и синиц в руках. Их, синиц, уже и в небе не сыскать.

Все меньше. Все реже. Наверное, все так и задумано.

Ведь каждый и правда умирает в одиночку. Как и рождается. Природа умнее нас.

Готовит…

ХОТЬ НЕ ПОЭТ

Вообще-то мусор сын выносит, но он в командировке, поэтому сегодня я.

Есть повод подышать свежим воздухом, прогуляться до помойки.

Выхожу из подъезда, а на скамейке две соседки.

Здравствуйте-здравствуйте, — говорят. — Что-то вас давно не видно...

Редко видно, уточняет одна.

Да вообще не видно, возражает ей другая.

Нет, иногда видно, спорит первая. Редко, правда.

А я вообще не вижу вас, настойчиво уверяет меня та, которой вообще не видно.

Да и я вас не вижу, говорю.

Они растерялись и стали горячо так, перебивая друг друга, убеждать меня — да как же!

Мы все время тут. Все время почти. Когда тепло.

Но я вас не вижу.

Странно...

Почему же странно? Если вы меня не видите, то и я вас. Нельзя же видеть в одну сторону, пытаюсь я достучаться.

Тут одна наклоняется к уху другой и что-то шепчет. Я воспользовалась паузой и пошла к мусорным бакам. Слышу шаги.

Это одна из соседок вскочила и тоже пошла мусор выносить, он у нее прихвачен был с собой, у скамейки пакет стоял.

Поравнялась со мной и спрашивает — ну мне хоть можете сказать, почему вас не видно? Не выходите или что?

Не выхожу. Но вы не переживайте, все в порядке, вон Анна Андреевна тоже не любила выходить гулять...

Андреевна-то? Из 85-й? Она все время с нами торчит, сегодня только не вышла...

Нет, не та Андреевна. Ахматова. Поэт. Стихи писала.

Это полная такая?

Ну... Да. Наверное, полная.

Это которая погоду в доме написала? Главней всего погода в доме? Долина еще поет.

Нет. Это Лариса.

Я и говорю. Долина. Лариса.

Нет. Это Лариса Рубальская стихи написала. Для песни.

Хорошие стихи. Душевные. Вспомнила... Она тоже полная. Она тоже из дома не любит выходить? Не гуляет?

Не знаю.

Поди тоже не любит... Поэтому они все полные. Да и вы... Хоть и не поэт. Или поэт?

Нет.

Ну, хоть вы не поэт... Тогда гулять надо, те хотя бы стихи пишут.

ПАРИКМАХЕР ВАН ГОГА

Как известно, я периодически отправляю своих парикмахеров далеко. То есть, ухожу и больше никогда к ним не возвращаюсь. Даже если они непревзойденные мастера своего дела, но, привыкнув, начинают хамить или трещать над головой.

Я люблю тишину, а они, многие, нет.

И тогда я нахожу новых непревзойденных. Например, Свету.

Света деликатная и хорошо стрижет, все время молчала, и я была счастлива.

Работает она во Французском салоне, который находится на раздолбанной улице Красногвардейского района, зимой там нет ни одного фонаря, и ноги западают под разрытый асфальт и там и остаются.

В общем, именно на такой улочке и должен находиться французский салон и другой прованс.

Но сегодня Света вдруг разговорилась не на шутку, сыпала рассказами про дураков-учеников из ее школы парикмахеров, у нее школа своя есть.

Пока она что-то рассказывала самой себе, было еще ничего. Но когда я услышала: ты со своего аула приехал и думаешь, что ты здесь город покоришь, а сам по-русски еле говоришь и пишешь, и не знаешь, кто такой Ван Гог, я очнулась.

Вернее, во мне проснулся мой земляк Алишер Усманов, и я таким же нехорошим спокойным голосом пахана спросила у Светы — а зачем мальчику из аула, который будет стричь наши русые головки, знать про Ван Гога?

Света замешкалась, остановила движение ножниц, подумала и сказала — он должен знать про Ван Гога. Должен. Потому что у Ван Гога был ужасный парикмахер, который даже отрезал ему ухо. И я не хочу, чтобы мой ученик тоже стал таким.

Меня обуял такой восторг, что, пожалуй, я у нее останусь, она гениально вышла из положения, и все только ради того, чтобы не потерять меня.

Давно никто не хотел меня так не потерять.

СТО ПЯТАЯ ЖИЗНЬ

Лужа, или озеро, кто как называет, в парке возле дома.

Лет пятнадцать назад я там плавала, и пацаны еще с окрестных домов плавали, все говорили, что нельзя, вы что, ну пацаны дураки, а вы взрослая женщина, а плаваете. А там, говорили, много трупов на дне, да-да. И еще есть холодные, ледяные воронки, которые затягивают. Если уж плаваете, женщина, опасайтесь этих воронок. Это, говорили люди, еще при Екатерине ее купальни были, а сейчас загадили, пьяные утопшие здесь и воронки, и вообще очень грязно.

Но я видела чистую синюю или серую воду, а трупов чего бояться, они плохого не сделают, и потом морозы такие были долгими зимами, что какая там грязь и зараза.

И я переплывала по несколько раз эту лужу в жару, от которой только в этой Екатерининской некогда купальне и можно было спастись. Где, как все говорили, а потом дети меня ругали и муж, много утонувших. И воронки ледяные, не смей плавать там.

А недавно, еще снег лежал, пошла гулять, а там утки, и первый вопрос у меня всегда, как у Холдена Колфилда, а куда эти зеленоперые и рябые на зиму деваются? Они же не могут на юг долететь. Или могут?

Гуляла, вспоминала, как не боялась плавать, хотя все пугали, а пацаны с округи ныряли и говорили, показывая на меня, — вот тетя дает.

Ничего не боялась.

Гуляла недавно, и очень красиво там было. Деревья еще без листьев, без листьев они самые красивые, очень красивые со своими кровеносными системами, ветвями-ветками.

Ничего красивее нет, чем голые деревья, без всяких там клейких листочков.

Совершенство само. Япония.

Снег еще лежал, темнело, а в предыдущем нашем доме, который тоже напротив этого парка, окна горели в нашей бывшей квартире. Я десять лет туда не могла смотреть, а когда мимо проезжала, то голову отворачивала, всегда отворачивала, боялась, что мужа там не увижу, всегда видела его спину у окна на кухне, он любил там сидеть, курить, читать. Когда живой был.

И вдруг впервые решилась и посмотрела на то окно. Давно другие люди на нашей кухне. Чужие.

Стеклопакеты. У нас их не было…

Какие-то дети мелькают, не мои. Муж чужой. И его жена. Не я. Балкон застеклили.

Долго и спокойно вглядывалась, спокойно думая, что давно у меня просто другая жизнь, сто пятая, и я когда-то ничего не боялась и плавала в запрещенной луже, а потом боялась только на эти окна смотреть, а теперь и этого не боюсь.

