*
ЕСЛИ ДОЛГО ВГЛЯДЫВАТЬСЯ В ТКАНЬ
Михаил Безродный. Короб третий. СПб., «Чистый лист», 2019, 256 стр.
Рассказывать об этой книге непросто. Когда фрагментарность поставлена в основу концепции, разговор будет распадаться на отдельные реплики; не речь, а набор анекдотов (в классическом смысле слова). Можно привести несколько запомнившихся цитат, сплавленных в многослойный центон слов и строк, можно проанализировать сравнительный анализ литературных текстов — но только нескольких из множества обнаруженных под микроскопом созвучий и совпадений.
Как во всякой сложной системе, фрагменты перекликаются и взаимодействуют. Так с любым центоном: читатель, помнящий исходное стихотворение целиком, воссоздает вокруг процитированной строки ореол оригинального текста, странно резонирующий со следующей строкой, взятой из другого стихотворения и распространяющей, в свою очередь, облако собственных коннотаций. То же верно и для совокупности текстов «Короба третьего»: прочитав одну зарисовку, читатель вспоминает другую из той же книги, за ней третью, и еще одну, дальше по разветвляющемуся лабиринту.
С чего начнет классический филолог? Возьмем, к примеру, грека. А грека, ах, тут же тянет за руку рак. У Безродного грек выглядывает из строки Мандельштама: «Когда бы грек не сунул руку в реку!» — действительно, что еще делать греку, сидящему на берегу реки и наблюдающему за нашими играми. И дальше — от раскопок на дне балканских водоемов до происхождения поговорки «куда рак с клешнею, туда и грек с пешнею». Впрочем, в ту же копилку и другие пословицы: «куда конь с копытом, туда и рак с клешней», а также «рак силен клешней, а богатый — мошной»… и где-то с периферии доносится доброе слово о раке на горе. Так и есть, многослойный центон, прорастающий и углубляющийся. Мы уже поднялись в гору, к издающему мелодичные звуки астациду, а грек все продолжает совать руку в реку, в ту же самую реку, не желающий ничему учиться грек!
только вылечили греку
как он снова руку в реку
никого не исцелит
диалектик гераклит
Грек уже намертво скреплен с раком, так что скороговорку о них, назовем ее «скороговорка о греке и раке N 1», можно перекладывать любым стилем, скажем, гекзаметром:
лошадь влекут под уздцы на купание под стенами трои
цокот заслышав копыт рак навостряет клешню
Нельзя не вспомнить «You can lead a horse to the water but you can’t make him drink». Грек отводит лошадь к водоему, а та отказывается пить, да и греку не советует, ибо провидит в воде рака с острой клешней. Горе данайцам, отводящим коня к водопою!
Разумеется, говоря о греках, нельзя не упомянуть об их вечной и неразделимой общности с иудеями:
теперь так мало греков в ленинграде
что мы сломали греческую церковь
не подпалить ли также синагогу
дабы любимый город спал спокойно
ни эллина тебе ни иудея
Впрочем, с иудеями спаяны не одни только греки, но и их культурные наследники — римляне:
рим напрасно возвел ????????
по последнему слову ?????
появились ????
и не стало ????
суждены нам танталовы ????
Читатель задается вопросам — да можно ли прочитать такое, наполовину пустое, стихотворение? Можно ли открыть слова, которые поэт скрывает за «пробелами»? И в самом деле, с какой строки, интересно, начали распутывать эту загадку вы, читатель? И вот все стихотворение налицо. Прочитать его — сродни маленькому открытию, и читатель испытывает радость победы, счастье маленького сотворчества…
А пока читатель тешит самолюбие, автор свивает новый виток странных связей. А что, если скрестить иудеев с британцами? Получится нечто совсем невероятное: «Сорок лет бродили по пустыне и все стригли и стригли этот чертов газон!» — вереница иудеев в хасидских одеяниях, держа механические газонокосилки, поднимается вверх по склону дюны, а за ними, сколько хватает взгляда, простираются ровные проутюженные борозды. Тут нужен музыкальный ряд, но что бы поставили вы, читатель? «В пещере горного короля»? «Полет шмеля»? Revolution number nine? Нет, нет — Дикари из «Галантной Индии» Рамо!
