*
ЧЕЛОВЕК НЕВЫЧИТА-
Евгения Вежлян.
Ангел на Павелецкой. М., «Воймега», 2019,
88 стр.
Поэтическая
книга Евгении Вежлян — первая, но отнюдь
не дебютная, как сообщается в аннотации.
Дебют в классическом виде предполагает
вхождение в литературу, получение
символических авансов, какие-никакие
проекции на будущее. Евгения Вежлян в
литературе давно, и в строгом смысле
ничего из набора для дебютантов ей не
требуется. Она широко известна как
литературный критик, социолог литературы,
преподаватель РГГУ, в недавнем прошлом
— один из сотрудников журнала «Знамя»,
наконец, лауреат премий. Поэтические
публикации у Вежлян также имеются —
«Арион», «Крещатик», «Новый мир» и др.
А потому «Ангел на Павелецкой», куда
вошли стихи, написанные за два десятилетия
ХХI века, — книга итоговая и итожащая,
освобождающая от опыта, который больше
не является для автора эмпирически
значимым, и ведущая к иному опыту, который
может лишь предощущаться.
Один из гештальтов, который
очевидно закрывается выпуском книги,
— это как раз как бы несостоявшийся
поэтический дебют Вежлян, тотальное
замыкание литературного сообщества на
других ее ролях и возможностях. Тот
случай, когда за лесом не видно леса
или, если использовать самоописательную
конструкцию из книги, «я не являюсь тем,
кем я являюсь».
Почему Евгения Вежлян охотно
ездит на фестивали, которые проводятся
за МКАДом? Потому что мало фестивалей
и мероприятий в самой Москве? Или потому
что в скученной литературной общности,
в каскадах иерархий, трудно пересобрать
литературную репутацию, переопределиться,
переписать саму себя: из человека,
рассуждающего о литературе, к которому
привыкли именно в этой его роли,
превратиться в человека, предъявляющего
поэтическое слово. Выходя за пределы
рутинизированных контекстов, Вежлян
становится равна самой себе поэту, и в
уже иных геокультурных координатах это
равенство не спешит подвергнуться
скептическим оценкам. Впрочем, самый
большой скептик в отношении Вежлян —
она сама, на этом строится ее поэтика.
«Ангел на Павелецкой» — это
книга человека, который изо всех сил
стремится к «недостижимому себе», в
полной уверенности, что никем не является
или является, но никем, т. е. человека,
пытающегося написать самого себя,
собрать «я» из фрагментов реальности
и речи, действительного и воображаемого.
В конечном счете, любое мясо реальности,
щедро преподносимое в книге, перекрывается
поисками идентичности и целостности
субъекта с фрагментированным сознанием,
причем настолько, что речь его часто
обрывается, а бывает, и обрывается, не
начавшись, зависнув в пустоте:
человек неразложим
потому что у него
изнутри стальной
зажим
а больше нету ничего
человек невычита-
неделим на два и три
потому что пустота
у него внутри
Где здесь человек, а где
исключительно текст? Зачем в книге так
настойчиво выстраиваются конструкции,
чередующие прямые и непрямые высказывания?
Вежлян прошла иезуитскую школу
постмодернизма — это чувствуется и по
текстуальной комбинаторике, и по
деконструирующим экивокам в сторону
Цветаевой, Мандельштама, Бродского и
др. — вплоть до Юрия Энтина, автора
звонкоголосой и светлоокой пионерской
песни позднего СССР «Крылатые качели».
Нашлись даже перепевы «Пролога» Евтушенко
сравните: «Я разный — / я натруженный и
праздный. / Я целе- / и нецелесообразный…»
и «Я не являюсь тем, кем я явлюсь. Я в
бытие без спросу заявляюсь. / Я пальцами
материю вощу. / Я ничего не жду и не ищу»).
Вежлян закончила с отличием
колледж скепсиса и черного юмора
обэриутов, особенно Введенского и
Хармса, но не без Заболоцкого и Олейникова:
пополняя ряды муляжей
тараканы планет
или крылья синиц и
стрижей
или решки монет
не хочу ничего
различать
не желаю иметь
и зубами вставными
стучать
костылями греметь.