ОКНА БЕЗ СТЕКОЛ

Архивом «Севзапрыбы» заведовала Екатерина Ивановна, румяная от гипертонии, улыбчивая сплетница. Очень добрая. Она все время звонила дочке Ирочке, только так к ней обращалась, и спрашивала, как дела. Ирочка была почти замужем, но очень близка с мамой.

Екатерина Ивановна всегда по телефону рассказывала Ирочке про нас.

Алла? Она сегодня в новой юбке, уже осваивается, правильные кальки достает с полок... В лодках стала разбираться.

Рут? Рут ничего. Молчит. Работает на своем ксероксе. Что ей сделается, скале этой.

Надька? Надька из туалета не вылазит, курит там часто...

Рут была крупной эстонской девушкой, три Данаи, с лицом музейной красоты. Ходила всегда с таким достоинством, как будто Даная, несколько Данай, это предел мечтаний женщин. Я любовалась ее медленной походкой и прямой спиной, непроницаемым красивым несовременным лицом. Картина. Музей.

Екатерина Ивановна любила всех обсуждать и говорила — это она от толщины так медленно ходит, а не от достоинства.

Надька была молодой облезлой курякой, похожей на детдомовскую. Ни кожи, как говорится, ничего. Только беззлобность.

Надька, выходи из туалета, иди работать, Аба Меерович пришел, чертежи ему нужны. Целый список принес.

Аба был всегда веселым, в маске хохмача, рассказывал один и тот же анекдот и сам же смеялся.

Надька вышла в помятом коротком платье, одернула его, ножки тонкие, кривые, Аба обдал их пустым взглядом, рассказывая свой вечный анекдот.

Вдруг все замолчали. Это вбежал наш непосредственный молодой начальник. Сначала в комнату, как обычно, ворвался запах его застарелого пота, потом он. Это был недавний комсомольский работник, не справился с комсомолом, и его отправили на понижение — имитировать бурную деятельность, активно потея. Опыт имитации был.

Институт, домики его отдельные, находились прямо на берегу залива, и в обед, летом, мы сидели на теплой гальке или лежали, дышали морем и замирали от красоты. Работа на берегу моря, это было самое лучшее в ней. Вдали виднелся эстонский рыболовецкий колхоз.

Генеральный был редким мужчиной, красавец, швед такой. Или норвег. Холеный. Спокойный. И жена там же его работала, пара замечательная. Тоже красивая и все как надо. Два сапога. Все любовались и завидовали. Мужчины ему, а женщины ей.

Только я им не завидовала. Потому что Надька в туалете, прикуривая одну сигарету от другой, рассказала, что генеральный в нее влюблен. И подробно описывала доказательства его к ней любви, места, где они встречаются, как он нежен с ней, как он ей целует каждый пальчик на худющих кривоватых ногах. Только могила! — повторяла Надька, и понятно стало, почему ей было не до работы. Ее глаза, совсем никакие, только беззлобные, часто затуманивались внезапно. Вспоминала, наверное. Или предвкушала.

Через время все узнали об этом романе и ахнули.

Жена-красавица уволилась. Но сначала ее увезли с инфарктом прямо с работы.

Через пару лет я встретила ее, такая же красивая, только глаза, как окна без стекол в разрушенном бомбежкой доме.

СВЕТА, СВЕТКА, МАТЛЮБА

За Гур-Эмиром, где фамильная гробница Тимура, Тамерлана, Тимуридов, нужно пройти по пыльным улочкам с бирюзовыми калитками таджикских дворов, и попадешь во двор к Светке. Светка моя одноклассница, красивая таджичка, и вообще она Матлюба, но почему-то Светка, а не Люба. У нее много было сестер, все дети девочки, добрый папа, который все время подрезал виноградники, всегда радовался полуулыбкой моему приходу, приглашай, Светочка, Аллочку в дом. Чай, фрукты, конфеты, все ставь.

Столов и мебели не было в доме, только ковры на полу и подушки-валики. И скатерть на ковре.

На улице пекло, а дома у Светки рай.

Она была маленькая, даже меньше меня, мы жили почти на одной улице, поэтому вместе шли из школы. Стояли долго на углу, на жаре, не хотелось расставаться, тогда мы смеялись в основном, поэтому так хорошо было, и даже домой не хотелось идти, хотя там и кресла модные, и пианино, и накат на стенах стильный, и торшер с баром, такие у всех были, и книги, книги... И негритянка фарфоровая желтая с черной головкой кудрявой. И Хемингуэй на стене, а хотелось к Светке, бирюзовая калитка в восточный сказочный мир как будто вела. Где виноградники, молчаливый папа с мягкой улыбкой, тихая мама в шароварах под платьем, кроткая, чай подает, конфеты, фрукты, плов сейчас будет готов, говорит... А мы со Светкой на ковер завалимся и хохочем от ерунды всякой. Прохладой наслаждаемся.

А на улицу выходим — там печи, сто печей, и все с открытым огнем, такая жара льется с неба высокого.

Но мне еще целых два квартала до дома, ладонь вспотела от ручки портфеля, перекладываю все время из руки в руку, слева Оперный театр, справа пивзавод и запах его, до сих пор как приснится — запах этот — хоть плачь... Плачу иногда.

Потом дома современные начинаются, из окна первого этажа Маматкул Арабов, фронтовой кинооператор, с Романом Карменом работал... Аллочка, привет, зайди, чай попьем, орешки, курага, миндаль есть... Заходи, посидим, у нас прохладно... Как папа? Мама?

Нет его уже. Красивый был, с тонкими чертами таджикского лица, аристократическими.

Зайду к нему, на веранде сидим, чай подливает зеленый, понемножку, много в пиалу не принято наливать.

Вот так долго идешь домой, еще в зоомагазин зайдешь поглазеть на попугайчиков, на рыбок...

А потом уже домой.

Нет, еще лепешек горячих купишь и куски по дороге нетерпеливо отрываешь и ешь. И не боишься поправиться. Вообще ничего не боишься еще. Слова такого не знаешь как будто.

А потом узбекские сказки берешь, там пери всякие, наизусть уже знаешь, но валишься в одних трусиках на диван веранды, две страницы успеваешь прочитать и засыпаешь, мокрая, от жары.

А будит прохладный уже ветер с гор, одновременно доносит запах пивзавода. Пора уроки делать.

Дом. Детство. Бессмертие.

ВЕТРУ ХОЛОДНО

Ночами природа вздыхает, я слышу. Окно всегда приоткрыто, и как только выключаю свет и все приборы, как будто вздыхает кто-то там, и все время льет с крыши, то дождь, то растаявший снег, и явственные вздохи.

Деревьев ли, уставших от тяжести снега на ветвях. Кошек, которые спят прямо под нашим полом, в подвале, спят и вздыхают, снится им что-то. Еда или мама. Или любимый облезлый кот.

