*
ЕСЛИ ДОЛГО
ВГЛЯДЫВАТЬСЯ В ТКАНЬ
Михаил Безродный.
Короб третий. СПб., «Чистый лист», 2019,
256 стр.
Рассказывать
об этой книге непросто. Когда фрагментарность
поставлена в основу концепции, разговор
будет распадаться на отдельные реплики;
не речь, а набор анекдотов (в классическом
смысле слова). Можно привести несколько
запомнившихся цитат, сплавленных в
многослойный центон слов и строк, можно
проанализировать сравнительный анализ
литературных текстов — но только
нескольких из множества обнаруженных
под микроскопом созвучий и совпадений.
Как во всякой сложной системе,
фрагменты перекликаются и взаимодействуют.
Так с любым центоном: читатель, помнящий
исходное стихотворение целиком,
воссоздает вокруг процитированной
строки ореол оригинального текста,
странно резонирующий со следующей
строкой, взятой из другого стихотворения
и распространяющей, в свою очередь,
облако собственных коннотаций. То же
верно и для совокупности текстов «Короба
третьего»: прочитав одну зарисовку,
читатель вспоминает другую из той же
книги, за ней третью, и еще одну, дальше
по разветвляющемуся лабиринту.
С чего начнет классический
филолог? Возьмем, к примеру, грека. А
грека, ах, тут же тянет за руку рак. У
Безродного грек выглядывает из строки
Мандельштама: «Когда бы грек не сунул
руку в реку!» — действительно, что еще
делать греку, сидящему на берегу реки
и наблюдающему за нашими играми. И дальше
— от раскопок на дне балканских водоемов
до происхождения поговорки «куда рак
с клешнею, туда и грек с пешнею». Впрочем,
в ту же копилку и другие пословицы: «куда
конь с копытом, туда и рак с клешней», а
также «рак силен клешней, а богатый —
мошной»… и где-то с периферии доносится
доброе слово о раке на горе. Так и есть,
многослойный центон, прорастающий и
углубляющийся. Мы уже поднялись в гору,
к издающему мелодичные звуки астациду,
а грек все продолжает совать руку в
реку, в ту же самую реку, не желающий
ничему учиться грек!
только вылечили
греку
как он снова руку в
реку
никого не исцелит
диалектик гераклит
Грек уже намертво скреплен с
раком, так что скороговорку о них, назовем
ее «скороговорка о греке и раке N 1»,
можно перекладывать любым стилем,
скажем, гекзаметром:
лошадь влекут под
уздцы на купание под стенами трои
цокот заслышав копыт
рак навостряет клешню
Нельзя не
вспомнить «You can lead a horse
to the water but you can’t make him drink». Грек
отводит лошадь к водоему, а та отказывается
пить, да и греку не советует, ибо провидит
в воде рака с острой клешней. Горе
данайцам, отводящим коня к водопою!
Разумеется, говоря о греках,
нельзя не упомянуть об их вечной и
неразделимой общности с иудеями:
теперь так мало
греков в ленинграде
что мы сломали
греческую церковь
не подпалить ли также
синагогу
дабы любимый город
спал спокойно
ни эллина тебе ни
иудея
Впрочем, с иудеями спаяны не одни
только греки, но и их культурные наследники
— римляне:
Читатель задается вопросам —
да можно ли прочитать такое, наполовину
пустое, стихотворение? Можно ли открыть
слова, которые поэт скрывает за
«пробелами»? И в самом деле, с какой
строки, интересно, начали распутывать
эту загадку вы, читатель? И вот все
стихотворение налицо. Прочитать его —
сродни маленькому открытию, и читатель
испытывает радость победы, счастье
маленького сотворчества…
А пока читатель тешит самолюбие,
автор свивает новый виток странных
связей. А что, если скрестить иудеев с
британцами? Получится нечто совсем
невероятное: «Сорок лет бродили по
пустыне и все стригли и стригли этот
чертов газон!» — вереница иудеев в
хасидских одеяниях, держа механические
газонокосилки, поднимается вверх по
склону дюны, а за ними, сколько хватает
взгляда, простираются ровные проутюженные
борозды. Тут нужен музыкальный ряд, но
что бы поставили вы, читатель? «В пещере
горного короля»? «Полет шмеля»? Revolution
number nine? Нет, нет — Дикари из «Галантной
Индии» Рамо!
