*
ИСТОРИЯ СОВРЕМЕННОЙ
РУССКОЙ ПОЭЗИИ КАК ЦЕПЬ ПРОРЫВОВ
Илья Кукулин. Прорыв
к невозможной связи: статьи о русской
поэзии. Екатеринбург; М., «Кабинетный
ученый», 2019, 696 стр.
Несколько
лет назад мне посчастливилось написать
рецензию на предыдущую книгу Ильи
Кукулина «Машины зашумевшего времени»
— обширную монографию, в которой
монтажный принцип построения литературного
произведения стал приемом, объединяющим
довольно разные явления официальной и
неподцензурной литератур, а также
постсоветскую актуальную поэзию и прозу
как единое множество. Эта книга давно
стала настольной для всех, кто интересуется
современной инновативной литературой,
антропологией советского опыта или
«разрывами» как способами перехода от
одной культурной формации к другой.
Подобная широта охвата получает развитие
и во второй книге Кукулина, которая
является не только сборником статей и
эссе, что оказали и еще окажут влияние
на пишущих сегодня, и не только отчетом
о проделанной за двадцать лет работе
(как на московской презентации в галерее
«Пересветов переулок» назвал книгу сам
автор). По сути, книга Кукулина — это
еще один способ написать историю русской
литературы новейшего периода, уточняющий
и существенно дополняющий версию,
предложенную в «Машинах зашумевшего
времени». Словно в замедленной съемке,
от статьи к статье, Кукулин дает нам
понять и почувствовать, как история и
личное усилие авторов создают обширный
контекст, на равных сообщающийся с
контекстом западной литературы 1920 —
1980-х гг.
К сожалению, для многих потенциальных
читателей — например, из числа студентов
гуманитарных вузов — этот контекст все
еще остается terra incognita; именно поэтому
книга Кукулина, помимо критической и
научно-исследовательской, не может не
носить просветительскую задачу, показывая
современникам то, как их культурный и
исторический опыт связан с опытом
предшествующих поколений и то, как он
преломляется в новейшей поэзии, прозе,
современном искусстве и кинематографе.
Заголовок книги кажется не просто
удачным, но в полной мере выражающим
смысл работы Кукулина как критика,
исследователя и представителя «поколения
1990-х», культурную идеологию которого
он разделяет. Кажется, уже само название
«Прорыв к невозможной связи» выделяет
книгу из массива критических сборников,
в последнее время выходящих с завидной
регулярностью: подход Кукулина
стереоскопичен, в своих крупных статьях
он предлагает ту или иную объяснительную
схему, которая не только прочерчивает
новые и неожиданнее связи между объектами
(авторскими поэтиками), но и исключает
возможность непроясненных, «темных»
мест, словно бы исчерпывая отдельно
взятую тему и подготавливая ее для
других форм анализа, например,
философско-эстетического (ярким примером
можно назвать статью «Двадцать лет
пения без аккомпанемента: Взлет и
превращения женской инновативной поэзии
в современной России», стр. 317 — 354). Так,
в написанной в 1999 — 2001 гг. программной
статье «Прорыв к невозможной связи»
(название которой представляет собой
перифразированную цитату из стихотворения
Виктора Кривулина — одного из важнейший
русских поэтов второй половины XX века,
идеолога ленинградской неподцензурной
литературы, чье имя неоднократно
появляется на страницах книги) Кукулин
чуть ли не впервые выстраивает
историко-культурную рамку, позволяющую
считать поэзию 1990-х гг. актуальной,
то есть осознанно использующей
инновативные литературные языки для
фиксации изменений, происходящих с
человеком и обществом сегодня. При этом
актуальная литература возникает не из
ниоткуда, но сложным образом наследует
советской неподцензурной литературе
в новых социальных обстоятельствах.
Кукулин, конечно, не стремится к
схематизации своего исследования,
останавливаясь на социальных и культурных
особенностях «прорывов», благодаря
которым и становится возможным
инновативное творчество. Он показывает
взаимосвязь между неподцензурной и
актуальной литературами как динамический
и, порой, конфликтный процесс взаимного
(не)узнавания; столь же сложен процесс
выделения из официальной советской
литературы первых ростков независимой,
неподцензурной литературы — это процесс
подробно и психологически достоверно
описан в статьях, вошедших в самый первый
раздел книги («Рождение неподцензурной
литературы», стр. 19 — 157). Впрочем, в
последние десять лет Кукулин пристально
вглядывается и в официальную советскую
литературу, которой удавалось пройти
через цензуру. Главным образом, его
интересуют произведения о Второй мировой
войне, рассмотренные в программной
статье «Регулирование боли», в которой
Кукулин показывает, как из психологической
травмы пострадавшего на войне человека
создавалось как пригодное для официальной
советской литературы героическое
высказывание (поэзия Константина
Симонова, Ольги Берггольц и, с оговорками,
Александра Твардовского), так и
высказывание негероическое, в котором
война оказывается вакханалией насилия,
стирающего индивидуальное «я», делая
его частью коллектива или просто мертвым
телом (Ян Сатуновский).