Или ветер так охает, как будто устал все время быть ветром, в движении устал быть, охает, холодно ему от самого себя.

Иногда я ложусь под утро, пройдет кто-то прямо под окном и вздохнет так тоскливо, громко, отчаянно, с выдохом боли одной ему ведомой. Кто еще по ночам ходит быстро так, после крушения какого-то, люди только такие крушения друг другу устраивают.

Или вдруг собака завоет высоким звуком, точно не волк, щенячий вой такой, от страха, наверное, от холода и собачьей тоски по ласке и другу. От голода.

Но это вздыхают точно не соседи.

О, я знаю все их вздохи, покашливания и другие простые человеческие звуки.

Это не они.

И птиц много утром, все верещат, хором, перебивают друг друга, и часто думаю — как им не холодно в такой мороз? Почему на юг не улетели? Как можно согреться таким опереньем? А еще и поют. Или плачут. Или ругаются, кто ж их поймет.

Андрей Битов про птиц писал, неважно, о чем он писал, главное — как. Но птицами интересовался, а спросить уже его не смогу. Они поют или плачут? Параллельные существа птицы.

У МЕНЯ ЕСТЬ ДРУГОЙ

Ужасно хочется влюбиться, а в кого?

Последний раз, помню, влюбилась вдруг в собственного мужа, это именно вдруг случилось.

Любила, любила его, а потом — раз и влюбилась.

Иду по улице, а от меня эта влюбленность кругами по Красногвардейскому району расходится, все оглядываются, смотрят на мое безумное лицо.

Думают — вот счастливая. Влюбилась. Не то что мы со своими опостылевшими мужьями и женами, лямку тянем...

И не подозревают, что это я в мужа влюбилась. Опять же, по причине великой лени, чтобы далеко не ходить.

А недавно тоже попробовала влюбиться, уже почти, вот-вот, на подступах была... И вдруг он так резко расчехлился, так неожиданно, как будто терпел-терпел, а потом, наконец, туалет увидел. До сих пор не нарадуюсь, что только на подступах была, а знамя не успела водрузить и вообще ничего не успела.

А до этого еще в одного решила влюбиться, а он приходит с вином и говорит, че-то такое вино дорогое стало... Дорогое прям такое... Ужас. На глазах все дорожает.

Тут я вмиг протрезвела.

А между ними еще в одного почти уже влюбилась, а он говорит: я тебя люблю, но честно предупреждаю — у меня есть другой. Другая, в смысле? — с упавшим сердцем спрашиваю я.

Нет, другой. У меня, поясняет, роман с самим собой. Поэтому ты будешь любиться мной и финансироваться по остаточному принципу. Как культура и здравоохранение. И социальная сфера. Но я тебя, говорит, люблю, к чему лукавить.

Так и любит меня без лукавства, наверное, я не в курсе, не вижу его с тех пор.

Поэтому с днем влюбленных не поздравляйте, разве что кто и вправду тайно влюблен.

Но если тайно, то я же не узнаю, тем более тайно всегда дешевле, а то вино прямо на глазах дорожает.

МОРОШКА НЕ ДЛЯ ПУШКИНА

Когда тебе задают вопрос и тут же подсказывают — ответ однозначный, то ты превращаешься в столб и чувствуешь себя олигофреном.

Потому что тебе сказали, подсказали, тупице, что ответ однозначный, другого не может быть... И стыдно, потому что не знаешь ответа.

А спросили в интересной беседе вот о чем — что лучше? Рождаться, страдать большую часть жизни, а потом умирать, возможно, в муках, или не рождаться? Ведь когда-то нас не было, и ничего. Справились.

Однозначный ответ собеседника оказался таким — не рождаться.

И вот думаю.

Конечно, моя жизнь, как и многие другие, по части событий и страданий и невероятных, уму непостижимых ударов от самых близких по крови, в несколько томов не поместится.

И это был бы роман века. Веков.

Но по дурацким этическим соображениям никогда не смогу переступить эту грань и ничего не напишу.

А кроме всего этого было столько радости от самого малого.

Вот я плаваю на Иссык-Куле в шторм, девочкой, а все взрослые мужики стоят на берегу, пупырышками покрылись, ежатся и головой качают. Следят, чтобы не утонула.

А как же мамина рука на моем подбородке, гладит его, а я положила голову ей на колени, а она гладит подбородок, потому что меня укачало в автобусе на горной дороге.

А серебристая чешуя моря ночью в Репино? Стою на балконе ночью, оно, море, шумит и переливается рыбьей чешуей, серебром. И так пронзает все это...

А как же роды? Космическое чувство. И только после родов был настоящий голод, никогда больше так есть не хотелось, столько сил потеряла, что весь хлеб съела в столовой и еще с собой прихватила. И дети потом эти, такие хорошие в детстве и такие сволочи потом.

А как же вот это? Сидеть и писать, и не понимать — а кто это вообще пишет? Точно же не ты. Потому что не знаешь, каким следующее слово будет, а оно же будет. Появляется.

И бомж Валера.

Сидит сегодня, как всегда на корточках, курточка на нем джинсовая, откопал на помойке, ничего такая. Спрашивает — а вы комнату случайно не сдаете?

Нет, отвечаю. А почему вы спрашиваете?

Да просто так. Надо же о чем-то говорить... Не о погоде же...

А лил дождь в этот момент. Не о погоде же...

Как же Валера?

А как же письма, которые мне пишут? Я не публикую, стесняюсь... А там такое!

А Анатолий Ким, писатель-дзен, человек-дзен, с книгами его спала когда-то... А сейчас он мне пишет, Суламифью назвал. Читаю вас, пишет. Это все очень дорогое, пишет.

С ума сойти, кто бы предсказал, как закольцовываются сюжеты жизни.

А арбуз? Как же не познать арбуз, его сладкую твердую мякоть, прямо ложкой в рот — и как будто в раю сразу.

А муж как же, Сережа? Который все звал, звал замуж, а я все не решалась, выпендривалась, привыкла до этого возбуждаться от мучений, а он не мучал, скука...

И я ему это прямо и сказала.

Он долго молчал, долго. Потом встал и говорит — я лучше… знаешь что... От тебя откажусь. Чем заставлю тебя страдать.

И так и не заставил за столько лет, не было никакой надежды, что предаст. Никакой.

Скука.

А музыка? Доказательство божественной воли.

Могла не родиться. И никто бы не заметил. Никто бы не умер. Это правда.

Но вот сижу ем бруснику репинскую, друг у бабушек купил, принес с цветами, поздравить приехал.

Это морошка? — спрашиваю.

Засмеялся и говорит — не, ну ты неплохо пишешь, но все же не Пушкин, не Пушкин... И мы смеялись.

А он считает, что лучше не родиться.

А как же этот смех?

БЕШКА И РЭМ

31 декабря день рождения у Федора Николаевича Лескова.

