Коровашко Алексей Валерьевич родился в 1970 году в Горьком, окончил филологический факультет ННГУ им. Н. И. Лобачевского. Доктор филологических наук. Автор книг «Заговоры и заклинания в русской литературе XIX — XX веков» (М., 2009), «По следам Дерсу Узала. Тропами Уссурийского края» (М., 2016), «Михаил Бахтин» (М., 2017), «Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке» (М., 2019, в соавторстве с Василием Авченко). Финалист премии «Большая книга». Живет в Нижнем Новгороде.

Алексей Коровашко

*

МЕЖДУ ГЕРАКЛИТОМ И КОНЕЦКИМ

Об источниках и контекстах стихотворения Велимира Хлебникова

У любого поэта, достойного внимания, обязательно найдется стихотворение, которое выступает в роли его «визитной карточки». У поэтов, сумевших войти в пантеон великих и гениальных, таких «визитных карточек», предъявляемых публике в расчете на мгновенное узнавание, может быть несколько. Если, например, среднестатистический читатель столкнется с упоминанием Велимира Хлебникова, то из персональной воображаемой «визитницы» он неизбежно извлечет «Кузнечик», «Заклятие смехом», «Бобэоби пелись губы…» и «Годы, люди и народы…».

Годы, люди и народы

Убегают навсегда,

Как текучая вода.

В гибком зеркале природы

Звезды — невод, рыбы — мы,

Боги — призраки у тьмы¹.

Это стихотворение, несмотря на всю свою хрестоматийность, имеет множество лакун и в творческой истории, и в сфере интерпретаций и толкований.

Не ясно, в частности, как нужно его датировать. Впервые, как известно, оно было напечатано в четвертом номере журнала «Русский современник» за 1924 год, то есть уже после смерти Хлебникова. При этом стихотворение не только не получило какого-либо текстологического сопровождения в виде комментария или примечаний, но и оказалось буквально «замаскировано» в общем содержании номера. Дело в том, что его составители, поместив хлебниковские публикации в раздел «Художественная проза, стихи, литературный архив», не позаботились о том, чтобы хоть как-то обособить и выделить интересующее нас стихотворение. Во-первых, оно вообще не фигурирует в оглавлении журнала, где текстам Хлебникова отведено две строчки: «В. Хлебников. „Воспоминания”. „Суэ”. Стих.» и «В. Хлебников. „Есир”. Рассказ». Во-вторых, в стихотворном корпусе произведений Хлебникова, напечатанных в «Русском современнике», в реальности присутствуют даже не два стихотворения, как обещает оглавление, а целых четыре: «Воспоминания» и «Суэ» как бы обрамляются парой неназванных текстов. Первым из них являются «Годы, люди и народы…», а вторым — «Моих друзей летели сонмы…».

Об источниках опубликованных хлебниковских текстов редакция «Русского современника» сообщает чрезвычайно скупо: «„Есир” печатается по автографу Хлебникова, принадлежащему Р. О. Якобсону (также как и стихотворения, за исключением первого). Рукопись — беловая, с немногими поправками, писанная разновременно, частью по новой, частью по старой орфографии. Текст приготовил к печати Г. Винокур»².

Таким образом, несмотря на проведение подготовительной текстологической работы не кем-нибудь, а двумя будущими титанами русской и мировой филологической науки, читатель «Русского современника» остается, увы, почти в полном неведении относительно творческой истории предложенных ему хлебниковских произведений. Причина тому не столько краткость процитированной выше текстологической справки, сколько невнятность тех немногих высказываний, из которых она состоит. Так, совершенно непонятно, почему информация об источниках хлебниковских стихотворений оказалась приведена не в примечаниях к их опубликованным вариантам, а в сопроводительном комментарии к повести «Есир». Столь же странным выглядит игнорирование сведений о миниатюре «Годы, люди и народы…», о которой мы узнаем только то, что она печатается не по автографу, принадлежащему Р. О. Якобсону, а по какой-то другой рукописи, находящейся в чьем-то засекреченном владении. Кроме того, если относительно датировки «Есира» мы можем строить хоть какие-то предположения (фрагменты автографа повести, написанные по новой орфографии, говорят о том, что повесть была закончена уже после революции), то время написания интересующего нас стихотворения продолжает оставаться абсолютной загадкой. На вопрос, кто готовил его к печати, Г. О. Винокур или кто-нибудь другой, также невозможно дать какой-либо ответ.