В следующих за «Прорывом к
невозможной связи» статьях, направленных
на еще более пристальное уточнение
отношений между двумя литературами,
Кукулин усложняет исследовательскую
задачу: включая все новые и новые объекты
исследования, он в то же время обращается
к неожиданным теоретическим решениям.
В этих статьях он уходит от пропедевтической
ориентации «Прорыва…» и стремится
расчертить огромную смысловую территорию,
которую образует поэзия 1980 — 2000-х гг:
подробно описывая радикальные метаморфозы
лирического субъекта, более несводимого
к героическому, готовому, сформированному
«я» («Актуальный русский поэт как
воскресшие Аленушка и Иванушка»);
подчеркивая историческую ограниченность
концептуальных схем метареализма и
концептуализма, попутно предлагая
обратиться к иным формам интерпретации
поэтических текстов, например —
междисциплинарному понятию «травмы»
(«Сумрачный лес как предмет ажиотажного
спроса…»); выдвигая миноритарные,
избегающие пафоса и прямой
идеологизированности, основания
поэтического субъекта («Фотография
внутренностей кофейной чашки»); фиксируя
изменение отношения к поэтическому
наследованию, рассматривая его на
примере таких разных, на первый взгляд
«не монтирующихся» друг с другом авторов
как Сергей Завьялов, Анджей Иконников-Галицкий
и Яна Дягилева («Как использовать шаровую
молнию в психоанализе»). К сожалению,
названные в скобках тексты не вошли в
книгу (но вполне могли бы составить еще
одну книгу), а их своеобразным
«представителем» в ней можно считать
сокращенную версию статьи «Рождение
ландшафта: контурная карта молодой
поэзии 1990-х годов», некогда бывшую
предисловием к быстро ставшей
библиографической редкостью антологии
современной поэзии «Девять измерений»
(2004), в полной мере отразившей многоукладную
картину поэзии 1990-х г. При этом важная
для Кукулина хронологическая рамка не
становится зеркалом, в которое
нарциссически смотрится поэтическое
поколение, но позволяет проявить
историко-культурную логику, выстраивающую
«опыт стереоскопического (точнее —
многостороннего) взгляда на радикальные
изменения, произошедшие в русской
поэзии» (стр. 536). В конце 2000-х — начале
2010-х гг. Кукулин, уже работающий в рамках
академических институций (МГПУ, Высшая
школа экономики и др.), стремится
рассмотреть новейшую поэзию через
призму определенного теоретического
концепта: например, документальности,
как в статье «Документалистские стратегии
в современной русской поэзии»,
первоначально вышедшей в переводе на
английский язык. Кукулин отдельно
оговаривает, что применительно к поэзии
уместнее говорить не просто о документе,
на голубом глазу используемом в
поэтическом тексте, а документалистской
установке, благодаря которой создается
впечатление включения в поэтический
текст «голой реальности», а «достоверность»
оказывается основным «эстетическим
аспектом произведения» (стр. 390).
Впрочем, подобная логика
сохраняется и в том случае, когда Кукулин
рассматривает творчество отдельно
взятого автора: таким текстам, будь то
предисловие книги или педагогический
очерк, посвящен отдельный раздел книги
«Портреты» (стр. 513 — 668). Так, например,
в предисловии (то есть жанре подчеркнуто
«внешнем», обращенным к потенциально
неосведомленной аудитории) к книге
такого яркого представителя «поколения
90-х» как Станислав Львовский, Кукулин
показывает, как из белого шума современного
города и медиасреды рождается поэтический
субъект Львовского, за которым угадывается
одновременно тонкий, ранимый и взрослый,
ответственный человек, способный видеть
в/сквозь современность нереализованные
исторические события, которые проживаются
им эмоционально, как литературные сюжеты
(вот характерная цитата из книги
Львовского «Camera Rostrum», в которой сквозь
реалии Второй мировой войны проявляется
психологически достоверный рассказ о
наших современниках: «mou-rir pour Dan-zig в
начале семидесятых / стоя на берегу
залива он все еще повторяет / все еще
слышит как ты говоришь к Лиле / говоришь
не надо говоришь возьми меня или
/ это никогда не заживет и это не
заживает»).
Кроме того, для Кукулина важно, что
поэзия Львовского «задевает» самые
разные контексты, которые придают ей
дополнительное измерение: помимо
неподцензурной литературы, это и
европейская история прошлого века,
современный кинематограф, историография,
массовая культура и т. д. Также обширен
контекст рассмотрения поэзии Андрея
Родионова, которая рассматривается не
как контркультурный проект,
но как своего рода парадокс наблюдателя,
включенного одновременно в маргинальную
среду городского дна и в традицию его
(дна) описания, сложившегося в поэзии
XIX — XX вв.
Как видим, в каждой из названных
статей Кукулин находит все новые способы
расположения поэтик на литературной
карте 1980 — 2000-х гг., попутно предлагая
концептуальную интерпретацию подобного
расположения, которая бы объединяла
как биографически связанных друг с
другом (например, принадлежащих к
литературному объединению «Вавилон»),
так и «отдельно стоящих» авторов.
Думается, это вполне сознательная
задача, связанная с необходимостью
представить актуальную литературу как
целостное поле, открытое прошлому
времени и направленное во время будущее.
Денис ЛАРИОНОВ