Тёмкина
Марина Залмановна родилась в Ленинграде
в 1948 году, окончила историческое отделение
Ленинградского университета. Эмигрировала
в 1978 году. Работала в проектах, связанных
с приемом беженцев в США и с изучением
Холокоста. Автор пяти поэтических книг.
Стихи пишет по-русски и по-английски.
М. Тёмкина — поэт-художник, ее визуальные
работы и инсталляции неоднократно
выставлялась в США и в Европе. Стихи
публиковались во многих российских
журналах, антологиях и в сети. Живет в
Нью-Йорке.
В
подборке сохранены особенности авторского
синтаксиса.
Марина
Тёмкина
*
МОЯ
АНТИВОЕННАЯ ПРОПАГАНДА
Новая
мастерская
1
Прошлым летом
после двадцати трёх лет в Челси
мы перевезли
мастерскую в Бруклин, в Ист-Вильямсбург,
выбросив две
трети нажитого имущества
и попрощавшись
с двором и садом, который я вырастила,
и со всеми
бывшими там тусовками. Теперь ездим в
мастерскую
в глубине
района с закрывшимися старыми еврейскими
бизнесами,
с домами,
сплошь расписанными граффити. Там юное
население
с расплывчатыми
улыбками и непроснувшимися лицами,
в татуировках
с головы до ног, шатается в замедленном
действии,
отходя после
травы. Мы ходим обедать в старую
забегаловку
на авеню
Бушвик, её держит семья из Ливана.
Работают
с утра до
ночи и уже наняли беженцев-мексиканцев,
легальных с
документами или нет, не моё дело. Каждый
раз,
когда подхожу
к кассе расплачиваться, спрашивая,
сколько
с меня, хозяин
смеется: «С вас, мадам, только миллион
долларов».
Что ещё или
что нового можем мы сказать друг другу
в этой стране?
Ем их питу с
хумусом, читая старые стикеры шестидесятых
годов
на стене.
Последний раз я читала, и это был не
Ганди, не он.
«Когда Сила
Любви победит Любовь к Силе,
тогда в мире
наступит мир». Это Джимми Хендрикс, дети
мои.
2
Мы выходим
из метро с линии Эл на Гранд стрит,
и он говорит:
«Смотри, облака написал Магритт».
Останавливаемся
на углу рассмотреть небо,
и он говорит:
«Пошли отсюда, этот магазин смердит».
Отвечаю:
«Рыбные магазины пахнут рыбой».
«О’кей, —
говорит, ускоряя шаг, — не знаю, почему
меня не
трогает Магритт, неплохой художник,
но слишком
умствовал со своим „Это не трубка”.
«Его мать, —
отвечаю, — утонула, покончила с собой,
может быть
ты из-за этого подумал о нем, имею в виду
запах рыбного
магазина». — «Дикая ассоциация, —
говорит, —
ты все
представляешь через опыт травмы».
Защищаюсь:
«Ну конечно,
а ты так весело называешь свои работы
—
Атомный гриб,
Ядерный антрацит, Метеоритный взрыв».
— «Видишь,
— смеется, — я об этом и твержу,
мы не столь
уж неподходящая друг к другу пара».
[автоперевод]
* * *
L’enfance
de l’art commence avec l’enfance.
Детство
началось с войны.
Война
началась с оккупации, пропажи необходимого,
введения
карточек. Безопасность и нормальность
исчезли.
Выживание
не позволяет любить ребенка безусловно.
Выживание,
оно не о том, чтобы нежить его на руках
и кормить.
Война,
она не о том, чтобы понимать нужды
ребенка. Война
не
занята признанием детских способностей
или талантов, или тем,
чтобы
ребенок был в центре внимания, чтобы
уделять ему время,
чтобы
он рос счастливым, уверенным в себе и
мог состояться.
Война
сделала его пугливым, ранимым и одиноким.
Она
сделала его растерянным, неловким и
нервным.
Он
не доверял миру, только своему другу
комиксов Литтл Немо.
Когда
пришло освобождение, он научился
радоваться. Раны войны
затягивались
в процессе социально принятого занятия
рисованием.
Искусство
становится его игрой и призванием.
Его
гневу еще предстоит проявиться, он
выйдет наружу
с
ростом и созиданием. Оппозиционный
подросток, он покидает дом.
Конфронтация
продолжается со студенческими событиями
1968-го.
Он
изобретает колесо и ездит по новым
местам.
Он
чувствует себя свободным от чувства
любви-ненависти
к
родной культуре. Он научается ощущать
свой внутренний мир.
Он
престает чувствовать себя маргиналом.
Он обретает независимость.
Он
участвует в глобальном изменении мира.
Он трогает мое сердце.
Эти
двадцать пять строчек есть моя антивоенная
пропаганда.
[автоперевод
текста-инсталляции к персональной
выставке
Мишеля
Жерара в музее современного искусства
в Ницце]
* * *
Я хочу написать
роман о Первой мировой,
война трёх
двоюродных братьев, её называли Великой,
на первый
взгляд семейная склока, в Швеции их
общий дед.
Непонятен
энтузиазм, патриотизм, героизм, скорее
понятна
агитация
против и ещё больше разочарование Фрейда
в Боге и в
человечестве, применяющем отравляющий
газ.
Написать
роман о дедушке, не совсем чужом, своих
не было.
Призван
в армию в восемнадцать, повоевать не
успел,
попал
в плен, поставлен принимать провиант
у
местного населения. Вспоминал как лучший
период жизни
дни,
когда взвешивал клубнику, крестьяне
приносили ему
отдельно
маленькую корзинку, чтобы вес был точным,
был
сыт и помнил, что немцы терпимы к евреям.