Таким образом, первая материализация стихотворения «Годы, люди и народы…» перед читательской аудиторией напоминает появление Каспара Хаузера на улицах Нюрнберга в Троицын день 1828 года — никто не знает, откуда оно взялось, когда было написано и в чем заключаются основные моменты его творческой истории.

Такое положение дел оставалось неизменным на протяжении многих десятилетий.

Например, в собрании произведений Хлебникова, выходившем с 1928-го по 1933 годы под общей редакцией Ю. Тынянова и Н. Степанова, «Годы, люди и народы…» открывают третий том, опубликованный в 1931-м и включающий стихотворения 1917 — 1922 годов. В примечании к нему сообщается только то, что оно было впервые напечатано в журнале «Русский современник». Поскольку там же говорится, что стихотворения «Воспоминания» и «Суэ» воспроизводятся «с поправками по рукописи»³, напрашивается вполне однозначный вывод: автограф стихотворения «Годы, люди и народы…» Ю. Тынянову и Н. Степанову доступен не был (даже если бы пресловутый автограф находился в их распоряжении, но ничем бы по своему содержанию не отличался от публикации в «Русском современнике», участники редакционного тандема не преминули бы о нем что-либо сообщить). Те же самые сведения библиографического толка, сводящиеся к информации о первой публикации в «Русском современнике», образуют весь корпус примечаний к стихотворению «Годы, люди и народы…» в издании Хлебникова, выпущенном Н. Степановым уже без участия Ю. Тынянова⁴.

Ситуация немного изменилась только спустя полвека, когда читателю стал доступен сборник Хлебникова «Творения», составленный и откомментированный В. П. Григорьевым и А. Е. Парнисом. В нем «Годы, люди и народы» впервые получили датировку — 1915 год. Правда, указанная дата была не только никак не обоснована, но и отнесена к числу «вызывающих известные сомнения»⁵.

В шеститомном Собрании сочинений Велимира Хлебникова, «спроектированном» еще Рудольфом Валентиновичем Дугановым, «Годы, люди и народы…» определены к нахождению в первом томе, охватывающем стихотворения 1904 — 1916 годов. В примечаниях к нему, подготовленных Р. В. Дугановым и Е. Р. Арензоном, «Годы, люди и народы…» наконец-то утрачивают интертекстуальное сиротство. В них прямо декларируется, что стихотворение «написано в связи со столетием смерти Г. Р. Державина (1743 — 1816) и продолжает тему последнего его стихотворения „Река времен в своем стремленьи…”, которое поэт написал за три дня до смерти, глядя на висевшую в его кабинете карту „Река времен, или Эмблематическое изображение всемирной истории”»⁶. Исходя из этой мотивировки, авторы примечаний, которые одновременно подготавливали все тексты первого тома к публикации, приняли решение датировать хлебниковскую миниатюру не 1915-м, а 1916 годом. Однако эта обновленная дата, как и та, что предложена в «Творениях», проходит по разряду «весьма предположительных»⁷, что, разумеется, делает и саму исходную посылку суждением не столько категорическим, сколько гипотетическим.

