«СТРАШНО ЖИТЬ БЕЗ САМОВАРА...»

Лекманов Олег Андершанович — филолог, литературовед. Родился в 1967 году в Москве. Окончил Московский педагогический университет. Доктор филологических наук, профессор НИУ ВШЭ. Автор многочисленных статей и монографий. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Олег Лекманов

_*

«СТРАШНО ЖИТЬ БЕЗ САМОВАРА...»

К 105-летию выхода книги Б. Садовского «Самовар»

В 1903 году, в предисловии-декларации к своей поэтической книге «Urbi et Orbi» Валерий Брюсов провозгласил: «Книга стихов должна быть не случайным сборником разнородных стихотворений, а именно книгой, замкнутым целым, объединенным единой мыслью. Как роман, как трактат, книга стихов раскрывает свое содержание последовательно от первой страницы к последней. Стихотворение, выхваченное из общей связи, теряет столько же, как отдельная страница из связного рассуждения»^[1].

На рубеже между зимой и весной 1914 года Борис Садовской, уже успевший к этому времени превратиться из пылкого последователя Брюсова в его пламенного недоброжелателя, выпустил в московском издательстве «Альциона» книгу стихов «Самовар», которую мы бы решились охарактеризовать как почти идеальную иллюстрацию к процитированной брюсовской декларации. Может быть, именно из-за образцового воплощения в «Самоваре» книги стихов как «большой формы» на долю этого авторского и издательского проекта выпал очень редкий для всегдашнего неудачника Садовского успех: «...тончайшая из книжек Садовского снискала беспрецедентный вал откликов»^[2].

В «Самоваре» был задействован едва ли не исчерпывающий арсенал составительских средств, ясно демонстрирующих читателю, что перед ним не «случайный сборник стихотворений», а именно книга стихов^[3]. Это и заглавие, указывающее на центральный для книги образ. И поэтический эпиграф ко всем ее стихотворениям (четвертая строфа из «Колокольчика» Я. Полонского). И стихотворение-посвящение к книге — «Издателю А. М. Кожебаткину». И авторское предисловие к ней. Это и специальное примечание Садовского, помещенное на второй странице «Самовара» под «Содержанием»: «Все эти стихотворения появляются в печати впервые» (то есть все они писались специально для книги). Правда, в «Самоваре» отсутствует ходовое для русских поэтических книг разбиение стихотворений на тематические разделы, но это и неудивительно, ведь вся книга Садовского состоит лишь из одиннадцати стихотворений.

Сложенные вместе, эти стихотворения не превращаются в эпическую поэму со связным сюжетом, однако последовательность их расположения в книге отчетливо закономерна. Перед читателем сменяются хронологически выстроенные картины жизни «я» книги, которое едва ли не стопроцентно совпадает с «я» автора.

В первом, а по существу, «нулевом», посвятительном стихотворении речь заходит об исходной точке биографического пути Садовского — упоминаются «преданья Нижегородской старины» и струи «волжской Ипокрены» (как известно, автор «Самовара» родился в уездном городе Ардатов Нижегородской губернии). Второе, а по существу, первое стихотворение «Самовара» единственное в книге не имеет заглавия, чем подчеркивается его особое композиционное положение. Это типичное «стихотворение-магистрал»^[4], задающее основные темы книги и содержащее ее краткий конспект, как и конспект жизни автора (недаром завершается второе стихотворение описанием гипотетической финальной точки пути «я»: «Если б кончить с жизнью тяжкой / У родного самовара, / За фарфоровою чашкой, / Тихой смертью от угара!»). В третьем стихотворении Садовской вновь вспоминает о месте, где он появился на свет («Родился я в уездном городке»), и это же стихотворение дает читателю возможность высчитать точную дату рождения автора книги («Родился я в одиннадцатый день, / Как вещий Достоевский был схоронен» — автор «Самовара» родился 10 февраля 1881 года). Тот период (1902 — 1911) в жизни Садовского, когда он с перерывами учился в Московском университете, отразился в четвертом стихотворении книги — «Студенческий самовар». В пятом стихотворении («Самовар в Москве») задействованными оказываются впечатления от многолетней жизни поэта в старой столице, а в шестом («Самовар петербургский») — в новой. В седьмом стихотворении действие переносится в лечебное учреждение (стихотворение так и называется «В санатории») — с 1904 года Садовской болел сифилисом, который с течением времени прогрессировал (вероятно, именно поэтому в седьмом стихотворении «Самовара» изображается, как «оскверняет губы / Красавице развратник / В постели площадной»). В восьмом стихотворении («Умной женщине») роковой красавице из седьмого стихотворения противопоставляется идеал спутницы жизни, каким он виделся Садовскому. В девятом стихотворении («Монастырские стены») нашли свое воплощение религиозные переживания поэта, время от времени склонявшегося к исповеданию православия в его наиболее ортодоксальных формах.