Или, отвернемся наконец от греков, еще один короткий центон: «редкий кочан довезут до середины реки», собранный из редкой птицы, отправившейся через Днепр, и головоломки о волке, козе и капусте, перевозимых через реку. К слову, всегда казалась загадочной эта фраза Гоголя. Перелетные птицы могут преодолевать сотни километров. Неперелетные? Зачем неперелетной птице лететь через Днепр? Зачем птице вообще лететь поперек реки? В предельно точном мире анализа текстов Михаила Безродного нет места таким неразумным птицам. Вот про кочаны известно, что их через реку возили, и неоднократно, пока экспериментальным путем обнаружили нужную последовательность перевозок, так что достигший другого берега кочан и вправду — редкий.
На авантитуле «Короба третьего» — портрет автора пера Юрия Лотмана, 1981. На последней странице обложки — фотография «На плечах гигантов» Михаила Пасуманского: на нежном рассветном / закатном фоне повторяющиеся силуэты фонарных столбов — и силуэт морской птицы. Живое возникло из регулярного ритма фонарей и сейчас взмахнет крыльями и улетит? Или только что приземлилось, привлеченное прекрасной повторяющейся структурой?
Итак, в «Коробе» три раздела: «Ситцы», «Парча», «На дне». Вроде бы «ситцы» должны быть попроще, «парча» — изысканнее, «на дне» — всякая завалящая ерунда или, напротив, золото и алмазы — пуговицы, кнопки, бижутерия. Но я бы затруднилась таким образом делить материал.
Эпиграфом ко всей книге служат переделанные строки Мандельштама: «сестры краткость и жизнь / одинаковы ваши приметы». Отклонение от ожидаемого «сестры тяжесть и нежность» иллюстрирует тезис «краткости», а сохранение твердой шипящей «ж» подтверждает прежние образы, и тяжести, и нежности, и тянет за собой более дальние коннотации. Так еще до прочтения первого текста основного массива «Короба» создается впечатление некоторой автоэпитафии.
А книга очень смешная.
Основные ее приемы — уже упомянутый многослойный центон («Быть может, за стеной Кавказа, вдали Италии своей устроиться на автобазу и думать о красе ногтей?» — читатель, разумеется, обнаружил все уровни и выстроил мерцающие связи) и точечный литературный анализ… Пусть не на статью, а на зарисовку, на виньетку. И полстраницы могут подарить филологическое открытие и радость.
Хотя почему же не на статью? Безродный публикует объемные научные работы, скажем, в Nabokov Online Journal, Vol. XII, 2018 — о Набокове, разумеется. В этой статье рассказ «Круг» анализируется при помощи метода медленного чтения, и отдельные жемчужины из «Короба» приводятся и там: о «реминисценции Словаря Даля»: «Тоска, ж. (теснить?) стесненье духа…», о «мотиве подводного плена (= плен воспоминаний)». Бережливый коробейник никакой ткани не даст пропасть, а некоторые отрезы вытянет из короба не по одному разу.
Медленное чтение раскрывает такие странности в привычных текстах, мимо которых большинство читателей пробегало, не задумавшись: персонажи разговаривают, глядя друг на друга, и вдруг один разворачивается к другому; князь пересказывает содержание разговора, при котором он не присутствовал, заставляя читателя предположить, что он подслушивал за дверью «к соблазну прислуги». Внимательное рассмотрение грамматических форм: купался, брился / надел, позавтракал, выпил / пил / выкурил — говорит об многократном изменении рассказывающего субъекта, значит историю досказывают свидетели, сообщающие следователю, что они видели («Кавказ» Бунина). Все следственное заключение было передано — вдове, конечно же. А коли рассказчик, он же любовник героини, завершает рассказ фрагментами свидетельских показаний, значит вдова передала эти записи ему — то есть и после гибели мужа они вместе. Не правда ли, элементарно, восклицает сыщик-читатель М. Безродный.
Внимательный читатель присматривается к грамматическим перечням и обнаруживает, что Ап. Григорьев, сравнивая смерти барыни, мужика и дерева, выбирает не только из двух социальных классов и двух биологических царств, но и в точности трех грамматических видов. А в известном по эпиграфу Набокова перечню из учебника Смирновского «Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Россiя — наше отечество. Смерть неизбежна» существительные отобраны не по смыслу даже, а по полному набору родовых окончаний: ъ, ь, й для мужского рода, а, я, ь для женского рода, о, е для среднего. Что на микроскопическую величину сдвигает, не правда ли, и понимание романа Набокова.
