ТЕНЬ МАРИИ

Сологуб Евгений Андреевич родился в 1990 году в Петрозаводске. Окончил филологический факультет ПетрГУ. Живет в Санкт-Петербурге. В «Новом мире» печатается впервые.

Евгений Сологуб

*

ТЕНЬ МАРИИ

Рассказ

Голые своды храма висели над головами бурыми подтеками. Блеклый неживой иконостас тускло глядел на поющих и крестящихся. Ядовито пахло ладаном, грудь сдавливало вынужденное смирение. В среднем храме люди, по большей части русские, группками стояли на красном ковролине. Ксюша склонила голову, Тимофей разглядывал своды. Поодаль, справа, мальчик лет пяти ползал под ногами у взрослых, перекатывал игрушечный самосвал. У ног Тимофея на корточках сидели-перешептывались девочки постарше — в одинаковых голубых платьях и ярких цветных косынках. Долговязый букленистый мужчина в белой футболке грозно стоял на голом мраморе за ними, все что-то шептал молодой девушке, своей дочке, которую то обнимал, то целовал в лоб, вклиниваясь иногда низким «Господи, помилуй» в общее течение голосов. Другой мужчина с блестящим от пота красным лицом, опершись на резную клюку, перебирал длинные узелковые четки и шевелил губами. Один из послушников в черной свободно-мешковатой робе замер у стрельчатого окна, кротко разглядывая брата своего, а тот читал и пел у аналоя, перелистывая священные книги.

Еще раз пропели «Отче наш». Началась исповедь. Стали по очереди подходить к архиерею. Он, уставший, потерянный, гладковыбритый, затенивший глаза очками, отрешенно стоял у аналоя, поправлял выложенные на него распятие, Евангелие и образ Спасителя. Вышитый золотыми крестами стихарь, епитрахиль и увесистый крест заставляли его еще больше клониться к полу.

Ксюша следила за проходящими перед глазами смуглыми стопами. Послушник запел покаянные псалмы. Священник робко прошептал: «Кто еще на исповедь, проходите». Ксюша прошла. Она встала около него, вдохнула запах ладана и воска. «Можно говорить?» — «Да, говорите». — «Я бесконечно зла, — не подбирая, а вспоминая слова, прошептала она: — Я не умею прощать и не хочу. Любая глупость может вывести из себя. А еще я не довольна прошлым». — «Это вы от гордости так говорите… и жалости», — кивнул священник. Ксюша хотела заглянуть к нему в окна очков, сказать, что она и без него это знает, но не поднимала головы. Слушала, как сквозь псалмопение он объяснял ей, словно заранее извиняясь за каждое слово: «Потому что Евангелие не читаете. Не слышите Слова Божьего. Не видите его перед собой. Любить друг друга и прощать. Прежде всего, нужно прощать, как и Отец прощает». Ксюша кивнула. Склонила лоб к иконе Спасителя. Поцеловала распятие. Архиерей накрыл ее голову епитрахилью и гнусавой скороговоркой отпустил грехи.

Растерянная, она вернулась к Тимофею. До конца службы смотрела в одну точку — на убранную жемчугом потемневшую икону Богородицы. Отсветы огонька елейника прыгали по лику Марии, высвечивая ее блаженно-кроткие, темные глаза.

Служба закончилась. Дети, визжа и спотыкаясь, бежали наперегонки из храма. Взрослые перед порогом останавливались. Оборачивались. Крестились. Выходили. На крыльце искали раскиданную обувь. Доставали смартфоны. Чему-то улыбались. Дневное солнце кололо глаза. После храмовой прохлады влажный, знойный, цветочно-пыльный тайский воздух забивал легкие ватой, мешал телу.

На лавке у храма сидела молодая женщина, светло-зелеными глазами глядела вдаль — на простор ананасовых полей и тропических зарослей. Она гладила черную кошку, которая лежала у нее на покрытых коленях. Русые волосы выбивались из-под красной косынки. Не переставая гладить животное, другой рукой, как бы вдогонку, она покрывала крестным знамением спускающихся по ступеням в мир.

Ксюша и Тимофей вышли последними. Кошка лениво мяукнула.

«Всегда кому-нибудь нужно пожаловаться, — игриво заметила женщина. — Как будто не кормит никто».

