Николаева Олеся
Александровна — поэт, прозаик, эссеист.
Окончила Литературный институт им. А.
М. Горького (ныне — профессор этого
учебного учреждения). Лауреат нескольких
литературных премий, в том числе премии
«Anthologia» (2004) и Национальной премии «Поэт»
(2006). Постоянный автор «Нового мира».
Живет в Переделкине.
Олеся
Николаева
*
ТОЛКОВАНИЕ
СНОВИДЕНИЙ
Слова
Люблю слова,
которые по звуку
воспроизводят
смысл: жесть, жар, заноза, жжёт.
Еще сюда
прибавь растраву и разлуку,
а щастье —
убери, его звучанье лжёт.
Царапают
шипы, цепляет заусенец —
всё достоверно
здесь, как горечь, плач — горюч.
Блаженствует
душа, как розовый младенец,
к загадочным
вещам свой подбирая ключ.
Мы оба — слух
и речь, язык и ухо, оба с
наушником:
в космический провал
натянут
проводок, откуда первообраз
сам выразил
себя и сам себя назвал.
…Послушай,
как ты там — над облаком ли, в дыме,
на светлой
стороне?
В гостях у
высоты
всё новое —
язык, обличье, голос, имя.
Там, названный,
поймёшь по звуку, кто же ты.
Посмертное
посланье
А.
Б.
О тебе для
рассказа я слов не нашла:
косоглазьем
болеет глагол,
всё двоится,
и мимо летает стрела,
и сокольничий
гол как сокол.
Надо было
записывать путь, жизнеход,
каждой мысли
твоей поворот,
каждый жест,
каждый вывих, каприз, оборот
и внизу
ставить дату и год.
А теперь —
как багрянца и охры накал
описать, если
снизу ползёт,
осыпаясь,
земли суеверной провал,
этой пасмурной
умбры испод?
…Ты и сам
ещё в стане живых что-то мне
говорил о
незримых следах,
о таинственных
связях явлений, о не-
описуемом в
наших садах.
Что сияло и
веяло там, за канвой:
трепет сердца
и ангельский лик —
может разве
что в образе ласточки твой
отразить
бестолковый язык.
А ещё
рассказать, как граница тонка,
как безмолвия
грусть глубока,
как в небесную
реку земная река
возвращает
её облака.
Кукабарра
Лучшей птицей
Кукабарру
объявили в
том году,
полюбили
жуть, кошмары,
скрежет
грешников в аду,
плоти спесь,
душевный вывих,
муху в молоке,
гнильцу,
тусклый глаз
унынья — вы их
узнаёте по
лицу.
Но вскричала
Кукабарра:
«Ни к чему
мне эта жесть!
Я пою не для
базара —
просто я
такая есть.
Как могу, пою
всем сердцем,
плотный
воздух бороня,
к отщепенцам,
фрикам, перцам
не примазывай
меня!
Так положено
мне охать,
скрежетать
и верещать.
Со своих
спроси про похоть —
искорёжить,
извращать:
кривоглазым
и увечным
взором зрят
уродство, грязь,
а над мудрым,
добрым, вечным
изгиляются,
смеясь».
Проскрипела
Кукабарра
и взлетела
по кривой.
И пошла я
вдоль бульвара,
и качала
головой,
поминая этос,
эпос
каракатиц и
сморчков,
век бескостный,
как паштет из
соловьиных
язычков…
Квадрокоптер
Я жду, напрягая
и ухо и взгляд,
пока
квадрокоптер, летающий над,
просмотрит
террасу с маркизой,
деревья и
склоны до низа
ущелья, где
ели царят.
И снова мы
станем безвестны, почти
незримы у
дымки вечерней в горсти.
Ну, разве что
духи из леса
пристанут к
нам из интереса
и станут
следить и пасти.
Да ласточки
будут поутру летать,
да травы под
ветром своё лепетать,
что здесь
птеродактиль уместней,
чем тот
квадрокоптер… И песней
им ласточки
вторят под стать.
Как чудно
сокрыться из мира вдвоём,
исчезнуть,
умолкнуть, забыть о своём.
Прочувствовать
сердцем, что греки
провидели о
человеке:
стать ивой,
оливой, сосной, миндалём.
Волною
морскою, утёсом над ней.
Чтоб небо с
землёю казались родней
придумок,
примочек, прищепок:
Психеи
таинственный слепок
по смерти
достанется ей.
Она обернётся,
конечно, назад
и сверху
увидит террасу и сад,
и, словно
рисунок на блюде,
там странные
с крыльями люди
на небо глядят
и глядят…
Толкование
сновидений
Асмодей — дух
злобы, своим холодом
разрушающий
брак.
Спит жена и
что же видит? Перед мужем — Асмодей:
он вот-вот
его обидит, впарит Лихо лиходей.
И она, кулак
потуже сжав, поднявшись на дыбы,
загораживает
мужа от наветов и волшбы.