Десятое стихотворение «Самовара» дает читателю понять, что в книге предпринимается попытка воссоздать не только биографическую канву автора от самого рожденья, но и ежегодный круговорот его жизни: под почти открывающим книгу авторским предисловием стоит дата «31 декабря 1913», почти завершается книга полным умиротворения стихотворением «Новогодний самовар». Однако в финальном, одиннадцатом стихотворении книги новогоднее умиротворение «я» сменяется его разочарованием в жизни (стихотворение так и называется — «Разочарование») и вариацией знаменитых пушкинских строк из «Евгения Онегина»: «Мой идеал покой». У Пушкина, напомним: «Мой идеал теперь — хозяйка, / Мои желания — покой, / Да щей горшок, да сам большой». Садовской корректирует Пушкина — его идеал стягивается лишь к покою, «хозяйка» и семейная идиллия в поле идеала не попадают («В пустыне легких дней, как ветер я брожу, / Стучать под окнами чужих счастливых спален»), а «щей горшок, да сам большой» преобразуются в самовар.

Образ самовара возникает как в предисловии, так и во всех без исключения стихотворениях книги Садовского, то на переднем плане текста, то на заднем, фоновом. Автор умело обыгрывает разнообразные его свойства.

Самовар наполняют водой, и это дает Садовскому возможность употребить метафору питья вскипяченной в самоваре воды вдохновенья из родной Волги, как из волшебного источника Ипокрены (в первом стихотворении). А в третьем стихотворении автор рассказывает, как его, новорожденного младенца, омывали из самовара теплой водой. Когда самовар кипятят, он пыхтит, булькает и журчит, и Садовской несколько раз в книге использует метафору шума самовара как успокоительного шума жизни (в первом, третьем, девятом и одиннадцатом стихотворениях). В самовар кладут угли, и Садовской мечтательно пишет о легкой смерти от самоварного угара (во втором стихотворении). Самовар, как правило, окружен другими предметами, связанными с застольем и чаепитием, в совокупности символизирующими уют домашнего очага, и эти предметы с любовью описываются Садовским: скатерть (во втором стихотворении), вазочка с вареньем (в третьем и десятом стихотворениях) и «соленое масло с маковой подковкой» (в шестом стихотворении). Самовар при нагревании накаляется, и поэт вспоминает, как он реально и метафорически согревался от самоварного тепла в одинокие студенческие годы (в третьем стихотворении). Также от самовара исходит пар, и автор книги описывает его «мерные струи» в десятом стихотворении. Самовар «дышит» (в седьмом стихотворении) и «поет» (в пятом стихотворении), что позволяет Садовскому неброско уподобить самовар человеку и поэту («Самовар живое разумное существо, одаренное волей», — отмечает Садовской в предисловии к книге). Обязанности хозяина за чайным столом, как правило, возлагаются на женщину, и Садовской таким образом вводит в свою книгу лирическую, любовную тему (в восьмом стихотворении). Наконец, самовар — это примета старинного дворянского быта, и Садовской, с его культом русского XIX века, завершает финальное, одиннадцатое стихотворение книги эмблемой «ампирного» самовара «на львиных лапках».

Еще одна важнейшая для Садовского составляющая семантического ореола образа самовара — русофильская, которая в стихотворениях чуть приглушена (но и там при самоваре и чае несколько раз возникает эпитет «родной»), прямо эксплицирована в авторском предисловии к книге. Вопреки историческим фактам, Садовской в зачине этого предисловия утверждает, что «самовар явление чисто русское, он вне понимания иностранцев» (хотя древние самовары, как известно, находили при раскопках в Китае, Риме и Азербайджане, а в Россию он попал только в XVIII веке). Далее автор предисловия вспоминает народную примету, согласно которой «вой самовара неминуемо предсказывает беду», и даже пишет об «особой, так сказать, самоварной мистике», присущей русскому человеку.

Кажется вполне очевидным, что в своей разработке образа самовара Садовской ориентировался на русскую поэтическую традицию — на это прямо указывает эпиграф из стихотворения Полонского к его книге. В нашу задачу сейчас не входит восстановление всех без исключения звеньев этой традиции, однако некоторые, без сомнения, важные для Садовского тексты мы все же здесь процитируем:

Смеркалось; на столе блистая

Шипел вечерний самовар, 

Китайской чайник нагревая; 

Под ним клубился легкой пар. 

Разлитый Ольгиной рукою, 

По чашкам темною струею

Уже душистый чай бежал, 

И сливки мальчик подавал…

(А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»)

Как хорошо на севере порою, 

В уютной комнате, с подругой молодою, 

Когда, дыша отрадной теплотой, 

Открыт камин, и уголь золотой, 

Подернутый перловою золою, 

Чуть рдеет: так под кожей молодою, 

Под кожей белою, под девственным пушком

Румянец кажется дрожащим огоньком. 

Нам песню самовар шумливую заводит; 

Вечерние часы неслышимо уходят

За книгою любимою в руках, 

За разговорами о милых пустяках, —

И женственной красы исполненные речи, 

Пурпурные уста и снеговые плечи

Зовут меня лобзать подругу в тишине…

^{(Н. Ф. Щербина, «Зимнее чувство») [5]}

Люблю я немятого луга

К окну подползающий пар, 

И тесного, тихого круга

Не раз долитой самовар.