Ксюша осторожно улыбнулась. Веснушки рыжими муравьями рассыпались по лицу. За две недели, которые они пробыли на Пхукете, она обронзовела, вытянулась ближе к небу — тощая, угловатая, прямая, с густым потоком темно-рыжих волос. Острый нос пооблезал островками, играла бликами зеленая вода глаз. Тимофею же казалось, что он лишь краснеет, оранжевеет, истекает потом.

Они сбежали по ступеням. Ксюша, запрокинув голову, стала разглядывать фреску Святой Троицы на фронтоне храма. «Как у Андрея Рублева», — подумала она. Дети уже бегали по детской площадке. Машины, отлипая от обочин, уезжали в поднимающийся от раскаленного асфальта мираж. И в сердце еще отзывалась робкая проповедь о том, как важно прощать и собирать сокровища там, где тля не ест и не разрушает ржа.

Стирая ладонью крупные жемчужины пота на высоком лбу, Тимофей спросил: «Пойдем?» Ксюша кивнула. Тимофей пошел к воротам. Ксюша поднялась обратно на крыльцо. Присела к женщине на лавку и погладила кошку. Женщина хихикнула.

— Почему вы смеетесь?

— Муж-то ваш вона где! Теперь под самым солнцем стоит, ощерился!

Ксюша помахала ему. Тимофей покачал головой. Скрылся за воротами.

— Вы на службы не ходите?

— А у меня каждый день служба.

Женщина улыбнулась, растормошила кошку, вытянула ее худое черное тело перед собой, прислонила нос к мордочке, ласково протянула: «Да, моя хорошая?»

— И получается? — спросила Ксюша.

— А чему здесь не получаться?

— Не знаю.

— Тут и знать нечего, — усмехнулась она и снова — нос к носу — кошке: — Да, дурындочка?

— Вы здесь живете?

— Просто смотрю, как дни проходят. Скоро все изменится. Человек из всего вырастает. Это часть замысла. Расти и слышать, как плоть трещит.

Ксюша встала.

— Ладно, я пойду.

Женщина опустила кошку на мраморный пол, перекрестила девушку, проговорила: «Учись у Марии».

Тимофей сидел в белой, арендованной на время путешествия «тойоте». Переполненный холодом кондиционера, закрыв глаза, он приходил в чувство от немого стояния, тягучего пения. Ксюша возникла на пассажирском сиденье жарким облаком и в детском восторге крикнула: «Трогай!»

— Нормальный человек? — осклабился Тимофей. — О чем ты говорила с ней?

— Об ананасах.

— Об ананасах?

— Да. Ничего интересного. Я спросила, кто хозяин этих полей и что будет, если мы парочку ананасов срежем. Интересно же. Нет?

— Что она ответила?

— А что она могла ответить, сидя у дверей храма?

— Действительно.

Ксюша заглянула в серо-бурые, как две улиточные раковины, глаза мужа. Подмигнула. В нахлынувшем умилении обняла его и прошептала: «Извини меня, пожалуйста».

— Все хорошо, не переживай.

— Нет. Сегодня прощеное воскресенье. Извини меня.

— Да-да. И ты меня извини. Куда едем?

— Мы едем на пляж Карон, где песок скрипит, как снег, и крабики зарываются в норки. Возьмем фруктов и будем спасаться морем и витаминами.

— Принято.

По пути они остановились у одного из многочисленных, растянутых на обочине лотков, взяли маленький арбуз, пару манго, ананас. В супермаркете купили воды. В темно-зеленых мохнатых джунглях, словно потерянные вещи, хоронились бунгало, отели, сетевые вышки, подмигивали окнами белые домики. Позже над зарослями появился каменным облаком, обрамленный миражной дымкой Большой Будда. Ксюша спохватилась: «Нечего сидеть в тишине, давай что-нибудь послушаем». Поставила диск «Alina» с музыкой Арво Пярта. «Бесконечная череда контрастов», — промолчал Тимофей.

Он рассеянно следил за дорогой, пропускал вперед вездесущие байки, вздрагивал от сигнальных бомб и не мог простить начальнику его последних слов. Тех абсолютно понятных прибыльных слов, которые практичные люди говорят, чтобы хоть как-то отозваться в сердце, если не разумом, то манипуляцией. В прохладе салона, в фортепьянном дожде они ехали уже втроем. А Тимофей до сих пор ничего не ответил ему в свою защиту. Только повторял про себя: «Тот, кто стремится куда-то сбежать, бежит со скрытым желанием, в конце концов, когда-нибудь перестать паковать чемоданы».