Это отец моего мужа, дедушка сына, он был в пятидесятых комендантом венгерского городка, там наши стояли тогда, и муж родился в Будапеште. У свекрови не было молока, и его выкормила мадьярка.

В это трудно поверить, но вырос муж вылитым венгром, высоченным, смуглым, все говорили — венгр? Болгарин, что ли, он у тебя?

Родители русские, небольшие ростом, светлокожие.

Неужели через молоко передается что-то?

Не знаю, как можно было быть военным, комендантом, с такими глазами. Добрейшими, тишайшими, говорящими, понимающими, зеленеющими под густыми ресницами. Молчит — и только глаза.

Баба Валя была боевая, и похожи они были на пару из фильма «Морозко». Молчи, старый!!! — Молчу, молчу, молчу.

Он любил дачу, жил там, в горах, у него был друг — баран Бешка, бееее, и собака, овчарка. Рэм. Два друга только было у него.

Когда пришлось Бешку... ну, в общем... на мясо... дед Федор страдал, я помню. Долго ничего не ел, вообще не ел, а про мясо слышать не мог.

Как такой мог быть комендантом какого-то венгерского города, не понимаю.

Федор Николаевич был из ветви Николая Лескова, и сейчас сын мой часто вглядывается в фотографию писателя и говорит — смотри, как на папу похож. Ну, пусть, все люди похожи, но что из одной ветви и места — правда.

Молчал дед всю жизнь, все слова заменил сигаретами и заболел раком легких.

Мы очень боялись известий из Алма-Аты, звонков ночных, долго болел, даже не боролся, просто болел, каким-то барсучьим жиром лечился, помню. Больше ничем не хотел.

А когда, наконец, тихо ушел, ночью позвонила свекровь и сказала — папа умер. Муж тогда подскочил к телефону.

Положил трубку, сказал мне — папа умер, лег и тут же заснул, проспал три дня, такая защитная реакция была. Три дня.

Потом проклинал минуту, в которую проснулся, потому что здоровый, фактурный мужчина тут же стал плакать и плакал месяц. Месяц плакал, так любил отца. Не мог работать, взял отпуск, иногда не выдерживал, приходил ко мне на работу, приходил и обнимал, такой большой ребенок. И говорил — я все время плачу, не знаю, что делать... Приходи скорее домой.

Так отца любил и жалел. И сын мой его любил очень, и я любила.

Комендант венгерского города... Совершенно лесковский персонаж. Какой к чертям военный комендант. Насмешка чья-то.

Дед Федя, лучший друг был у него баран Бешка. И собака, овчарка. Рэм. Или не Рэм? Как же ее звали... Большая такая.

НАПОЛОВИНУ КОРЕЙСКИЙ БОИНГ

Сегодня я встречалась с одной женщиной из Ташкента. Она привезла на встречу узбекское блюдо с родным узором — и у меня заныло. Заныло так, как давно не ныло... ТАК — очень давно не было. Не знаю, что это за орган такой, который умеет ТАК.

Еще привезла и подарила книжку своих любительских, «для себя», стихов, которую я ей составила и издала. По просьбе ее детей к юбилею мамы. Сорок экземпляров. Обложка получилась красивой, нежной, я старалась. Мы с ней разговаривали, она рассказывала про Ташкент, вспоминала подруг молодости.

Минна Гиндина, была у меня такая подруга, сказала Римма, так зовут эту любительницу писать любительские стихи. Еврейка, кстати, радостно сказала Римма, решив, что я порадуюсь еще одной, кроме меня, еврейке в этом мире. Приятное хотела сделать.

И рассказала дальше, как еврейская мама Минны все детство, отрочество и юность внушала дочери — брак дело непростое в любом случае. Поэтому надо иметь хороший фундамент. Ты должна полюбить только еврея. Потому что и так супружество не рай, а еще не со своим...

Послушная Минночка кивала еврейской головкой и говорила — конечно, мама. Ты права, мамочка. Зачем мне чужой, мам. И так это замужество не сахар. Вон ты с папой-евреем все время ругаешься, вернее, ты ругаешься, а он молчит. А если не еврей... Лучше и замуж тогда не надо.

И вышла замуж за южного корейца.

Мама схватилась за сердце.

Минна обняла ее и сказала, он такой кореец, мамочка, что еще лучше, чем евреец.

И уехала с корейцем в США. Там они почти не ругаются.

Папа Минны наконец оторвался от своих книг и сказал вторую за жизнь фразу — наша Минночка оказалась миной замедленного действия. Взорвала все надежды и счастлива. С кем? — С корейцем! Ты внуков представляешь наших?

Внуки получились неземной красоты. Но мама Минны все ждет, что кто-нибудь уведет этот корейский боинг у Минны, собьет его с пути, и все на свои места вернется. Так и ждут, уже внуки у них и правнуки, но ждут. Старенькие. Сидят в своем теплом Ташкенте и ждут. Совсем уже старенькие…

НАКЛАДНО

Когда минуты затишья на работе были, мы, помнится, вовсю использовали служебный сервер.

Я писала, а сотрудницы наши на сайтах знакомств сидели.

Время от времени некоторые, а особенно одна, подходили ко мне и говорили — ты у нас хоть и хреновый психолог, а все же скажи...

Вот если мужик при первом знакомстве сразу пишет, что он не работает, потому что ранен в голову при захвате бандформирования, мне с таким связываться?

А что в результате пулевого ранения у него еще болит? Ноги-руки на месте? — уточняю я.

Пишет, что хромает, но без палки, но не работает, так как зарплата маленькая, а на такси ездить накладно...

Так и написал? Накладно?

Ага, отвечает сотрудница.

Значит, так, Зина... В игнор! Мало что голова прострелена, так еще и накладно. Мужик, которому в первые же минуты знакомства что-то накладно, непременно потом накладет тебе в душу... К чертям, короче, Зина.

Ну, жалко как-то, вдруг душа добрая, ранен опять же...

Зина смотрит на меня и ждет решения. Моего, не своего.

Зина, я решений не принимаю. Ни за кого. Принимала бы — не здесь сидела, а в Белом доме, но туда не возьмут, потому что сервер рабочий использую в личных целях.

Зина ничего не поняла и пошла на странно прямых ногах опять к раненому в голову при захвате.

Другая сидела в свободные минуты на другом сайте знакомств, иностранном. Хотела уехать за океан, а там, говорит, одни вдовцы армии США...

Оля, говорю я ей, это аферисты. Не отвечай им.

Да?.. — раздумчиво говорит Оля и продолжает стоять около меня.

А почему они в армии США все вдовцы? Их жены не дожидаются? Или туда только вдовцов берут, чтобы с женами не отвлекались во время учений?

ОЛЯ! Это аферисты. Отстань.

И Оля тоже как-то странно делая ногами возвращается на свое рабочее место. Но все равно оборачивается и рассеянно произносит — что за армия такая, одни аферисты... Даже у нас не такая.