Не останавливаясь на постулировании влияния державинского предсмертного шедевра на стихотворение Хлебникова, Р. В. Дуганов и Е. Р. Арензон приводят к нему две параллели, относящиеся к разным эпохам и разным жанровым системам. Обращаясь к первой из них, они цитируют рассуждения одного из действующих лиц романа Д. С. Мережковского «Юлиан Отступник» (1895) неоплатоника Ямвлиха: «Чему уподоблю этот мир, все эти солнца и звезды? Сети уподоблю их, закинутой в море. Сеть движется, но не может остановить воду; мир хочет и не может уловить Бога»⁸. Характеризуя вторую из них, комментаторы предлагают сравнить хлебниковское стихотворение с фрагментом древнерусского «Физиолога»: «Море же — весь мир, а рыбы — люди. <…> Рыбаки же — это бесы. Сеть же — это пагуба и льстивые вожделения…»⁹

Стоит, однако, сразу оговориться, что сближение державинской оды «На тленность» и хлебниковского шестистишия никогда не достигает той точки сходства, когда сопоставляемые тексты начинают восприниматься как зеркальное отражение друг друга. Обусловлено это более радикальным пессимизмом хлебниковского произведения: если у Державина время является чем-то фундаментально неустранимым, вечным потоком, уносящим все преходящее, то у Хлебникова оно уступает место бесформенной тьме, не имеющей никаких точек отсчета, противящейся наложению на любую систему координат и способной порождать лишь нечто мнимое и иллюзорное. Иными словами, в картине мироздания, предложенной Державиным, любой феномен, прежде чем исчезнуть, всплывает в светлое поле наблюдающего сознания. В художественной же вселенной Хлебникова нет места ни сознанию, ни наблюдению: вместо них человеку предлагают вслепую пробираться к сердцу тьмы, которая, как это ни грустно, и представляет собой квинтэссенцию безучастной и холодной природы.

Рональд Вроон точно подметил, что «пессимистический настрой»¹⁰ стихотворения «Годы, люди и народы…» вступает в резкое противоречие с тем «удивительно оптимистичным видением будущего»¹¹, которое пронизывает почти все творчество Хлебникова и которому поэт «присвоил незабываемое имя „Ладомир”»¹². По мнению Вроона, такой неожиданный контраст обусловлен, с одной стороны, отражением в стихотворении «настроения нации в состоянии войны и молодого человека, ожидающего мобилизацию или уже призванного в армию»¹³, а с другой — влиянием той мистической нумерологии, которой Хлебников был привержен на всем протяжении творческого пути. Хлебниковская нумерология предполагала тождественность звезд и чисел («И звезды это числа, и судьбы это числа, и смерти это числа, и нравы это числа»¹⁴), что, в свою очередь, заставляло поэта рассматривать людей в качестве «пленников детерминированной Вселенной, где звездная сеть чисел контролирует каждую человеческую судьбу»¹⁵.

Несомненной заслугой Вроона является подбор новых интертекстуальных параллелей к хлебниковскому стихотворению.

Тема всепожирающего времени, воплощенная в его первом терцете и обладающая ощутимой державинской тональностью, восходит, считает Вроон, «к афоризму Гераклита „Всё течёт, всё меняется” (Платон, Кратил, 402а)»¹⁶.

Второй терцет, эксплуатирующий метафору звездной сети, предсказуемым образом соотносится с Евангелием от Матфея («Подобно есть Царствие Небесное неводу, ввержену в море и от всякаго роду собравшу» (Матф., 13: 47)) и тропарем на День Святой Троицы («Благословен еси Христе Боже наш, Иже премудры ловцы явлей, низпослав им Духа Святаго, и теми уловлей вселенную…»). Вместе с тем Вроон считает нужным подчеркнуть, что «„рыбаки”, действующие в „Физиологе”, имеют демоническую природу, а в библейских и литургических текстах — апостольскую»¹⁷.

Вроон обратил также внимание на «мифопоэтическую роль звезд и сетей в хлебниковском идиолекте»¹⁸. Связка двух этих образов дает о себе знать в таких, например, стихотворениях, как «Змей поезда» («Но сеть звездами расположенных колючек / Испугала меня, и я заплакал, не крича»¹⁹), «Поэт» («идите / Речной волной бежать сквозь сети / Или нести созвездий нити / В глубинах темного собора / Широкой росписью стены, / Или жилицами волны / Скитаться вы обречены»²⁰) и «Каменная баба» («И это я забился в сетях / На сетке Млечного Пути. / Когда краснела кровью Висла / И покраснел от крови Тисс, / Тогда рыдающие числа / Над бедным миром пронеслись»²¹).