Или, отвернемся наконец от греков,
еще один короткий центон: «редкий кочан
довезут до середины реки», собранный
из редкой птицы, отправившейся через
Днепр, и головоломки о волке, козе и
капусте, перевозимых через реку. К слову,
всегда казалась загадочной эта фраза
Гоголя. Перелетные птицы могут преодолевать
сотни километров. Неперелетные? Зачем
неперелетной птице лететь через Днепр?
Зачем птице вообще лететь поперек реки?
В предельно точном мире анализа текстов
Михаила Безродного нет места таким
неразумным птицам. Вот про кочаны
известно, что их через реку возили, и
неоднократно, пока экспериментальным
путем обнаружили нужную последовательность
перевозок, так что достигший другого
берега кочан и вправду — редкий.
На авантитуле «Короба третьего»
— портрет автора пера Юрия Лотмана,
1981. На последней странице обложки —
фотография «На плечах гигантов» Михаила
Пасуманского: на нежном рассветном /
закатном фоне повторяющиеся силуэты
фонарных столбов — и силуэт морской
птицы. Живое возникло из регулярного
ритма фонарей и сейчас взмахнет крыльями
и улетит? Или только что приземлилось,
привлеченное прекрасной повторяющейся
структурой?
Итак, в «Коробе» три раздела:
«Ситцы», «Парча», «На дне». Вроде бы
«ситцы» должны быть попроще, «парча» —
изысканнее, «на дне» — всякая завалящая
ерунда или, напротив, золото и алмазы —
пуговицы, кнопки, бижутерия. Но я бы
затруднилась таким образом делить
материал.
Эпиграфом ко всей книге служат
переделанные строки Мандельштама:
«сестры краткость и жизнь / одинаковы
ваши приметы». Отклонение от ожидаемого
«сестры тяжесть и нежность» иллюстрирует
тезис «краткости», а сохранение твердой
шипящей «ж» подтверждает прежние образы,
и тяжести, и нежности, и тянет за собой
более дальние коннотации. Так еще до
прочтения первого текста основного
массива «Короба» создается впечатление
некоторой автоэпитафии.
А книга очень смешная.
Основные ее приемы — уже упомянутый
многослойный центон («Быть может, за
стеной Кавказа, вдали Италии своей
устроиться на автобазу и думать о красе
ногтей?» — читатель, разумеется, обнаружил
все уровни и выстроил мерцающие связи)
и точечный литературный анализ… Пусть
не на статью, а на зарисовку, на виньетку.
И полстраницы могут подарить филологическое
открытие и радость.
Хотя почему же не на статью?
Безродный публикует объемные научные
работы, скажем, в Nabokov Online Journal, Vol. XII,
2018 — о Набокове, разумеется. В этой
статье рассказ «Круг» анализируется
при помощи метода медленного чтения, и
отдельные жемчужины из «Короба»
приводятся и там: о «реминисценции
Словаря Даля»: «Тоска, ж. (теснить?)
стесненье духа…», о «мотиве подводного
плена (= плен воспоминаний)». Бережливый
коробейник никакой ткани не даст
пропасть, а некоторые отрезы вытянет
из короба не по одному разу.
Медленное чтение раскрывает
такие странности в привычных текстах,
мимо которых большинство читателей
пробегало, не задумавшись: персонажи
разговаривают, глядя друг на друга, и
вдруг один разворачивается к другому;
князь пересказывает содержание разговора,
при котором он не присутствовал, заставляя
читателя предположить, что он подслушивал
за дверью «к соблазну прислуги».
Внимательное рассмотрение грамматических
форм: купался, брился / надел, позавтракал,
выпил / пил / выкурил — говорит об
многократном изменении рассказывающего
субъекта, значит историю досказывают
свидетели, сообщающие следователю, что
они видели («Кавказ» Бунина). Все
следственное заключение было передано
— вдове, конечно же. А коли рассказчик,
он же любовник героини, завершает рассказ
фрагментами свидетельских показаний,
значит вдова передала эти записи ему —
то есть и после гибели мужа они вместе.
Не правда ли, элементарно, восклицает
сыщик-читатель М. Безродный.
Внимательный читатель
присматривается к грамматическим
перечням и обнаруживает, что Ап. Григорьев,
сравнивая смерти барыни, мужика и дерева,
выбирает не только из двух социальных
классов и двух биологических царств,
но и в точности трех грамматических
видов. А в известном по эпиграфу Набокова
перечню из учебника Смирновского «Дуб
— дерево. Роза — цветок. Олень — животное.
Воробей — птица. Россiя — наше отечество.
Смерть неизбежна» существительные
отобраны не по смыслу даже, а по полному
набору родовых окончаний: ъ, ь, й для
мужского рода, а, я, ь для женского рода,
о, е для среднего. Что на микроскопическую
величину сдвигает, не правда ли, и
понимание романа Набокова.