Посидела на кухне в университетах
Лианозово. В конце концов оказалась на
заднем дворе современной поэзии (исходя
из тезиса, что парадный подъезд для
неподцензурной поэзии перекрыт), где с
одной стороны, в смотрящих за общественным
пространством, оказался диагност и
виртуозный ироник Виталий Пуханов, с
другой — обосновалась все более
претендующая на квадратные метры поэзия
«новой социальности» с ее травматическим
субъектом. Евгения Вежлян умудрилась
расположиться одновременно везде,
объединить под одной обложкой все, но
в первую очередь — поместить это в
одной, слегка сломанной, говорящей
голове, периодически сомневающейся в
собственном существовании.
Для того и нужно собирать «я» по
фрагментам, составлять индивидуализированную
мозаику, «просто сумму» частей речи,
чтобы не размыться, не слиться с
московскими ландшафтами, не исчезнуть
вовсе. «Тело — не человек». Значит, минус
тело. «Заткнулся и умер в себя самого».
Минус гендер. «Время съедено мною».
Минус время. «Вещи — неочевидны». Минус
предметный мир. Ну и т. д. и т. д. В сухом
остатке — лишь слова и тексты, и
мучительные процессы самоопределения,
сопровождающиеся неприятием того, что
мы так усиленно вычитали. Хотя вычитать
было на самом деле особо не из чего в
связи с отсутствием все той же целостности
субъекта, физически, социально и в
некотором роде психологически ущербного.
Но знающего про свою ущербность, лелеющего
ее и одновременно ищущего механизмы,
которые позволили бы преодолеть
персональный травматизм. Например,
заговорить его (по факту, себя).
У меня,
похоже,
полностью
отсутствует
воображение.
Это ничего.
Это нормально.
Нормально, правда.
Это нормально, но, разумеется,
не правда, а нечто, находящееся в плоскости
самооценки. В итоге многочисленные
селфи с ущербами как бы противопоставляются
всяческим возможностям романтического
самоопределения, вроде бы неблизкого
автору и во многом (но не до конца, а оно
и не требуется) дискредитированного в
современной поэзии.
И сколько же самоиронии в текстах
Евгении Вежлян:
Что это за чучелка
пробирается тут
впотьмах,
щурится сквозь очки,
хочет попасть домой,
юбкой метет мостовую,
путается в ногах?
Я это, Боже мой.
Чучелка пробирается, дело
происходит на Пасху, Бог оказывается
там же, где «я»… Самоиронично, но вместе
с тем почему-то страшно.
Так кто все-таки ангел на
Павелецкой? Кто-то «невысокий, в зеленой
футболке, с пустым бумажным пакетом в
руках», пожелавший вдруг помочь, когда
помощь вовсе не требуется? Или сама
чучелка, знающая о присутствии Бога
(мерцающие христианские контексты в
книге) в «одновременности всех вещей»?
…Или вот:
безумна ли
женщина-вертолёт,
руками машущая над
головой,
забывшая дорогу
домой?
Или так:
зажимая в руке пятак,
проходя через
турникет,
человек ты еще или
— нет?
Те, кто уже успел высказаться о
книге Евгении Вежлян, в том числе она
сама, обозначили в ней в качестве
заглавного цикл «Бедный поэт», состоящий
из 19 текстов, иронично и в то же время
достоверно, не без опоры на личный опыт,
описывающий жизнь некоего литератора,
апофеоз ущербности и черного юмора.
Соглашусь, цикл можно печатать отдельным
изданием и «читать с карандашом», как
заметил Денис Драгунский, но при этом
в «Ангеле на Павелецкой» не следовало
бы обходить вниманием ни «Письма о
поэзии», ни тем более «TXT. Философскую
лирику», ни тексты вне циклов — в общем,
крепко составленная, монолитная книга.
И это — несмотря на плотное
соседство силлабо-тоники (условно ранняя
Вежлян) и верлибров (того, что сейчас
ими называют), а может быть, даже благодаря
такому сочетанию, в принципе возможному,
но редко удачному.
И возвращаясь к тому, с чего
начала. В филологии есть вполне рабочий
термин-оксюморон «второй дебют»
(Достоевский вернулся с каторги и вновь
дебютировал в литературе, которая успела
забыть его прозаические опыты и сменить
приоритеты). Кажется, что выпуск книги
для Евгении Вежлян если и дебют, то
именно второй — в новой по сравнению с
тем, что было 20 или даже 10 лет назад,
литературе, практически новым автором,
зрелым, продуманным, тем, кто сейчас
должен быть прочитан и понят.
Юлия ПОДЛУБНОВА
Екатеринбург