Несмотря на все эти параллели и сближения, Вроон почему-то сохранил за романом Д. С. Мережковского «Юлиан Отступник» статус источника хлебниковского стихотворения. Именно из этого романа, полагает он, Хлебников, создавая «Годы, люди и народы…», «заимствовал несколько ключевых метафор, в частности, уподобление звезд сети»²². Однако совершенно очевидно, что оба терцета хлебниковского стихотворения не являются «реакциями» на те «стимулы», функцию которых выполняют перечисленные Р. В. Дугановым, Е. Р. Арензоном и Р. Врооном произведения.

Для того чтобы высказаться по поводу бренности бытия и невозможности противопоставить что-либо беспощадному времени, Хлебникову не нужно было дожидаться юбилея державинской смерти и сочинять стихотворный постскриптум к зачину знаменитой оды «На тленность»²³, листая выпуски «Досократиков» в переводах Александра Маковельского (первые два выпуска вышли как раз в 1914 — 1915 гг.). Точно так же нельзя считать, что метафора звездной сети представляет собой версифицированную выписку из романа Д. С. Мережковского. Дальнейшие наблюдения над хлебниковским стихотворением, как мы надеемся, покажут принадлежность его образного строя к универсальной «азбуке» поэтических мотивов, противящихся прикреплению к какому-то одному исходному тексту.

Выполняя эту задачу, вернемся к первому терцету анализируемого произведения.

Идея бренности и невозвратности человеческого существования воплощается в нем посредством сравнения с текучей водой. Необходимо отметить, что ни годы, ни людей, ни народы эта подвижная стихия, в отличие от державинской реки времен, не уносит. Она является вторым элементом предлагаемого Хлебниковым сравнения, объединенным с триадой первого элемента таким признаком, как способность к быстрому тотальному исчезновению. Первый терцет можно было бы без труда трансформировать в заговор, основанный на традиционном положительном сравнении: «Как исчезает навсегда текучая вода, так навсегда пусть исчезнут годы, люди и народы!» Понятно, что исполнителя такого всесокрушающего текста легче представить в пространстве жанра фэнтези, чем в реальной жизни, однако народная культура все же знает словесные формулы, почти идентичные семантике рассматриваемого терцета. Так, еще А. А. Потебня указывал на то, что вода «по свойствам, вытекающим из быстроты»²⁴, сближается с ветром. Отталкиваясь от этого сближения, он выстраивает следующую цепочку рассуждений и примеров: «Ветер и уносит человека, откуда млр. выражение „кудись повiявсь”, ветер куда-то понес, то есть пошел человек и пропал без следа, как ветер в поле. Вода тоже: „Як батька покинеш, сам марне загинеш, Рiченькою быстренькою за Дунай (то есть Бог знает куда) заплинешь”, то есть погибнешь. Сербское проклятие „вода га одниjела” значит пропади он без следа. О том, чего уже нет, говорится, что оно унесено водою: „Не дав менi Господь пари, Та дав менi / таку (несчастную) долю. Та-й та пiшла за водою. Иди, доле, за водою, А я пiду за тобою”»²⁵. Нетрудно заметить, что в коллекции примеров, составленной А. А. Потебней, вода тяготеет к «державинской» роли актанта метафоры, а не к «хлебниковской» функции элемента сравнения. Однако любую метафору, как учил Аристотель, можно рассматривать в качестве сокращенного сравнения, поэтому иллюстративный материал А. А. Потебни одинаково подходит и к «Оде на тленность», и к первому терцету стихотворения «Годы, люди и народы...».

Примеры из малорусского и сербского фольклора позволяют лучше понять мифопоэтическую логику, использованную Хлебниковым, но не могут считаться претекстами, которые были им осознаны и продуманно воспроизведены. Если рассортировать интертекстуальные параллели к первому терцету разбираемого стихотворения на гипотетически знакомые Хлебникову и безусловно ему известные, то во второй разряд попадут, пожалуй, только популярные словесные конструкции, уравнивающие течение времени и воды и не имеющие, как легко догадаться, зафиксированного авторства: «годы текут, как вода», «время течет неумолимо», «много воды с тех пор утекло» и т. п.²⁶ Вряд ли нужно доказывать, что интересующие нас строчки («Годы, люди и народы / Убегают навсегда, / Как текучая вода…») ничем не отличаются от рефигурации этих устойчивых метафорических оборотов.