Еще один разрабатываемый Безродным
минижанр — «С этим сюжетом покупают»
— представляет собой сопоставление
сюжетных ходов двух, казалось бы, далеких
друг от друга произведений. По этим
сопоставлениям можно сочинять вопросы
для викторины эрудитов: «Апофеоз:
цирковое представление прерывается, и
зрители передают друг другу живое
существо». Только какие эрудиты ответят
на эти вопросы? Правда, автор дает
подсказки: рассказ 1880-х и фильм 1930-х.
Хотя формула другой загадки, «Молодой
офицер — орудие авантюристки»,
представляется мне слишком общей, можно
сказать, архетипической сюжетной линией.
Рассуждение о том, как
трансформируется высказывание: Чаадаев
— Герцен — Бенкендорф, приводит на ум
разнообразные эссе Борхеса о бродячих
сюжетах. Зарисовка-размышление над
фотографией Лу Андреас-Саломе, Фридриха
Ницше и Пауля Ре также борхесовская по
стилю и эрудированности. Какую сцену
разыгрывают на фотографии женщина,
замахивающаяся кнутом на мужчин, и
мужчины, запряженные в повозку? Простое
объяснение лежит в обычной галантности
мужчин — если в садовой тележке только
одно место, понятно, что мужчины уступят
его женщине. Но за ним следует реминисценция
фразы самого Ницше о плетке, которую
нужно захватить, идя к женщине. Вот
только возникает вопрос «зачем», меняющий
оптику восприятия философии Ницше, —
кому Заратустра предлагает в конце
концов взять эту плетку в руки? Наконец
мы приходим к аллюзии на легенду об
Аристотеле и красавице. Безродный
прослеживает корни этой легенды,
пришедшей в Европу с Востока в XIII веке.
И тогда трое персонажей на фото становятся
еще одними актерами классической пьесы.
Однако превращение Ницше в
классициста меркнет по сравнению с
обнаружением комбинаторной основы в
великом романе русской литературы. По
наблюдению Безродного, основные сюжетные
линии «Анны Карениной» следуют жесткой
схеме, заданной в эпиграфе, а пары
персонажей варьируют сочетания
добропорядочности и порочности:
Д + Д = Кити и Левин
Д + П = Долли и Стива
П + Д = Анна и Каренин
П + П = Анна и Вронский
Таким образом получаются:
добропорядочная счастливая пара;
добропорядочная/порочная почти
распавшаяся пара; порочно-добропорядочная
совершенно распавшаяся пара; и абсолютно
порочная и абсолютно несчастливая пара,
доведенная до самоубийства. Не давая
моральных оценок схемам Льва Николаевича,
отметим, что при таком раскладе бедной
Анне приходится играть на два поля.
В «Елке и свадьбе» сопоставляются
ранний рассказ Достоевского, рассказ
для детей Зощенко, сцены из повести
«Белеет парус одинокий» Катаева, из
«Подвига» Набокова — и всюду детский
Сочельник, если поскрести, воспроизводит
третью главу Книги Бытия, грехопадение
и изгнание из сада. И дальше, дальше,
дальше: «Другие берега», «Speak, Memory», «Look
at the Harlequins!», повсюду елка, распространяющая
фитонциды как феромоны.
Текстам Безродного свойственна
лаконичность, принятая скорее в
математическом доказательстве, чем в
филологическом рассуждении. Центонные
соединения и трансформации коротких
фраз строятся на звуковой близости:
«Comme ci comme a, пока роса» — читатель ведь
распознал, в чем смысл шутки. «Gloria»
превращается в «глокую»: «Sit transit глокая
куздра» — вероятно, об исчерпании
лингвистического эксперимента. «После
нас хоть топор» — можно считать гильотину
усовершенствованным топором? А данную
«пересловицу» — еще одним подтверждением
тезиса о детях, обрекаемых пережить во
плоти легкие мечты отцов. И пусть Людовик
XIV совсем не такой участи желал для
своего прапраправнука, анаграмматический
параллелизм (не совпадение!) пары слов
заставляет, как часто бывает в играх с
буквами, заподозрить изначально
предначертанный рок.
А сколько всего сплавлено в
следующих строках, да в каких восхитительных
противоправных связях: «И старый мир,
как пес безродный, в тумане моря голубом
с своей волчихою голодной все ходит по
цепи кругом»! Должен быть особый склад
ума, чтобы играть в такие игры и
наслаждаться ими.