Потом опять подходит Зина со словами — я только на минуту. В общем, ты у нас хоть и хреновый психолог (это у нее шутка такая была, одна и та же), а все же... Вот он пишет, которого в голову при захвате ранило, что с головой все в порядке, чтобы я не волновалась... Такое может быть? Чтобы ранило в голову и все в порядке?

Нет, отвечаю.

А почему я должна тебе верить?

Не верь. Иди замуж. Он тебя уже пригласил в кафе?

Пригласил! Пригласил! Написал, что около него есть какой-то магазин овощной и там кофе можно стоя попить.

Почему стоя, Зина?! Видишь, ему только стоя не накладно, а сидя или лежа уже дорого... В игнор.

Какая ты жестокая, сразу в игнор. А может, он сидеть не может, он же ранен в голову, из-за чего нога не работает и сидеть, может быть, трудно.

Может быть, ответила я. Если тебе нужен муж, который все время стоит, то вперед. Но учти, тебе тоже все время придется стоять. Не будешь же ты сидеть, когда он стоит.

Логично... Зина грустно посмотрела на мой монитор и спросила — а ты себе уже нашла?

Нет. Мне не везет. Ни вдовцов армии США, ни раненных в голову при захвате. Одни красавцы и поэты. И те...

Только лайки иногда ставят, но больше любят, когда ставят им.

ПОТЕРЯЛ УЗБЕК ШТАНЫ

Сначала в Самарканде построили кафе «Табассум». В переводе — улыбка.

Кафе! В Самарканде! Стеклянное! Современное. Почти заграница. СОБЫТИЕ.

Мы заходили детьми туда, как в святыню. Кафе модерновое, рядом гробница Тамерлана.

Потом, уже в десятом классе, ездили каждый вечер в новый аэропорт. АЭРОПОРТ! Событие. Стеклянный. Модерновый. Кажется, двухэтажный. Ездили туда тусоваться, тогда такого слова не было, ездили смотреть через огромные стеклянные стены на ночные ревущие самолеты в огнях. Они уносили людей в другую, неведомую нам, самаркандским детям, жизнь. Куда мы тоже все хотели, в новую, современную, стеклянную, настоящую, заграничную как будто...

Как мы провожали самолеты взглядом! Совсем не так, как поезда.

Как любовались новым портом! Как смеялись там какой-нибудь ерунде, тогда легкие на смех были, пальчик покажи, и все. Через смутную тоску прорывался наш смех.

Потом почти все разъехались, кто куда.

Все развалилось.

Кто в другие страны, кто по республикам, как я. И в каждой задыхалась, как рыба без воды. Городе, стране, республике.

И в безупречной, заграничной уже тогда Эстонии... И в Казахстане даже, хотя полу-Азия... Везде.

Как рыбу из воды выкинули, мутной, подернутой, со всякими тварями в воде и склизкими водорослями, на берег прекрасный выкинули, где все лучше, ярче, современнее, цивилизованнее, чище, чем в воде.

А самые лучшие сны про Самарканд. Жаркий, не очень чистый, потный, с запахами лепешек нони-тафтон, тонкие такие, с тмином, белой тряпочкой горка прикрыта, горкой лежат, и таджичка уже с утра теплые продает, сидит на корточках в своих ярких шароварах.

А по вечерам узбекские или таджикские свадьбы через весь город по всем улицам, или не свадьбы, просто шествия мужчин в тюбетейках. Идут через весь город и кричат — ер-ер-ераны! Ер-ер-ераны!

А мы выбегаем каждый раз к шоссе и смеемся — потерял узбек штаны! Кричим им вслед.

А уже звезды и тополя шелестят, и не так жарко.

Как скучаю по этим выкрикам запевалы, ер-ер-ераны...

По толчее на Ташкентской улице, по дороге к старому базару.

По всем запахам, которые уже на трапе самолета в нос бьют, когда объявляют — экипаж приветствует вас в городе Самарканде. Температура 28 градусов. Ночью.

Запахи детства, лица не расставшихся еще родителей, не разбитых еще семей и сердец.

Та самая вода, из которой в детстве вытащили, и всю жизнь потом в прекрасных местах задыхаешься, как та рыба.

Дышишь сначала тяжело, выпучив от изумления и ужаса перед сушей рыбьи глаза, а потом затихаешь, смиряешься, не рыпаешься, хвостом не бьешь, рада малому, учишься быть счастливой без воды, на том берегу, на этом берегу, на всех берегах, по все стороны океанов... Думая, что живешь.

Ер-ер-ераны... Потерял узбек штаны.

МОЙ

Хочу в Репино. Там ночью просыпаешься — и в большом окне море. Уже светает, небо светлеет, розовеет, восход в заливе отражается. Потом падаешь снова, досыпать, кровать большая, удобная, падаешь по диагонали, и так сладко досыпать, все белое, простыни, все... Чистое, новое. Стены бледно-бежевые, проснешься, ночник включишь и читаешь, дома не могу. Только когда уеду, все равно куда. Тогда могу читать. Дома дела, работа, проблемы, звонки, тревога фоном всегда вялая и какое-то волнение. Это надо же, всю жизнь волнение внутри. Кому экзамен сдаю — не знаю. А сюда приехала — одна, совсем одна... И только море волнуется, я же, наоборот, успокаиваюсь. Море волнуется раз, море волнуется два... Три... Засыпаю. Завтра пойду гулять, там есть мои места. МОИ места. Вон бежит собака, «Вон бежит собака», рассказ есть у Казакова... Она домашняя, в ошейнике, третий день бегает через шоссе, дурочка... Что ищешь ты, кого? Потерялась? Объявление на столбе. Пропала собака. Нет... Не она... двухгодичной давности объявление... Не ее ищут. Домик один, уже мхом покрылся, низенький, ветхий, окна шифером наполовину закрыты, одни закрыты, другие нет, окон много. Сколько поколений там жило? На каких кладбищах они сейчас или в каких странах? Ничего не ищут в краю родном или некому уже искать, окна заколочены, мох на крыше, человеческим духом не пахнет... Сжалось все внутри. А вдруг там стены в фотографиях... так и висят, уже желтые. Или валяются на полу. Как листья около этого домика. Избушка на курьих ножках, повернись ко мне передом, открой окна и двери, вдруг там фотографии по стенам везде... Сколько поколений тут прожило? Дом такой, ну не оторваться... Я бы хотела в таком... МОЙ.

НА ДНЯХ ОН ПОЗВОНИЛ

Он никогда мне не звонил, уже много лет не звонил и вдруг позвонил.

Что случилось? — спросила я.

Последний раз он приходил ко мне на работу, давно, давно...

Пришел и сказал — у меня мама умерла... вчера...

Дома была жена и сын, еще первый брак, но он пришел вдруг ко мне и сказал, что умерла мама.