Еще один разрабатываемый Безродным минижанр — «С этим сюжетом покупают» — представляет собой сопоставление сюжетных ходов двух, казалось бы, далеких друг от друга произведений. По этим сопоставлениям можно сочинять вопросы для викторины эрудитов: «Апофеоз: цирковое представление прерывается, и зрители передают друг другу живое существо». Только какие эрудиты ответят на эти вопросы? Правда, автор дает подсказки: рассказ 1880-х и фильм 1930-х. Хотя формула другой загадки, «Молодой офицер — орудие авантюристки», представляется мне слишком общей, можно сказать, архетипической сюжетной линией.
Рассуждение о том, как трансформируется высказывание: Чаадаев — Герцен — Бенкендорф, приводит на ум разнообразные эссе Борхеса о бродячих сюжетах. Зарисовка-размышление над фотографией Лу Андреас-Саломе, Фридриха Ницше и Пауля Ре также борхесовская по стилю и эрудированности. Какую сцену разыгрывают на фотографии женщина, замахивающаяся кнутом на мужчин, и мужчины, запряженные в повозку? Простое объяснение лежит в обычной галантности мужчин — если в садовой тележке только одно место, понятно, что мужчины уступят его женщине. Но за ним следует реминисценция фразы самого Ницше о плетке, которую нужно захватить, идя к женщине. Вот только возникает вопрос «зачем», меняющий оптику восприятия философии Ницше, — кому Заратустра предлагает в конце концов взять эту плетку в руки? Наконец мы приходим к аллюзии на легенду об Аристотеле и красавице. Безродный прослеживает корни этой легенды, пришедшей в Европу с Востока в XIII веке. И тогда трое персонажей на фото становятся еще одними актерами классической пьесы.
Однако превращение Ницше в классициста меркнет по сравнению с обнаружением комбинаторной основы в великом романе русской литературы. По наблюдению Безродного, основные сюжетные линии «Анны Карениной» следуют жесткой схеме, заданной в эпиграфе, а пары персонажей варьируют сочетания добропорядочности и порочности:
Д + Д = Кити и Левин
Д + П = Долли и Стива
П + Д = Анна и Каренин
П + П = Анна и Вронский
Таким образом получаются: добропорядочная счастливая пара; добропорядочная/порочная почти распавшаяся пара; порочно-добропорядочная совершенно распавшаяся пара; и абсолютно порочная и абсолютно несчастливая пара, доведенная до самоубийства. Не давая моральных оценок схемам Льва Николаевича, отметим, что при таком раскладе бедной Анне приходится играть на два поля.
В «Елке и свадьбе» сопоставляются ранний рассказ Достоевского, рассказ для детей Зощенко, сцены из повести «Белеет парус одинокий» Катаева, из «Подвига» Набокова — и всюду детский Сочельник, если поскрести, воспроизводит третью главу Книги Бытия, грехопадение и изгнание из сада. И дальше, дальше, дальше: «Другие берега», «Speak, Memory», «Look at the Harlequins!», повсюду елка, распространяющая фитонциды как феромоны.
Текстам Безродного свойственна лаконичность, принятая скорее в математическом доказательстве, чем в филологическом рассуждении. Центонные соединения и трансформации коротких фраз строятся на звуковой близости: «Comme ci comme a, пока роса» — читатель ведь распознал, в чем смысл шутки. «Gloria» превращается в «глокую»: «Sit transit глокая куздра» — вероятно, об исчерпании лингвистического эксперимента. «После нас хоть топор» — можно считать гильотину усовершенствованным топором? А данную «пересловицу» — еще одним подтверждением тезиса о детях, обрекаемых пережить во плоти легкие мечты отцов. И пусть Людовик XIV совсем не такой участи желал для своего прапраправнука, анаграмматический параллелизм (не совпадение!) пары слов заставляет, как часто бывает в играх с буквами, заподозрить изначально предначертанный рок.
А сколько всего сплавлено в следующих строках, да в каких восхитительных противоправных связях: «И старый мир, как пес безродный, в тумане моря голубом с своей волчихою голодной все ходит по цепи кругом»! Должен быть особый склад ума, чтобы играть в такие игры и наслаждаться ими.