Перейдем теперь к вопросу об источниках тех образов, которые задействованы во втором терцете. Образы эти сводятся к зеркалу природы, наделенному гибкостью, звездному неводу, предназначенному для ловли людей, уподобленных рыбам, и к богам, низведенным до уровня «призраков у тьмы». Образ «гибкого зеркала природы» никогда не привлекал внимания комментаторов, что, наверное, связано с его широким распространением. И хотя эпитет «гибкий» придает словосочетанию «зеркало природы» оттенок необычности и новизны, он не может отменить его давней истории, включающей в себя и «Зерцало природное» Винсента из Бове, и философию Фрэнсиса Бэкона, предлагающую ум человека уподобить «неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде»²⁷, и наставления Гамлета актерам («Каждое нарушенье меры отступает от назначенья театра, цель которого во все времена была и будет: держать, так сказать, зеркало перед природой»²⁸), и многие другие схожие эпизоды.

Метафора звездной сети также далеко не уникальна и, конечно же, не является изобретением Д. С. Мережковского. У русских поэтов XIX — начала XX века она встречается как в стихотворных, так и в прозаических текстах: «Небесный покров, огнями горя, / Прекрасен. Хотелось бы ночь напролет проглядеть / На горнюю чудную звездную сеть…»²⁹, «Ночь стелет тень и влажный берег студит, / Ночь тянет вдаль свой невод золотой — / И скоро блеск померкнет и убудет»³⁰, «Это — Россия летит неведомо куда — в сине-голубую пропасть времен — на разубранной своей и разукрашенной тройке. Видите вы её звездные очи — с мольбой, обращенною к нам: „Полюби меня, полюби красоту мою!” Но нас от нее отделяет эта бесконечная даль времён, эта синяя морозная мгла, эта снежная звездная сеть»³¹.

Фольклор славянских народов, вопреки ожиданию, знак равенства между ячейками рыболовной сети и звездами не ставит (нам такие примеры, во всяком случае, найти не удалось). Вместо этого он дает нам родственный образ сита — инструмента, используемого в быту и аграрном производстве, а не в сфере водного промысла. Так, «у русских крестьян Плеяды называются также Ситом, Ситочком… равным образом как и у инородцев — Илек-ондоз, т. е. сито-звезда у татар Симбирск. губ., на Кавказе у аварцев — Цалку, у казикумыков — Курчлю»³². Согласно современным обобщающим исследованиям, Плеяды обозначаются как сито в мифологии литовцев, латышей, эстонцев, финнов, поляков, белоруссов, чувашей, башкир, удмуртов, чукчей, коряков, японцев и других этносов³³. Особый интерес представляет для нас мифология айнов, в которой Плеяды не встраивались в обозначенную выше парадигму, зато «созвездие Кассиопеи считалось небесным закидным неводом»³⁴.

Что касается уподобления людей рыбам, то его присутствие обращает на себя внимание не только в упомянутых евангельских параллелях, но и в произведениях самого Хлебникова, как, например, в стихотворении «О! А может, удача моргнет…», написанном предположительно тогда же, когда и «Годы, люди и народы…»: «У рыбы есть тоже Байрон или Гете / И скучные споры о Магомете!»³⁵

