Катя Капович (Екатерина Юльевна Капович) родилась в Кишиневе Молдавской ССР. Поэт, прозаик, редактор. Училась в Нижнетагильском государственном педагогическом институте, затем на филологическом факультете в Кишиневском пединституте. В Кишиневе входила в круг начинающих местных литераторов литобъединения «Орбита» при газете «Молодёжь Молдавии» — Евгений Хорват, Виктор Панэ, Александр Фрадис и другие. С 1990 года — в эмиграции. Жила в Израиле, с 1992 года — в США (Бостон). Училась на факультете славистики Гарвардского университета. Редактирует совмесно с мужем, поэтом Филиппом Николаевым англоязычный поэтический журнал «Fulcrum». Автор многих поэтических книг (на русском и английском языках). Лауреат «Русской премии» (2013, 2015).
Живет в Кембридже (США). В «Новом мире» со стихами выступает впервые.
Катя Капович
*
ГОРИТ, НЕ ДОГОРАЯ
* * *
Что горит, сияет по краям
между невысокими домами?
А вот ничего такого там
под натянутыми проводами.
Просто много-много лет подряд,
взглядом пробежав по парапету,
принимаю маленький закат
в пустоте за чистую монету.
И бегом навылет через сквер,
чтобы восстанавливать у края,
прямо с места этого в карьер
то, что там горит, не догорая.
* * *
Некрасивый возраст переломный,
в грязном снеге чёрные грачи,
Пастернак, в сто первый перечтённый,
в комнате скрывайся и молчи.
Намычи в оконную решётку
цокольного, скажем, этажа
про судьбы дешёвую пролётку,
в сто второй ликуя и дрожа.
Повторяй же, луковое горе,
в возрасте позора и чп,
в заговоре этом заговоре
против комсомола и т. п.
Белой ватой затыкают уши
под горячей крови заговор,
стих ложится на босую душу,
словно снег на заоконный двор.
* * *
Расскажи мне что-то вечное,
расскажи мне жизнь свою,
каждому листку над речкою
кто-то выдал по огню.
И в закатном освещении
лодка белая плывёт,
удаляясь по течению
прямо в белый небосвод.
На ветру мелькает платьице,
стянутое с головы,
загорелая купальщица
в воду прыгает с кормы.
Расскажи мне что-то личное,
наплывает дальний свист,
синей длинной электричкою
за шлагбаумом повис.
Рай
Тёмну голову листвою
я посыплю золотою,
ляжем в жёлтую траву,
чтоб сравняться наяву.
На деревне низкий домик,
лает пёс по кличке Томик,
ветер носит сиплый лай,
ну-ка двери отпирай.
Как же было в жизни мало
дней, когда я обнимала
твоё тело средь ночи,
у хозяйки взяв ключи.
Посчитай теперь, эпоха,
дни, когда не было плохо
в разных городах твоих,
где мы спали у чужих.
Там всегда собака лает,
своим лаем дни считает,
раз, два, три, четыре, пять,
больше нечего считать.
...До вокзала провожала,
провожала, руку жала,
целовала губы, лоб.
Подожди минуту. Стоп.
Подожди одну минуту,
как же было в жизни круто
в пересадочной стране,
в тридевятой вышине.
Выйди, тётка, из сарая,
вынеси ключи от рая,
вечер будет за окном
с отражённым мотыльком.
Отъезд
У подъезда такси просигналит
на холодном проспекте, где львы,
где в осеннюю хрупкую наледь
запечатан гербарий листвы.
И поедет машина вдоль сада,
вдоль решётчатой тени оград,
вдоль прогулочного променада
с непременною ротой солдат.
В голом зеркале заднего плана
фонарей золотая строка,
канцелярий, контор панорама,
голубая, родная река.
Много пива под шапкою пены,
залпом выпито возле дверей,
ночью бил сильный ключ Иппокрены
и поэтам трещал соловей.
И напел, натрещал, дорогие,
бесконечный полёт вдоль земли
за волнистые и кучевые
и далёкую встречу вдали.
* * *
В четырнадцать копеек белой «Примой»
в невыносимо светлую зарю,
ночною строчкой непроговоримой,
засвеченными снами поутру.
Злой музыкой без всяческого смысла
над чёрною дорожкой звуковой,
иронией холодной, как убийство,
мы просто заговариваем боль.
Большой судьбы железные дороги
и слишком светлый в будущее путь,
когда от всей бессмысленной эпохи
осталась лишь лирическая муть.
И ничего она не означает,
приходит просто так по волшебству
и с лёгкою улыбкою прощает
загубленное мною наяву.
* * *
Спой, радио, на голубом рассвете
тяжёлый и могучий гимн страны,
любовница из прошлого столетья
просунет ноги в узкие штаны.
И голову просунет в чёрный свитер
в той комнате любовник молодой
на фоне загорающихся литер
над самой что ни есть одной шестой.
О переменной облачности строчка
над утренней страною побежит,
в конце у предложенья будет точка,
и точка тоже мимо пролетит.
Прохожий просквозит в пустой аллее,
жизнь будет, уж какая там ни есть,
была бы только ночка потемнее,
любовь моя, ведь нас разбудят в шесть.
* * *
Кладут асфальт чумазые рабочие,
кипит смола в разведенном аду,
и медленно пылает на обочине
большой костер, похожий на звезду.
И мир уже не тот пейзаж малёваный,
а праздничный, багровый, золотой,
не потому ли, путник зачарованный,
стоишь, сражённый страшной красотой?
Хватили бы лирического пороха
бессмысленно на свете застывать,
ходить пешком по скошенному воздуху
и вечное в невечном узнавать.