А на днях он позвонил и сказал — жену только что прооперировали... С дочерью проблемы нерешаемые... очень тяжело... И я поняла, почему позвонил мне. Такое место отведено мне в его жизни.

Никогда не звонил.

Никогда, ни разу не поцеловал.

А были наедине много раз. И на даче одни, молодые, восемнадцать-двадцать...

И в лодке белой ночью на озере Харку. Всю ночь в лодке, и обнимал меня его толстый свитер и куртка, он снял их, чтобы не мерзла, а сам не обнимал, только дрожал.

А на даче только ягоды разные собирал и кормил меня. И еще когда под дождь попали, по грядкам бежали, ноги мои все в грязи и брызгах, то тоже не целовал и не обнимал.

Только в тазик воды налил теплой, погрел сначала воду, я сидела в кресле, а он ноги в тазик мои опустил и мыл. Чтобы не простудилась.

И вот позвонил недавно, жена заболела, дочь ушла... Впервые за тридцать лет позвонил. И три часа или четыре мы разговаривали.

А помнишь, спрашиваю? — Нет...

А это помнишь? — Нет...

А помнишь, как мы в колхозе эстонском на картошке были... На втором курсе... Ты вдруг попросил у меня три рубля, помнишь? — Нет...

Сказал, что срочно домой смотаться надо, что вернешься и сразу отдашь.

И вдруг я просыпаюсь в своем спальном мешке, мы все на полу спали в мешках, на эстонском хуторе, просыпаюсь от тени на лице, открываю глаза, а ты сидишь тихо на корточках и любуешься, я поймала, успела поймать твой взгляд. Открыла глаза и внезапно поймала. Как любуешься, подперев щеку ладонью. Тихо сидишь на корточках, чтобы не проснулась.

Но я проснулась от твоего взгляда, а ты сразу лицо одел и говоришь... смешно так вспоминать... Помнишь? — Нет...

И ты говоришь — а я тебе три рубля хочу вернуть. Возьми. Спасибо.

А знаешь, ничего ведь сильнее не было потом, чем вот эти твои глаза в колхозе, на меня спящую смотрящие… Что ж ты меня ни разу не поцеловал, гад? Ни разу.

Смеется.

Не скажу, говорит. Но ноги я точно никому больше не мыл. И на спящих так не смотрел.

ЖАМКА

Краски уже не осенние, но в темном парке на темной аллее еще блестят после дождя листья, их много. Скоро добьет их ежедневный дождь, подумала я, но тут услышала — жамка, жамка, а ну ко мне!

Потом увидела совсем маленькую собачку, всегда боюсь, что их не заметят в темноте люди или водители и раздавят.

Жамка — это была собака пожилого мужчины. Он сидел на скамейке в пустом темном парке и курил и звал Жамку.

Какое имя необычное у вашей собачки, сказала я, проходя мимо скамейки.

Мужчина усмехнулся. Если у вас есть время, то присядьте, я вам расскажу историю этой клички.

Я присела на скамейку, мужчина выдохнул дым в сторону и сразу снова закурил.

Задумался, вспоминал.

Когда-то молодой ленинградский художник Костя, а сегодня Константин Михайлович, и я сижу с ним на скамейке, много пил, как и положено ленинградскому художнику или любому, но и зарабатывал неплохо.

Костю часто приглашали в отдаленные районы родины, в основном северные, чтобы оформить какой-нибудь Дом отдаленной культуры, или райком, или Дворец пионеров. В таких местах именно Дворцы были, если уж пионеров.

Косте хорошо удавались портреты вождей, особенно Ленин замечательно получался.

Как в жизни. Хотя Костя в жизни его ни разу не видел, но все говорили — как в жизни. И Костя хохотал.

Вот и сейчас он захохотал, уже чуть хриплым пожилым смехом. Вспомнил про «как в жизни».

Пионерские дворцы Костя расписывал тоже Лениным, Марксом и Энгельсом, и эта троица всегда усиливала у него непроходящее желание сообразить на троих. Еще хорошо удавались юные герои-пионеры, но к ним Костя относился серьезно и благоговейно.

Однажды молодого, редко трезвого, талантливого расписывателя районных дворцов пригласили в очередной заштатный северный городок, где не ступала нога человека, а только женщин, которые все работали на единственном там заводе по производству спирта.

Завывал вечерний темный холодный ветер, на улицах никого, лишь покачивались совсем не от ветра два мужичка.

Мужики, где выпить купить? — спросил художник.

Мужики показали ему на огни в темноте и сказали — вон дом, спроси жамку. Костя был нелюбопытен, да и главное сейчас было выпить, а не выяснять, почему жамку и что это такое.

Дошел до дома, где одна женщина ему продала бутылку с чем-то спиртовым. Спирт вроде, но что-то еще. И цвет синий. Выпил — живой. Наверное, эту женщину тут прозвали жамкой, равнодушно подумал Костя.

На следующий день ему показали на другой дом, который поближе, только спроси жамку, крикнули ему вдогонку. И он понял, что так называют то, что он пьет.

Жамку на этот раз продала другая женщина, вкус был тот же, но чуть другой, а цвет черный. Выпил — живой.

Так продолжалось все дни, пока разрисовывался Дом культуры. Костя знал уже все места, где можно купить жамку. И все они были разного цвета, жамки эти.

Зеленого, голубого, синего, черного, розового…

Однажды Костя оказался случайно трезвым и задумался — а что именно он все время пьет? Почему жамка? Почему разного цвета? И почему до сих пор жив.

Лежал в гостинице и думал. Завывающий за окном ледяной ветер не помешал ему выйти на улицу, так сильно было вдруг протрезвевшее любопытство, и Костя пошел к директору Дома культуры, он жил недалеко. Попить чай и задать эти вопросы.

Директор засмеялся и сказал — все равно не поверишь.

У нас на единственном спиртзаводе стоят огромные чаны, там работают одни женщины, они приходят на смену, снимают свои трико...

Тут Константин Михайлович повернулся ко мне и сказал — помните трико женские тех лет? И тут же осекся. Нет, вы еще точно не родились тогда. И продолжил рассказ.

Женщины снимают трико и бросают в чаны со спиртом.

В конце смены вынимают их, натягивают на себя, а дома выжимают в бутылки.

Выжимают! Поэтому — жамка. То, что выжато из разных цветов женских трико.

Так одинокие проспиртованные женщины с помощью дополнительного дохода кормили своих детей.

Вот я купил собачку и все думал, как назвать. И вспомнил это слово, но я его и не забывал. Уж больно необычная история, только в этом месте услышанная, а я много где Ленина рисовал...

Дааа... Я засмеялась. Неужели это правда? — спрашиваю.

А разве такое придумаешь, улыбнулся, вспоминая молодость, Константин Михайлович, нагнулся, погладил Жамку и говорит — надеюсь, вам не скучно было? Пойдемте, я вас провожу, темно уже, далеко живете?