Перед
войной его отец уехал во Франкфурт-на-Майне
оперировать
рак
горла, обнаружили поздно, не вернулся,
там похоронен.
Потом
революция. Хаос. Добрался в теплушках
до дома,
узнал,
что невесту выдали за другого. Горевал
долго,
но
еврей должен быть женатым, женился,
уехал в Витебск.
Там
арестован по доносу, отсидел полгода,
сумел доказать
свою
невиновность, вышел, снял шапку вместе
с волосами,
молодой
и лысый. Жена Рива беременна вторым
ребенком,
переехали
в Питер. Ко второй войне ему к пятидесяти,
пошел
добровольцем, записался первым: «Не мог
я агитировать
людей
идти на смерть, если сам не иду». Выжил,
вернулся.
В
Венгрии зашел в синагогу послушать
службу, раввин
молился
на мотив «Кармен». Смеялся, что так
вернулся мир.
Был
директором фабрики деревообработки, в
старой жизни
это
их семейное дело. Всё экспроприировали,
дом, мельницу,
лесопилку.
Рабочие заступились, уважали семью за
справедливость,
оставили
на свободе. Дед родился одиннадцатым
мальчиком
в
семье, его отец надеялся на девочку,
хотел назвать её
именем
покойной матери. Пошли к раввину, тот
не возражал,
младенца
назвали в честь бабушки женским именем
Цфанья.
Смеялся
над этим еврейским умением найти выход
из
трудного положения. Дома его звали
Цфаник,
на
службе Степан Львович. Всю жизнь носил
фотографию
своей
первой невесты в кармане, в портмоне,
показал мне её
по
секрету, возвращая книгу. Отдала ему
почитать на ночь
в
обложке без названия, открываешь — там
«Доктор Живаго».
КГБ
печатало для внутреннего пользования.
Прочёл за ночь,
сказал:
«Все, что там написано, правда». На
следующий день
с
ним случился удар, баба Рива его выходила,
с тех пор хромал.
Я
тогда беременна, мы жили с дедами в одном
доме на Лесном,
в
квартире дворничихи под ними. Она вышла
на пенсию,
жила
у дочки, нелегально сдавала. Тогда мы
виделись часто.
Прожил
еще десять лет, похоронив жену. Пришел
к нам с палкой
поздравить
правнука с первым сентября, мальчик
пошел учиться,
у
евреев это праздник. Был давно на пенсии,
летом жил в Усть-Нарве,
собирал
грибы, зимой в Царском Селе. Перед
отъездом сказал нам:
«Америка
большая и богатая страна, поезжайте
туда».
После
погромов в начале века один из его десяти
братьев уехал
в
Палестину, пытался возделывать каменистую
почву с киркой в жару,
вернулся
и опять уехал, теперь в Аргентину, открыл
аптеку
в
Буэнос-Айресе, после войны прислал
фотографию своей семьи.
Это
побочная линия моего будущего романа.
Америка большая
и
богатая страна, говорили мы друг другу
в тяжелые моменты жизни,
когда
сидели неделями на макаронах. Еще я
помню
в
их квартире на маленьких деревянных
полках на стене
две
бюста черных арапчонков в белых тюрбанах
из терракоты
с
эмалью, ориентализм был в моде до Первой
мировой,
приобрел
их во времена НЭПа. Умер, когда мы уехали.
Судный
день (Yom Kippur)
Сядь, и давай
я тебе почитаю книжку,
сказку о
Золотой рыбке и о Золотом петушке.
Бедные и
богатые любят золото, это было мне
неизвестно,
когда я жила
на родине. Незнание — сила продолжалось
во мне
лет десять
примерно. Любила книжки, пластинки,
лишние
бесполезные вещи, это средство лечить
одиночество,
заполнять
потери. Детям трудна эмиграция. Некому
было тебе читать
по-английски
Mother Goose,
Vinnie the Pooh.
Никто не умел.
Обещав тебе
путешествие размера эпических героев
в интерпретации
модернизма — кем я была? безумной?
Какое-то
время, положим, было похоже на путешествие,
семейный
эпос обернулся гомерическим смехом,
громким,
гневным, искажённым гротеском испуганных
лиц,
дрожащих
губ, не в состоянии вести разговор о
том,
что случилось.
Так много всего случилось. Я знаю,
что случается,
когда одинокая девочка становится
матерью.
У неё появляется
компаньон, она заботится о нём
изо всех сил
и как можно лучше. Была ли та забота для
тебя
уж слишком
или недостаточной, как жилось тебе в
двух мирах,
в двух
климатических зонах, эмоционального
холода и жары?
Любовь требует
денег, даже любовь, даже смерть,
тебе известно
это старое изобретение колеса. От этого
нелегко
исцелить, исцелиться. Суматоха отъезда
не оставила
времени
попрощаться с городом, ни времени, ни
желания.
Сделаем это
сейчас. Жизнь это сейчас, ты знаешь, это
сейчас.
[автоперевод]
* * *
Мои стихи
такие-то и такие,
теория
разберется, рифмы в уме
скажут который
час сейчас,
не вчера
вечером. Вот бассейн, вот столб,
Петр и Павел,
и Пауль Целан
несется как
угорелый с цветами
из сада
матери, не с её могилы.
Я не понимаю
времени.
«Глазные
стёкла от солнца» —
он говорит,
имея в виду солнечные очки.
Нормальная
лингвистическая ошибка
иностранца,
несколько в паранойе оттого,
что сомневается,
о чём это, кто кого видит,
обозревает,
следует за, потому что невозможно
следовать
впереди, и продолжает идти рядом.
Задал вопрос,
который час.
Время купить
новые кеды.
[автоперевод]