Оттесняет
всею массой Духа злобы до крыльца,
и античною
гримасой ужасает пришлеца,
и хватает
под микитки, разевая громко рот:
«От тебя —
психоз, убытки, скверна, порча, недород,
немочь
бледная, улитки, кровь дурная, дрожь и
пот!»
И толкает до
калитки да ещё коленкой бьёт.
…Просыпается,
а муж ей: «Что за сон я видел! Бред!
Шёл я, зайца
безоружней, вижу дом, пошёл на свет.
А оттуда —
баба: плошки вместо глаз. Вокруг лица
вьются змеи;
когти кошки; зубы — явно из свинца.
И давай
лупить, царапать, грызть, кусать, плевать,
пинать,
каркать,
хрюкать, крякать, квакать, жечь, калечить,
распинать.
Еле вырвался…
к чему бы? Весь в ушибах и в крови…»
А жена ему
сквозь губы так значительно:
— К любви!
…Или вот:
проснулась. Вьётся жёсткий волос, глаз
блестит,
сердце из
рубашки рвётся и по воздуху летит.
И глядит,
вздыхая сладко, интригующе на свет,
на лице её —
загадка, в глубине её — секрет.
Все хтонические
бездны, звёзды и природа-мать —
за неё. И
бесполезны все попытки понимать.
Муж встревоженно
и грубо спросит, сядет визави:
— Так к чему
твой сон, голуба?
А она ему:
— К любви!
…Так и я
стихотворенье сочинила в тот же миг,
как простое
сновиденье записала в черновик.
Толкованья,
варианты, строк замена, правка строф.
Прилетали
музыканты, заходил Орфей, суров…
Он безделицей
не хочет дар таинственный марать.
Он витийствует,
пророчит, приглашает умирать.
Так к чему
же эти муки, эти просьбы: обнови
пусть не сны,
а только звуки…
А к чему они?
— К любви!
Художник
Встали и
окружили со всех сторон:
с тыла зашли
и сбоку сквозь двор соседский —
вождь
тараканов, князь мух, бараний барон
и главнокомандующий
в мертвецкой.
Знаю, как
извлекать прок из этих дурных снов,
стоит лишь
описать и смешных, и диких
предводителя
кур, капитана ослов,
царька летучих
мышей — слепых и длинноязыких.
Тут же
разрушится их комплот, тёмная власть:
выписано —
искусно ли? Можно ли аж потрогать
чёрный длинный
язык и гнилую пасть,
безумный
глаз петушиный, шакалий коготь?
Чтобы на
радость глазу, на потеху ума…
Так и сказать
художнику в белой с жабо рубахе:
«Друг! Красотою
формы и чистотой письма
ты изживаешь
обиды и побеждаешь страхи!»
Ласточка
Мне б ласточкино
зренье: острый глаз,
он видит
свысока в стремительности птичьей
хоть мошку,
хоть жука и воздуха атлас
рвёт пополам,
спускаясь за добычей.
Мне б ласточки
стремительность и пыл,
мне б точности
её: из глубины природной
ей цель
назначена, и направленье крыл
рисует в
воздухе её полёт свободный.
Мне б легкости
её! Брать то, что суждено,
не льстясь
на лишнее, не зарясь на чужое,
распахивать
небесное окно
и слушать
тут и там дыхание живое.
И возвещать,
что всё — освящено,
искуплено,
готово всё для пира:
и хлеб, и
виноградное вино.
А ласточка
соединит два мира.
Песня
На исцеление
слепца — того, что в Листре,
поют два
уличных певца, сплошь серебристы.
Один — апостол
Павел, да! Другой, что справа,
поёт, не ведая
стыда, что он — Варнава.
У самых ног
их — тот хромец: костыль короткий,
руками машет,
как гребец, трясёт бородкой.
И Павел —
мягкий баритон — ему со властью:
«Встань!»
И тотчас
поднялся он, не веря счастью.
И лишь одно
понять успев с тоской о чуде,
народ вскричал:
«К нам прибыл
Зевс с Гермесом, люди!
К нам боги
вышние сошли как человеки.
Ликуйте,
эллины земли, холмы и реки!»
Венки уже
выносит жрец с лавровым глянцем,
весь — в такт
с биением сердец: с поклоном, с танцем.
Волы ревут:
мушиных туч что чёрных пятен.
Но жертвенный
огонь пахуч, богам приятен.
А Павел гонит
этот сон, навет лукавый,
и разрывает
свой хитон вслед за Варнавой.
И баритон
его суров, и пенье строго:
«Вы приняли
нас за богов и тварь — за Бога.
А мы вам
принесли покров: Свободу, Слово,
Жизнь вечную,
Любовь и зов Творца Живого!»
…Когда от
молодой луны путь серебрится,
мне видятся
такие сны,
мне Листра
снится.
Певцы бродячие
поют, сады акаций.
И боязно
забыться тут и обознаться.