Нет, через дорогу, во дворах.

Через дворы так поздно нельзя одной ходить, я бы Жамку вам дал, если со мной не хотите идти, она так лает, как свора собак, так возбуждается на подозрительного прохожего, как будто тоже проспиртована... Имя обязывает, улыбнулся мужчина.

Нет, она такая маленькая, хрупкая, уж следите за ней... Провожайте, согласилась я.

Те женщины на спиртовом заводе тоже были хрупкие, сказал Константин и замолчал.

Наверное, вспомнил одну из них, молодой был, могла там любовь быть. Думаю, была.

ПОДСНЕЖНИК ВАЛЕРА

Вообще мужчин, которым хочется заглядывать в рот, не так много. Только если ты не стоматолог.

Такие мужчины есть, теоретически.

На которого снизу вверх смотришь, даже если ты выше, у самой рот открыт от восторга и ему заглядываешь, пока он что-то говорит. Или делает.

Немного таких мужчин.

А сегодня я иду мимо магазина «Магнит» и вижу мужа. МУЖА.

Он очень приличный. Прилично одет, видно, что супруга следит за его внешним видом, почему-то сразу понятно, что не он сам следит. В приличной кепке, но не плоской, а как эстонцы любят. С высоким верхом и козырьком. Курточка приличная, застегнута на все пуговицы. Брюки со стрелками, вычищенные полуботинки. Хорошо выбрит.

И держит МУЖ двумя ухоженными ручками тележку, стоит прямо, не переминаясь и не вздыхая, и не матерясь, ножки соединены плотно, ладони рядышком, а не враскоряку, аккуратно и прилично перехватили тележку, где надо. Животик круглый, приличный. Не в смысле — огромный, а именно приличный, в меру круглый живот пожилого мужчины. Аккуратный. Но круглый.

Лицо у мужа собачье. Мучительно вспоминала, какую породу мне это лицо напоминает. Но это лицо собаки, сомнений нет. И выражение лица собаки, которой хозяин сказал — сидеть! сторожить! а сам пошел в «Магнит».

На лице мужа было волнение собаки, волнение, которое у него всю жизнь, и потому лицо человека превратилось в морду верного пса властного хозяина.

Почему-то казалось, что он очень волнуется и с ужасом ждет выхода из «Магнита» супруги, которая опять скажет, что он не там стоит. Не там! Я тебе сказала, где меня ждать? А ты где стоишь?

Всю жизнь муж боялся, что он не там стоит, не так сидит и не туда пришел. И стало такое лицо. Что же это за порода, никак не вспомнить...

Все задрано на этом лице куда-то вверх, все поджато, между носом и губами вообще просвета нет, круглые глаза с ужасом смотрят на дверь магазина.

Я решила не испытывать судьбу и не дожидаться избиения младенца женой с пакетами и пошла быстрее покупать зонт.

У меня сломался зонт. Я не пользовалась им никогда, не люблю зонты, лучше мокнуть буду, и этот подаренный кем-то лежал-лежал и за ненадобностью сломался. (Чуете запах притчи? А ее не будет!)

А зонт теперь нужен, не скажу, почему.

Ах, какая продавщица стояла в этом отделе. Где зонты, сумки, кошельки, мужские и женские. Кожа.

Ей лет 75, в белоснежной блузке, в костюме брусничного цвета, элегантная, приветливая без тошноты, стильная стрижка, чуть помады на мягких губах. Светлые, а не выцветшие, глаза, голубые. По моему лицу она поняла, что я терпеть не могу зонты и магазины, но вот надо.

Она показала мне сорок зонтов, но все мне не нравились. О, сказала она, внимательно посмотрев на меня. И присела на корточки.

Вот этот ваш!

Зонт оказался и правда... Такой, что я захотела тут же нежный розово-бледный зефир.

Такого цвета, почти белого, но не белого, а зефирового чуть в нем было, оказался этот нежный зонт, а внутри черный.

Нравится? — счастливо спросила она.

Очень, ответила я. Спасибо.

Он ваш, поверьте. Вам под ним будет хорошо. Производство наше и Германии — и показала бирку. И цена... мда... Наверное, и правда не Китай, говорю.

А вы знаете, оживилась женщина, что все спрашивают японские, а не знают, что исторической родиной зонтов является Китай. Спорят пока еще между собой египтяне, ассирийцы, китайцы... Но никак не японцы. Хотите, я вам расскажу про историю зонтов?

Мне было жарко, и я отказалась. Тут вошел, как я поняла, хозяин этой редкой продавщицы, и я ему сказала — вы где таких женщин находите?

Это я его нашла, ответила она. В капусте! И они оба засмеялись, мама и очень обаятельный сын, хозяин.

На обратном пути я надеялась застать МУЖА, но увидела только их спины. Он вез тележку, так же не размыкая ног. Две параллельные прямые в блестящих от крема полуботинках. Шел он уже не так прямо, как стоял, и мне показалось, что виновато вилял хвостом.

Около дома, где мусорный домик, на автошине сидел бомж Валера, он жмурился от неожиданного солнца. Давно я его не видела, было пасмурно, а тут как подснежник опять пробился и сидит, курит.

А давайте я вам сумки донесу! Валера встал и выбросил бычок в контейнер. А давайте, сказала я.

МАЛО НЕ ПОКАЖЕТСЯ

Ну вот, опять я их вижу, как будто и десяти лет не прошло...

Первое сентября и букеты осенние в руках родителей или детей. Тех, кто может, в состоянии их нести.

Вот Вася с вывернутой губой, отвисшей, розовая слизистая наружу. Здравствуйте, Алла Львовна, вы очень красивая!

А вот Светка, дочь уборщицы Нины, всегда в черном сатиновом халате Нина, потом от нее несет и на Светку орет, а Светка еле ходит, что-то мычит или вдруг заплачет. Но первого сентября на голове бант, волосенки сальные, слюна изо рта. С трудом произносит — здравствуйте, Алла Львовна, как ваши дела, вы очень красивая! Цветы, астры цвета белого и кремового пирожного, Нина, мать несет. Уборщица этой школы. У Светки руки как крюки.

Аутист Ромочка, всегда шарахается от всех, молчит, симпатичный, мама странная, много говорит, невроз, будет тут невроз... Несет гладиолусы сам Ромка. Он внешне не отличается от обычных детей, только молчит и смотрит из своего прекрасного или ужасного далека на наш мир.

Этот не говорит ничего, даже что я красивая, но и агрессии нет. Такой инопланетянин Ромочка.

Ира с церебральным параличом, большие голубые глаза с вопросом в них вечным. Все время всех спрашивает — а я красивая?

Родители оба идут всегда рядом, семья, что называется, приличная, научные работники, в руках очень красивые цветы, я таких не знаю.

Светка тоже неважно разговаривает, то есть, все говорит, но при этом лицо дергается. Губа, глаз...