В досадной немоте Тимофей посматривал на жену и улыбался, пока она видела свое восхищенное отрочество, что сидело за письменным столом, склонившись над клетчатым дневником, и прислушивалась к чистой любовной интонации, от которой разливалась та лютая грусть, когда еще и знать нечего, но и жить в мире уже невозможно.

Тогда она погрузила ногу по щиколотку в прохладную воду и тут же распорола палец зеленым осколком. Кровь вмешалась алой мутью в прозрачность потока. Она крикнула: «Ай!», и ветер, кажется, играя травой, прошелестел что-то похожее. Он, с видом всеми забытого, стоял под мостом на фоне черного тоннеля, по которому они собирались пройти, играя в золотодобытчиков. Она упала в траву и схватилась за стопу. Он спрятал глаза под ладонь, защищаясь от щиплющегося солнца, вопрошал криком, но машинная возня над его головой не давала права голоса. Потом понял. Перебирая китайскими палочками ног, побрел к ней. В пути спорил сам с собой. Ведь она крикнула «ай!», и он не сразу услышал, а теперь время не на его стороне. Вот он бросил кроссовки, вскинул Ксюшину ногу так, что она повалилась на спину: «Держи, не опускай». — «Угу». Убежал. В ожидании она лежала у подножия холма, обтекаемого водным потоком и смотрела на небо, что в рассеянной облачной пыльце улыбалось солнцем. Трасса хмурым рычанием лезла в уши. Ветер из тоннеля подбрасывал что-то гнилистое, рыбное. Сердце трепыхалось, конечно, не от раны, и дыхание суетилось не от стылой воды. Он вернулся с бинтом и пластырем. Дрожащими пальцами бережно перевязал рану. Помог подняться. «Спасибо…» — «Не за что. Что тогда? Домой?»

Это стало робким повзглядыванием, перестукиванием за стенкой, сигнальными огоньками одобряющих смешков, сердечными выстрелами крови, шепотом в сумерках комнаты, изворотливым желанием дотронуться. Она слушала ровное дыхание, поднимающееся с пола (на котором ему заботливо стелили каждый раз, когда они встречались семьями), притаившись, чего-то ждала, разглядывала темно-сизый от ночи потолок, пока он ворочался на разъезжающихся подушках, накиданных вместо матраса, сдавалась, засыпала, исчезая в простынях. Они просыпались. Мятыми глазами смотрели друг на друга. Она шла в ванную. Там не могла себе простить ни своего исхоженного сном лица, ни полнящегося женщиной тела, ни запаха изо рта, и всего, что связывало их совместное детское пробуждение после ночи, когда уже возможно прикосновение, но живет только разговор. Потом они завтракали. Он жевал бутерброд, исследовал книжные полки, она — улицу за окном, лето, в котором пустовало место для события, но происходил дневник, и в ушах пульсировало интонирование любви, что глядела из угла испуганными чистыми глазами. Когда его не было, Ксюше виделось, как он рассказывает в своих дворах, в которых она никогда не появлялась, как сильно-сильно хочет ее поцеловать, а она улыбалась, просыпалась и кричала в глухую сомнамбулическую ночь: «Поцелуй! Поцелуй!», искала его на полу и разочарованно засыпала, вдыхая влажный сон. И он опять приходил, с радостным гулом родительских голосов возникал в квартире.

Поцеловал он ее спустя семь лет.

Они случайно встретились в холле университета. Наполовину выучившиеся, понятливые. Он смело бросил: «Рад видеть», а вечером они ждали развязки пьесы в мерзлом полупустом театральном зале. После спектакля он, разочарованный, по всем мелодраматичным правилам предложил что-нибудь съесть и согреться. Выпили и согрелись. Вместе сели в такси и долго целовались. Прерывались. Смотрели друг на друга в качке автомобиля, испуганно не находя слов. «Что будем делать?» — «Не знаю». Он попросил водителя остановить. Вышел, как ей помнилось, у вокзала. Только выставил перед стеклом распущенную ладонь. На следующий день он позвонил и предложил встретиться, но больше они не виделись.