Еще один формат — сравнение
фрагментов двух текстов и обнаружение
между ними созвучий и совпадений.
Удивительные открываются сопоставления,
ритмические, стилистические, едва ли
не дословные параллелизмы Пушкина —
Соловьева — Иловайского, Сумарокова —
Есенина, Григорьева — Фета — Апухтина,
Козьмы Пруткова — Ахматовой, А. К.
Толстого — Сологуба, Толстого — Дегена,
Некрасова — Чуковского, Шершеневича —
Окуджавы, Достоевского — Набокова,
Сологуба — Бунина…
Но вернемся к центонам: «Сидим
на нарах, как на реках Вавилонских»;
«Учение Маркса верно, всесильно и лаяй».
А вот совмещение архаики и технологии:
«И пришлось верблюду доказывать, что
он не робот»! Почему сотни
палиндромистов-анаграмматистов и
примкнувших к ним липограммистов-тавтограмматистов
прошли мимо фразы «Четыре черненьких
чумазеньких чертенка чертили чуждый
чарам черный челн»! Зато теперь это
двустишие не вырубишь пером из корпуса
русской литературы.
В последнем разделе, «На дне»,
собраны воспоминания личного характера,
о голодных восьмидесятых, когда для
кормления семьи был задействован
дедовский погреб, об учебе и научной
жизни в Тарту. В учебу, вернее — в сдачу
экзамена по русской литературе, входил
наглядный практикум, да, прямо на
экзамене, если уж студент раньше не
научился, по основам карточной игры.
Из короба можно выудить лоскутки
фланели — стихи для детей. Скажем,
двустишие, которое украсило бы азбуку
для малышей:
колючки Ё и иглы Ж
все говорило о еже
И подкрепление звукового образа
графикой:
шагал качаясь караван
за дромАдером бАктриАн
Обилие букв «А» с уместно
расположенными ударениями помогает
запомнить названия верблюдов в
соответствии с количеством их горбов.
Со дна короба можно выудить и
обрезки кожи политических высказываний:
«мрш сглсн».
Или визуальное стихотворение о
противопоставлении личности толпе:
RRRRR
RRRRR
RRRRR
Я RRRR
И скорее шутка, чем глубокое
страдательное повествование — ибо к
чему нам проблемы детей юга:
в конце концов и дети
юга
о этот юг о эта ницца
уразумеют что ворюга
куда милей чем
кровопийца
И совершенно серьезное, важное,
актуальное, концентрирующее в афоризме
пропасть в восприятии трагедий осмысленных
и неосмысленных:
после холокоста
непросто
а после белостока
хоть скока
К этим же предельно серьезным и
актуальным темам относится
зарисовка-воспоминание: «Вспомнился
разговор с Петером Энглундом, написавшим
книгу о Полтавской битве, полную детальной
информации о шведских ее участниках.
Он сожалел, что, не владея русским, не
смог поработать в российских архивах,
а то бы и российская сторона была
индивидуализирована. Он действительно
так думал».
И попросту: «И прекратите, наконец,
демонизировать Сатану!»
А это двустишие — детское или
сложно-сочиненное политически окрашенное?
родина-мама мыла
раму картины мира
Все логично, одно тянет другое:
Родина — мать, мама мыла раму, раму чего
— картины, разумеется, и в таком глобальном
масштабе картина может быть не меньше,
чем картиной мира. Правильность сложения
паззла подтверждается уверенной
ассонансной рифмой.
Невозможно показать в рецензии
все сокровища «Короба». Разве еще одно:
«Нет, весь я не умру — половина войдет
в пословицу» (Пушкин — Пушкин). И
последнее стихотворение раздела «На
дне», опять эсхологическое:
переворачиваться
бу-
ду то и дело в коробу
Или же не стоит трактовать его
столь мрачно, просто поэт, ставший
текстом, сам попадает в собственный
короб, становится тканью, которую
читатель крутит и вертит перед глазами.
Душа избегает тления и обосновывается
в стихотворении.
Впрочем, этот текст не последний,
за ним, уже вне разделов «Короба»,
приведен еще один, post-credit scene: здесь могла
бы быть ваша реклама, и здесь могла бы
быть ваша реклама, «опечатка должно
быть имелось в виду / здесь могла бы быть
ваша реклама». А где реклама, там и
торговля идет, и коробейник идет, как
дождь, от двери к двери. По лесу идет,
per aspera ad astra, песенки поет. За новым коробом
направляется.
Татьяна БОНЧ-ОСМОЛОВСКАЯ
Сидней