Сливкин
Евгений Александрович родился в 1955 году
в Ленинграде, закончил втуз при
Ленинградском металлическом заводе и
Литературный институт им. Горького в
Москве (заочно). В 1993 году переехал в
США. Поступил в славистскую аспирантуру
Иллинойсского университета, защитил
диссертацию (PhD) по русской литературе.
Автор пяти стихотворных книг и ряда
исследовательских статей о русской
литературе XIX и XX веков. Живет в г.
Блексбург (штат Вирджиния), преподает
на кафедре Современных и классических
языков и литератур Вирджинского
политехнического института.
Евгений
Сливкин
*
ЗАБИНТОВАННАЯ
ЛОШАДЬ
* * *
Виктору
Сосноре
Как в краю
кифаредов
в скалозубом
зазоре,
ксеркских
плёток отведав,
успокоилось
море!
Из него в
лучшем виде
в прибережном
тумане
вкусных
крабов и мидий
выгребают
мидяне.
Расступитесь,
терпилы:
прочь идёт
по причалу
опоздавший
к началу
и концу в
Фермопилы.
Каска с
гребнем и ранец
с греческим
алфавитом —
триста первый
спартанец.
Тот, чей щит
не засчитан.
В
Марсельском порту
Когда, как
мусорные груды
из перевёрнутого
бака,
на площадь
высыпали курды,
и танец
начался, как драка —
не вспомнили
таких примеров
бедою спаянного
братства
ни башня
церкви тамплиеров,
ни стены
старого аббатства.
Мужчины —
сызмальства не бриты —
не тратя
времени на речи,
передвигались
в жёстком ритме,
друг друга
обхватив за плечи.
Зря пустовала
середина
их круга,
тающего быстро:
там не хватало
Саладина
с брильянтом
графа Монте-Кристо!
Вожатый звал
валить отселя,
но замок Иф
стоял так близко
от оглушённого
Марселя,
как Алькатрас
от Сан-Франциско.
И барабанное
стаккато
твердило
посреди туземной
толпы, что
мир везде — театр,
и, вне сомнения,
тюремный.
Пейзаж
после битвы на капустном поле
Одинокий
стоит полководец —
треугольная
шляпа на лбу —
и глядит, как
в глубокий колодец,
в поднесённую
к брови трубу.
Воздух полон
припудренной молью;
за дорогой,
давя кочаны,
по безлюдному
бранному полю
одичалые
бродят слоны.
Одинокий
младенец в капусте
сиротливо
заржёт: — Иго-го!..
И военная
косточка хрустнет
в недоношенном
теле его.
* * *
Пополудни,
страдая одышкой,
ты с базара
приходишь домой
со светящейся
дыней под мышкой,
как святой
со своей головой.
Возле пристани
плещется море,
и качается
вещий «Арго» —
ничего не
останется вскоре
в этой гавани,
кроме него.
Как ни близко
придвинулись горы,
предлагая
исход, — всё равно
здесь на
берег сойдут мародёры
и найдут
Золотое руно.
Озарён
полыхнувшею вспышкой,
встанешь ты
у стены меловой
с продырявленной
дыней под мышкой,
как святой
со своей головой...
Так садись
на скамейке нагретой
и не думай о
будущем вслух,
в трубку
свёрнутой местной газетой
отгоняя
назойливых мух.
Пасха
мёртвых
О.
Проскурину
Свечами
полыхала люстра,
шипел
по-польски самовар,
свисала
кислая капуста
с концов
обкусанных сигар.
Скворец
Жуковского фальцетом
поверх
голов масонских масс
кричал,
вспорхнув над парапетом
двускатной
крыши: «Воскремас!»
Рaзмножен
в пассажирском зале
дагеротипами
зеркал,
на всё равно
каком вокзале
с портфелем
Анненский стоял.
И мимо
блоковской аптеки,
котов
подбрасывая ввысь,
обэриуты,
как абреки,
по склону
улицы неслись.
Из-под
грохочущей коляски
летела чёрная
вода.
Пускай всё
это в праздник Пасхи
воскреснет
раз и навсегда!
Маленькая
элегия
Памяти
В. В. Гаврильчика
Заладил дождь
упорный, как недуг,
в заиндевелых
лужах — полноводье,
а листьев,
улетающих на юг,
ботаник не
открыл ещё в природе.
Срываются...
Но краток их полёт:
ложатся на
подсобные строенья,
на шифер
крыш, — и вот уже гниёт
под снегом
золотое поколенье.
И всё-таки,
хоть пусто и темно
в округе, и
палитры не осталось —
шумело до
последнего оно
и на ветвях
обломанных держалось.
Детская
комната
Обрыдла
дешёвая скупка
жемчужин
безудержной лжи.
Дитя, вот
миражная трубка,
а книжку пока
отложи!
В глазнице
и жарко и сыро —
в глазу то
пожар, то потоп:
осколки
разбитого мира
заполнили
калейдоскоп.
На дне
распускает жар-птица
волшебную
сказку хвоста,
чтоб жабой
цвела роговица,
а склера
осталась чиста.
Так в небо
ночное астролог
сквозь линзу
вперяет зрачок...
Но недостающий
осколок
тебе же
вживлён в мозжечок.
И то, что
сияет во взоре,
направленном
верно — во тьму,
не может ни
в жабьем узоре,
ни в птичьем
открыться ему.
Чудо
техники
По самой
главной части суши,
роняя сгустками
мазут,
куда-то
движутся «катюши»,
«тридцать
четвёрочки» ползут.
Здесь не
разверзнется воронка —
аэростат
вверху завис!
Трясётся
верная «трехтонка»
и длинноствольный
тащит ЗИС.
Проходят
правнуки и клоны
солдат,
истраченных войной...
Машина времени
в колонны
въезжает,
лязгая бронёй.
Она вращает
лопастями
стальных
винтов и входит в раж.
Не слышно,
как стучит костями
костьми
полёгший экипаж.
Призрак
Динабургской крепости
Эту крепость
сдавали и брали,
в ней сидели
и шли на расстрел,
может, знали,
за что умирали,
может, нет.
Золотой чистотел
на валу
переходит к цветенью,
повиликой
по склону продлясь...
Видно: мерзости
и запустенью
эта крепость
на милость сдалась.
Здесь теперь
из проулка на площадь
вдоль канав
и ремонтных траншей
выбредает
военная лошадь,
забинтованная
до ушей.
Словно всё
представляла иначе,
обалдело
трясёт головой:
то ли просто
обозная кляча,
то ль
заслуженный конь боевой.
Тишина в
офицерской столовой,
обвалился
над нею балкон,
только цокает
ржавой подковой
проходящая
слава времён.
И когда
аварийные зданья
ночь заносит
в реестр темноты,
перевязанной
лошади ржанье
проступает,
как кровь, сквозь бинты.