Здравствуйте, Алла Львовна! Вы очень красивая!

Ксюша из группы для клинических идиотов. Но клинический идиот скорее я. Ксюша не разговаривает, только целый день собирает разные «лего», а я их не умею собирать до сих пор. Не получается.

Ксюша тихая, всегда в тени и что-то знает такое про наш мир неидиотов, что-то точно знает. Но не скажет, говорить не умеет. Глаза только выдают, знает что-то.

Ксюшина мама без цветов. Такая же точно клиническая идиотия. Клоны. Идут под ручку, мама и дочка. Ксюша для мамы главный цветок, самый красивый.

Ксюша не скажет, какая я красивая. Или какая красивая Анна Павловна или Татьяна Сергеевна... А могла бы — сказала.

У этих детей все красивые и хорошие. Вы хорошая, говорят они всем учителям. Вы красивая, говорят они им.

И так каждый день, каждый год. Весь мир у них красивый и хороший, это только у нас, клинически нормальных, мир дерьмо, и все люди в них говны.

Завтра эти дети пойдут опять в свои классы социально адаптироваться к нормальной жизни.

Говорят, так надо.

Вытащат их из мира, где все красивые и добрые и хорошие и каааак адаптируют! Мало не покажется.

СОЛНЫШКА ЛЕСНАЯ

Иногда пойдешь непривычным маршрутом — и судьба резко изменится. Как сегодня.

Я пошла по Шпалерной, уже стемнело, но был красиво подсвечен Смольный. Белое и голубое в темноте.

Меня не стало, я выпала в это зрелище, когда услышала — милая...

Милая, меня зовут Анатолий Аркадьевич, а вас?

Я очнулась, вернулась снова на Землю и остановилась.

Это судьба, подумала я.

Но что-то сразу помешало принять ее подарок...

Остановилась, подняла голову — надо мной склонился интересный мужчина Анатолий Аркадьевич, который назвал меня милой. Солнышкой лесной. Здесь мы на Шпалерной встретились с тобой.

Помешал мне запах алкоголя. С запашком поворот судьбы оказался.

Милая, продолжил он.

А стоим мы на Шпалерной, Смольный недалеко.

Милая, мне нужна улица Растанная...

Ой... Мне кажется, это совсем не здесь...

Вы не местная?

Местная... Минуту... И стала искать телефон.

За букварем полезли? Сейчас у всех такие буквари.

Да, минуту... Нет, это совсем в другом конце города. А что там вам нужно?

Мне нужно добрать. Вина нужно еще и пива. Или водки.

Ну, это и здесь можно купить, вон там, там и там.

Нет, здесь я не хочу. На Растанной всю жизнь прожил и там же ее пропил. От ментов сейчас иду…

Ну, тогда не знаю. Прощайте.

Нет, я должен... ДОЛЖЕН купить все это на Растанной. Как туда доехать?

Не знаю.

Милая, вы идите, идите. Сам найду. Я же родился на Растанной, женился там, дети там, бывшая там, азербайджанцы там, которых поселил, а их орава целая и мать недвижимая. Помогаю им. Из-за них к ментам вызывали... Там и допить должен. То есть, дожить... Нет, допить сначала, а потом дожить.

Я засмеялась и попрощалась с поворотом своей судьбы.

Легко одеты, милая, мне-то жарко, я выпил, да у ментов побывал, жарко. А вы легко. Вы только не пейте, ладно?

Не буду, пообещала я.

А до Лиговки я доеду? — донес слова Анатолия Аркадьевича порыв ветра.

Доедете, с ветром отправила я ему ответ.

НАЙН

Однажды фрау учительница довела моего ученика Сашу (девять лет, Швейцария) до аффекта.

Она забыла, что папа у Саши итальянец, и не учла темперамент и поступила небрежно.

Если бы наша учителка так поступила с ребенком, то сети безбрежно заполнились бы гневом в адрес убогих (в шею гнать надо!) наших школ, которые доводят детей до самоубийств вкупе с их родителями, которые, естественно, недолюбили.

Но к счастью, это случилось не у нас.

В общем, фрау выставила Сашу перед всем классом и стала дергать его за край рубашки, которая вылезла из брюк и торчала неприглядным видом из-под джемпера. Вас ист дас? Вас? Я тебя спрашиваю, вас ист! — кричала фрау на Сашу и дергала за край рубашки перед всем классом.

Класс смеялся.

Тогда Саша вцепился в фамильный браслет на руке фрау, который у нее там со времен завоевания Швица в 1245 — 1252 годы какими-то Габсбургами. Вцепился и порвал.

С той минуты телефон в доме Саши не замолкал, фрау была безутешна.

Что я могу сделать для вас, фрау? — спрашивала встревоженная мама. — Давайте я возмещу моральный и материальный ущерб!

Найн, отвечала сквозь слезы фрау.

Давайте, я куплю еще более дорогой и антикварный?

Найн и еще раз найн, рыдала в трубку фрау.

Ну, что мы еще можем сделать? Хотите, Саша встанет на колени и вся наша семья тоже, включая дедушку из Нижегородской области, хотите?

Нааааааааааайн!

А что же мне делать, фрау учительница, чтобы вы не плакали, чтобы вину свою загладить, что плохо воспитала сына, не долюбила... Подскажите, что?

И тогда фрау перестала рыдать, помолчала и сказала — пусть Алесандро мне что-нибудь... слепит. Или... нарисует...

...А вы думали, только мы тут, в России, такие духовные-раздуховные?

Найн!

ПРОРВЕТСЯ

Сегодня было спине жарко, а лицу очень холодно. Странная погода. Ледяной ветер в лицо. И солнце в спину.

Я ускорила шаг, чтобы быстрее вдохнуть тепло квартиры. Но услышала звуки расстроенного пианино.

Обернулась и увидела, как, подняв воротник курточки и натянув вязаную шапку почти до глаз, бомж Валера сидел на разорванном стуле у контейнеров с мусором и тюкал пальцами по клавишам раздолбанного синтезатора. Кажется, одни клавиши от него и остались.

Что вам сыграть, спросил Валера? Я, правда, только в детстве играл... Уже мало что помню...

А что играли — помните? В детстве?

Да... Гаммы играл... Минор помню... Мажор... Диез... Бекар... «Фугу» Баха играл... Сонаты какие-то... Но больше всего любил, сам выучил — «Весну» Грига...

Да что вы говорите! — радостно удивилась я. «Весну» Грига и я больше всего любила. Надо же.

Валера улыбнулся. Даааа... «Весна» Грига... В голове до сих пор. А не сыграть. Только в голове. А вы смогли бы сейчас наиграть немного? На клавишах этих...

На этих — нет. Они сломаны и расстроены. И такой холодный ветер... Домой пойду.

Идите, сказал Валера, а то простудитесь. Никак весна не прорвется, но прорвется.