Еще один формат — сравнение фрагментов двух текстов и обнаружение между ними созвучий и совпадений. Удивительные открываются сопоставления, ритмические, стилистические, едва ли не дословные параллелизмы Пушкина — Соловьева — Иловайского, Сумарокова — Есенина, Григорьева — Фета — Апухтина, Козьмы Пруткова — Ахматовой, А. К. Толстого — Сологуба, Толстого — Дегена, Некрасова — Чуковского, Шершеневича — Окуджавы, Достоевского — Набокова, Сологуба — Бунина…
Но вернемся к центонам: «Сидим на нарах, как на реках Вавилонских»; «Учение Маркса верно, всесильно и лаяй». А вот совмещение архаики и технологии: «И пришлось верблюду доказывать, что он не робот»! Почему сотни палиндромистов-анаграмматистов и примкнувших к ним липограммистов-тавтограмматистов прошли мимо фразы «Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили чуждый чарам черный челн»! Зато теперь это двустишие не вырубишь пером из корпуса русской литературы.
В последнем разделе, «На дне», собраны воспоминания личного характера, о голодных восьмидесятых, когда для кормления семьи был задействован дедовский погреб, об учебе и научной жизни в Тарту. В учебу, вернее — в сдачу экзамена по русской литературе, входил наглядный практикум, да, прямо на экзамене, если уж студент раньше не научился, по основам карточной игры.
Из короба можно выудить лоскутки фланели — стихи для детей. Скажем, двустишие, которое украсило бы азбуку для малышей:
колючки Ё и иглы Ж
все говорило о еже
И подкрепление звукового образа графикой:
шагал качаясь караван
за дромАдером бАктриАн
Обилие букв «А» с уместно расположенными ударениями помогает запомнить названия верблюдов в соответствии с количеством их горбов.
Со дна короба можно выудить и обрезки кожи политических высказываний: «мрш сглсн».
Или визуальное стихотворение о противопоставлении личности толпе:
RRRRR
RRRRR
RRRRR
Я RRRR
И скорее шутка, чем глубокое страдательное повествование — ибо к чему нам проблемы детей юга:
в конце концов и дети юга
о этот юг о эта ницца
уразумеют что ворюга
куда милей чем кровопийца
И совершенно серьезное, важное, актуальное, концентрирующее в афоризме пропасть в восприятии трагедий осмысленных и неосмысленных:
после холокоста
непросто
а после белостока
хоть скока
К этим же предельно серьезным и актуальным темам относится зарисовка-воспоминание: «Вспомнился разговор с Петером Энглундом, написавшим книгу о Полтавской битве, полную детальной информации о шведских ее участниках. Он сожалел, что, не владея русским, не смог поработать в российских архивах, а то бы и российская сторона была индивидуализирована. Он действительно так думал».
И попросту: «И прекратите, наконец, демонизировать Сатану!»
А это двустишие — детское или сложно-сочиненное политически окрашенное?
родина-мама мыла
раму картины мира
Все логично, одно тянет другое: Родина — мать, мама мыла раму, раму чего — картины, разумеется, и в таком глобальном масштабе картина может быть не меньше, чем картиной мира. Правильность сложения паззла подтверждается уверенной ассонансной рифмой.
Невозможно показать в рецензии все сокровища «Короба». Разве еще одно: «Нет, весь я не умру — половина войдет в пословицу» (Пушкин — Пушкин). И последнее стихотворение раздела «На дне», опять эсхологическое:
переворачиваться бу-
ду то и дело в коробу
Или же не стоит трактовать его столь мрачно, просто поэт, ставший текстом, сам попадает в собственный короб, становится тканью, которую читатель крутит и вертит перед глазами. Душа избегает тления и обосновывается в стихотворении.
Впрочем, этот текст не последний, за ним, уже вне разделов «Короба», приведен еще один, post-credit scene: здесь могла бы быть ваша реклама, и здесь могла бы быть ваша реклама, «опечатка должно быть имелось в виду / здесь могла бы быть ваша реклама». А где реклама, там и торговля идет, и коробейник идет, как дождь, от двери к двери. По лесу идет, per aspera ad astra, песенки поет. За новым коробом направляется.
Татьяна Бонч-Осмоловская
Сидней