Так было и так отозвалось на сердце, связало мысли песчаным миражом, освободило голосом:

— Будешь манго?

Тимофей протянул картонную тарелку. Ксюша проткнула деревянной пикой сочную густо-желтую мякоть, откусила, поморщилась. Тимофей через сумеречную пелену солнцезащитных очков смотрел на море. Волны пеленали песок в парную соленую воронку. Визжали дети. Жужжащим бурлением разносилось эхо катеров. Наглая русская речь лезла в уши. Кто-то говорил по телефону, что-то выяснял, ссорился. У воды в бликах отраженного солнца стояла пара подростков: худая длинная девочка с выраженной грудью и узкими бедрами размахивала руками-веревками, а щуплый белобрысый мальчик рядом чересчур завороженно наблюдал за ней.

— Почему не ешь?

— Я пойду купаться.

Ксюша пробежала несколько метров по раскаленному скрипучему белокурому песку и исчезла в шелестящей зелено-перламутровой воде. Тимофей купаться не любил, ему больше нравилось созерцать, не нарушая морского пространства. Утро на рассвете — вот что виделось идеалом. Когда прозрачное в своей бирюзовой плоти море отдано самому себе и никакая другая — чужеродная, человеческая — не тревожит, не мутит ее. Никакое сомнение, исходящее от тела, не пачкает сути.

Когда они собирались в дорогу, счастливо расставаясь с должностями (она — администратора, он — менеджера по работе с клиентами), когда с рассеянным отблеском тяжелой пустоты в глазах смотрели друга на друга, она спросила:

— Что мы будем делать?

— Мы едем отдыхать.

— Мы бежим. Нам все равно придется вернуться.

— Увидим.

И перед глазами встало деловое застолье, на котором он сказал, что пора уходить, что наступает время принятия решения, на что Валентин Сергеевич, милосердно разрешивший ему называть себя Валя, чавкая уложенным в рот салатом, ответил: «Каждая секунда — это время принятия решения». Потом долго смотрел, щурился в ожидании одобрительного кивка, а Тимофей только скомкал пропитавшуюся потом салфетку, залпом выпил стакан воды и сказал то, что должен был сказать, что повторял каждый день, из месяца в месяц, а Валя отложил трапезу, прочистил горло, рассмотрел голубые манжеты, стряхнул крошки с брюк и многозначительно подытожил:

— В этом проблема. Ваша проблема, молодежь. Вам нужно куда-то бежать, вы думаете, что вы кочевники, но мы не степные зверьки, понимаешь, Тимофей? У нас должна быть, в конце концов, ответственность. Мы этим от животных отличаемся. У меня же были планы на тебя. А будущее, Тимофей? Что ты будешь делать с будущим?

Ксюша прислонилась к тлеющему углю тела, поцеловала в сухие губы. Соль, принесенная даром из моря, на губах его обрела силу.

— Будущего вообще нет, — шепотом вернулся Тимофей.

Ксюша засмеялась, упала на покрывало, засыпанное зернами песка.

— Иди купайся, пока мозг не поплыл.

— Останемся на закат?

Солнце садилось. Небо темнело. Дымка горизонта из сиреневого переходила в индиго. Вдалеке от них под густыми зарослями джунглей чернели пузатые камни, а Ксюша в своей отрешенности умилялась: «Сейчас-то совсем не злюсь». Сквозь воркующие волны спрашивала:

— Я тебе не рассказывала про свою несостоявшуюся первую любовь?

— Нет.

— Это смешно.

А женщина сидела на крыльце храма и видела: персиковое солнце меняло цвет, обращалось в дрожащий знойный рыжий щит, рваной кроваво-розовой каплей, раздавленной печатью сургуча стояло над пернатыми зарослями горизонта. Женщина слышала, как за деревянными воротами, внутри, все те же — только без темно-обиженной девочки с муженьком — жалобно поют псалмы, надрывно требуя помилования, как приобщаются, сопричащаются Христу, даже ощущала пресноватый вкус хлеба и водянистого вина. Женщина чувствовала: день отходил — исповеданный ли, прощенный, причащенный? — вечер ложился усталым путником на плечи, давил на грудь. Затекали ноги.