^{(А. А. Фет, «Деревня»)}

А самовар, как верный друг, 

Их споры слушал молчаливо

И пар струистый выпускал…

^{(И. С. Никитин, «Воспоминания о детстве»)}

— То было уж давно… на станции глухой, 

Где ждал я поезда… Я помню, как сначала

Дымился самовар и печь в углу трещала; 

Курил и слушал я часов шипевший бой, 

Далекий лай собак да сбоку, за стеной, 

Храпенье громкое…

^{(А. Н. Апухтин, «Памятная ночь»)} 

Нужно, конечно, вспомнить и об известном, содержащем многочисленные переклички со стихотворениями книги Садовского патриотическом стихотворении П. А. Вяземского 1838 года, которое так и называется — «Самовар».

Я этот час люблю, — едва ль не лучший дня, 

Час поэтический средь прозы черствых суток, 

Сердечной жизни час, веселый промежуток

Между трудом дневным и ночи мертвым сном. 

Все счеты сведены, — в придачу мы живем; 

Забот житейских нет, как будто не бывало: 

Сегодня с плеч слегло, а завтра не настало. 

Час дружеских бесед у чайного стола! 

Хозяйке молодой и честь, и похвала! 

По православному, не на манер немецкий, 

Не жидкий, как вода, или напиток детский, 

Но Русью веющий, но сочный, но густой, 

Душистый льется чай янтарною струей. 

Отсылки к Пушкину^[6] и Фету, перемежающиеся с реминисценциями из тех русских поэтов, которых во времена Садовского принято было называть «второстепенными» — это, как представляется, был вполне сознательный прием автора книги «Самовар». В жизнетворческом репертуаре русского модернизма Садовской к середине 1910-х годов уже твердо выбрал для себя роль «малого поэта» — маргинала и консерватора, продолжателя незаслуженно обойденных вниманием нового читателя стихотворцев второй половины XIX века. По мемуарному наблюдению Корнея Чуковского, он «усердно стилизовал себя под человека послепушкиской поры, и даже бакенбарды у него были такие, как носил когда-то поэт Бенедиктов. Не было бы ничего удивительного, если бы он нюхал табак из „табакерки” Михаила Погодина и оказался приятелем Нестора Кукольника или барона Брамбеуса. На него надвигались две мировые войны и величайшая в мире революция, а он пытался отгородиться от этого неотвратимого будущего идиллическим своим „Самоваром”, стихами своего боготворимого Фета, бисерными кошельками, старинными оборотами стилизованной речи»^[7].

Тем важнее отметить, что сквозь подчеркнуто традиционалистские строки написанных исключительно ямбом (девять стихотворений) и хореем (два стихотворения) поэтических текстов, вошедших в «Самовар», иногда отчетливо проступает модернистская основа. Неслучайно в четвертом стихотворении книги в «самоварный» натюрморт органично вписываются не только «старинные часы» (сравните, например, в «самоварном» стихотворенье Апухтина: «часов шипевших бой») и «варенье из дому», но и «в радужной обложке / Новорожденные „Весы”». Как известно, автор «Самовара» был деятельнейшим сотрудником этого главного символистского журнала, недоброжелатели даже называли его «цепной собакой „Весов”»^[8]. Еще одна примета тогдашней острой современности вполне по-модернистски вставлена в шестое стихотворение книги — свой петербургский день Садовской описывает здесь прожитым «как на экране кинемо-театра».

Неожиданно и вызывающе врывается в утрированно патриархальный мир «Самовара» образ из совсем другого мира (на этот раз не злободневно современного, а романно-готического) в финале девятого стихотворения книги с благостным заглавием «Монастырские мечты». Неспешное описание идиллической монастырской жизни («тихая обитель», «звон монастыря», «ступени алтаря», «синий клирос», «шумящий самовар», «родной чай», «тишь счастливая», «схима росы») разрешается здесь зловещим псевдоготическим образом летучей мыши:

И будет ночь легка мне,

Пока белеет ширь

И задевает камни

Крылами нетопырь.

Интересно, что ключевым образом из книги «Самовар» однажды попробовал воспользоваться в своих целях еще один стихотворец-модернист, позиционировавший себя в том числе и в качестве продолжателя малых поэтов XIX столетия. Мы имеем в виду близкого приятеля Садовского — Владислава Ходасевича, который 9 января 1918 года набросал черновик такого стихотворения:

За шторами — седого дня мерцанье

Зажжен огонь. Рокочет самовар. 

Как долго внятно ты, ночное бормотанье

Безжалостных и неотвязных мар! 

Я сел к столу. По потолку ширяет

Большим крылом свечи пугливый свет. 

И страшно мне, как лишь во сне бывает. 

[Вот зеркало. В нем пусто Нет меня.]^[9]

Даже рифма «самовара» с экзотическими «марами»^[10] варьирует здесь рифму из второго стихотворения книги Садовского:

Страшно жить без самовара:

Жизнь пустая беспредельна,

Мир колышется бесцельно,

На душе тоска и мара.

Может быть, именно очевидная близость с соответствующими опытами Садовского, которая могла показаться Ходасевичу излишней, не в последнюю очередь и удержала его от превращения своего наброска в полноценное стихотворение.