Луна в молочно-изумрудном венчике, не уступая солнцу, знойно сияла, каждому предмету черня тени, каждому взгляду даря гипноз. Отец Михаил, переодевшись в черную рясу, скрыв темя скуфьей, выходил из заднего двора. Усталыми черными глазами, освобожденными от очков, он точно выискивал путь и по хрустящему гравию шел к чугунным кованым воротам.

Женщина видит: день превратился в ночь, и в ночи отец Михаил поднимается к ней по стоптанным каменным ступеням.

— Ты, Лиза, теперь оставила исповеди?

— Я не знаю, что говорить.

— Все внутри, и знать нечего.

— Ложь.

— Исповедь — ложь?

— И это тоже.

— В самом деле?

Тогда подталкиваемый своим красноречием и трескучими аплодисментами цикад, отец Михаил напомнил, как Моисей и Аарон начали ходатайствовать о народе перед фараоном, чтобы тот отпустил угнетенных, но тот только ужесточил условия работы плененных израильтян, вот так и враг нападает на душу кающегося, угнетая желание освобождения, наводит со всех сторон страхи, нагромождает препятствия, и слабый вновь отдается во власть греха.

— Вам, надо думать, о грехе больше моего известно.

— Гордыня заговорила в тебе, Елизавета.

— А на Бангла Роад^[1] много гордыни? Сложно вам там приходится — сразу всех и не отмыть?

— Не понимаю тебя, Лиза.

— Расскажите, а я выслушаю. Как Христос завещал.

— Глупая! Побойся Бога.

— Спуститесь? Или сверху будете глядеть?

— Не знаю, что с тобой делать, Лиза.

— Простите.

— В страхе и трепете совершайте свое спасение, в страхе и трепете…

Отец Михаил, придерживая рясу, черный, сбегает в острую темно-синюю ночь. Кажется, на секунду замолкают цикады, смоченный беззвучием, останавливается мир. Только гравий хрустит под ногами священника.

«Хорошая девочка, остренькая, простая, только бы глупости не сделала, злится, сама не знает еще, отчего, сберегла бы все, что быть должно, плоть, что внутри полнится душой, только бы сохранила, сложно называть все своими именами, когда на самом деле никаких имен нет, сложно, мой страх и мой трепет? что вы знаете, что слышали про мой страх и мой трепет? это мое, личное, пальцем не покажешь, Иисусе Христе, помилуй нас, помилуй, да, хорошенькая, остренькая, сохрани! весь мир носить в себе, устоять, не падать, улыбаться, ни слова подлого не сказать, за все и за всех нести ответственность, помоги, вот, время благоприятное!» — молчит Лиза.

Опавшей штукатуркой она отлипает от угла. Голыми ступнями по остывшему мрамору, по измятым ступеням, по гравию медленно идет в свою сегодняшнюю келью. Скрывается за створчатой дверью. Там спускается по деревянной лестнице. Ложится на дно опустевшей купели. Засыпает.

Тимофей шел по бледным плевкам фонарей. Ксюша — в тени. Она снова переменилась, замолчала, надулась. Смотрела в морскую тьму, кое-где высвеченную прожекторами яхт. Прелый морской воздух царапал нос. Пирс не заканчивался, блестел огоньками дальше и дальше в ночи. Тимофею все казалось, что под ногами бегают крысы, но это ветер разгонял пакеты и обертки по пирсу, сбрасывал их в мутную воду. Они взяли с собой вина, чтобы выпить на морском перроне, разглядывая перемигивания ночного полуострова, но по дороге у Ксюши испортилось настроение. Лицо побледнело, глаза замолчали стеклянными безжизненными точками.

— Ну, что ты опять? Вспомнилась любовь, пропал интерес?

Остановились.

— Нет.

— Тогда что?

— Ничего. Домой хочу.

— В Питер?

— А ты сможешь?

— Тяжеловато будет.

— Хоть куда-нибудь тогда.

— Выбор не велик.

— Я думала, здесь красивее.

— Я тоже.

Они пошли обратно. Парочки тайцев заняли рассредоточенные по прямой пирса скамейки. Лепетали, вытягивали, пели на своем, пили пиво, ужинали. Пожилая французская дама в неясного цвета шляпе с широкими полями выбрасывала палец в подсвеченное зеленое море, кричала. У заброшенной смотровой будки лохматый бурый пес, клацая зубами, рвал черные мусорные мешки, в озлобленной тоске глядел исподлобья. Ксюша остановилась. У залитых тенью ступенек, что вели к песчаному берегу, стояла продуктовая тележка, забитая мешками, ведрами, пластиковыми бутылками. Чуть дальше худой грязный таец в баскетбольной майке и черных шортах стоял и потирал о бетонный бордюр больную ступню. Она была свернута в щиколотке. Ксюша подошла ближе.

— Куда ты? — шепнул Тимофей. — Пойдем.

Подошла вплотную.

— Савадхи-кхра^[2], — доброжелательно протянула она.

Мужчина даже не повернулся. Скрылся за кучей хлама.

— Ксюша, пошли, — попросил Тимофей, когда рядом с мужчиной появилась взлохмаченная тайка в разорванном сарафане.

«Она просто улыбалась, а получался оскал», — успокаивала себя Ксюша.

Когда Тимофей налил ей вина и с мягкой улыбкой протянул бокал, она спросила:

— А ты бы смог так?

— Как?

— Остаться забытым, скрытым.

— Наши бродяги тебя на такую мысль раньше не наталкивали.

— Откуда ты знаешь?

— Не знаю.

— Не знаешь, а говоришь.

Ксюша отодвинула бокал.

— О чем ты хотела с ними поговорить? Ты же не…

— Да, не говорю. Кто-то же должен сказать им привет. Это все, чего мне хотелось!

— Хорошо-хорошо!

— И что? Смог бы так?

— Хорошая моя, девочка моя, посмотри на меня. — Тимофей присел на корточки рядом с женой, взял ее холодные руки, взглядом вылавливая вспыхнувшие огоньки ее глаз. — Послушай, если ты переживаешь, как и что будет дальше, то не надо. Рано еще об этом. Не тревожь себя.

— Не переживаю я! Мне интересно, что ты об этом думаешь.

— Ну, нет у меня тяги к бродягам.

— Мы не про ананасы говорили.

— Какие ананасы?

— С той женщиной. У храма. Мы говорили не про ананасы.

— А о чем?

— Учиться у Марии, сказала.

— Давай отдохнем. Пойдем спать.

— Я поняла.

— Ну что? Что ты поняла?

— Она сказала, только слышишь, как плоть трещит, сказала, что человек вырастает из всего. Я поняла!

— Абсурд какой-то.

— Нет-нет. Я же поняла.

Ксюша побледнела. Потухли огоньки. Она вскочила с места, влетела в ванную, склонилась над унитазом. Тимофей колотил, терзал дверь в ожидании ответа. Ксюша только сдавленно хрипнула: «Все хорошо», на коленях отползла от унитаза, спиной прислонилась к ванне. Тяжело задышала. Сквозь бледность проявились черты, и, словно застыдившись кого-то, Ксюша покраснела, пропитала улыбкой лицо.

Встревоженный Тимофей на руках поднял жену в спальню. Опустил на кровать. Накрыл одеялом. Пока она засыпала, говорил:

— Утомилась на жаре. Завтра будет лучше. У меня и самого голова идет кругом. От всего. Смена обстановки. Юродивые. Валя этот. Духота. Я же тебя люблю. Я тоже люблю.

Отраженным черным небом горел звездами городских огней Пхукет. Море не переставая сворачивалось у берегов в трубочки, расползалось по суше, а там, куда не могла добраться теплая парная вода, остывший песок сохранил дневные, полные судеб следы ног и ладоней, полуобмякшие, потекшие остовы песчаных замков. За барами клевали носом последние гости. В эпилептических корчах выл Патонг. По извилистым трассам проносились машины. Молчали джунгли с забытыми в их сочно-черных сетях домами и отелями. Молочно-изумрудная луна горела яркой заплатой.

Лиза сопела, положив под голову сомкнутые ладони, растрепанным эмбрионом в безводном чреве не видела снов. Отец Михаил стоял в углу своей кельи, высвеченный лампадкой и образом Спасителя, творил Иисусову молитву. В одном из домов в районе Чалонг спали молодожены. Рука Тимофея покоилась на Ксюше — сквозь сон охраняла Жизнь, что начиналась в плотской купели жены.