Самым сложным для расшифровки надо, вероятно, считать образ богов — «призраков у тьмы». Дело в том, что не совсем ясно, как трактовать те смысловые отношения, которые задаются предлогом «у». В их рамках боги могут быть и призраками, находящимися в услужении у тьмы, выполняющими ее волю, и сущностями, охраняющими к ней подступы, но не потерявшими свою автономию. Не случайно Виктор Конецкий в книге путевых заметок «Среди мифов и рифов» (1972), имея полную возможность перепроверить цитируемый источник, воспроизвел «Годы, люди и народы…» с измененной последней строчкой: «Боги — призраки из тьмы»³⁶. Очевидно, что замещение предлога «у» предлогом «из» нарушает авторский замысел³⁷ и устраняет характерную для хлебниковских текстов многосмысленность, но при этом делает запутанные отношения богов и тьмы более понятными и вразумительными, переводя их в плоскость простого пространственного союза. Впрочем, не надо забывать о том, что у самого Хлебникова исходная конструкция «призрак тьмы», не чуждая русской литературной традиции³⁸, могла получить новую — «предложную» — аранжировку только ради осуществления ритмического задания, индифферентного по отношению к увеличению мистико-эсхатологических глубин.

Обособленному рассмотрению образов стихотворения «Годы, люди и народы…» резонно противопоставить поиски таких интертекстуальных параллелей, которые дают основание создавать не парные связки единичных элементов, а «множества» более высокого порядка. В этом случае произведение Хлебникова начинает перекликаться не только с поэтическими творениями, но и с продуктами иной жанровой направленности. Прежде всего мы имеем в виду документ, который почти наверняка был хорошо известен Хлебникову. Это «Грамота Интуитивной Ассоциации Эго-футуризм», рассылавшаяся по редакциям периодических изданий в январе 1913 года и подписанная Иваном Игнатьевым, Павлом Широковым, Василиском Гнедовым и Дмитрием Крючковым. «Грамота» состояла из четырех пунктов, третий из которых содержит образы, заставляющие вспомнить метафорический ряд хлебниковского стихотворения: «Человек — сущность. Божество — Тень Человека в Зеркале Вселенной. Бог — природа. Природа — Гипноз. Эгоист — Интуит. Интуит — медиум»³⁹. Не все, конечно, в этих эгофутуристических лозунгах имеет отношение к пессимистическому шестистишию Председателя Земного шара, но в «зеркале вселенной» угадывается «зеркало природы», а сложная система отражений уравнивает «Тень Человека» с богами и «призраками тьмы».

Еще одна нить, связывающая «Годы, люди и народы…» с эгофутуристической «Грамотой», — стихотворение Хлебникова «Памяти И. В. И—а», написанное вскоре после самоубийства Ивана Игнатьева в январе 1914 года: «И на путь меж звезд морозных / Полечу я не с молитвой, / Полечу я мертвый, грозный / С окровавленною бритвой…»⁴⁰ В нем звезды также становятся ячейками звездного невода, улавливающего души умерших, которые покидают временное земное пристанище и отправляются в ту же тьму, которая господствует даже над богами⁴¹.

Завершая разбор стихотворения «Годы, люди и народы…», нельзя не сказать о том, что у него есть если не двойник, то текст, максимально близкий к нему в плане и образности, и семантики. Это «Ночная песня» Юргиса Балтрушайтиса, созданная, по точному указанию самого автора, 6 июня 1920 года: «Раскинуло свой звездный невод Время / В полночный омут яслей и могил, / И дольний мир, как благостное бремя, / Безвестной чащей сердце обступил. // И не уйти всей яви дней от ловли, / Что в безднах мира длится век и век, / Взошел ли миг, погас ли век, готов ли / Стать трепетной добычей человек. // Скользит челнок вдоль смертных побережий, / Где час вспоил свой краткий цвет в пыли, / Чтоб вдруг вовлечь в таинственные мрежи / Все прихоти, все жребии земли»⁴².

Учитывая, что и «Ночная песня», и «Годы, люди и народы…» были впервые напечатаны уже после ухода из жизни Хлебникова и Балтрушайтиса, говорить об их генетической преемственности не приходится. Сходство, которое ощущается при сопоставлении данных текстов, имеет, скорее всего, типологический характер. В его основе — потенциальная предрасположенность всех поэтических направлений Серебряного века к порождению совпадающих образных «флуктуаций», к свободному пользованию «символистскими вздохами и футуристскими криками»⁴³.

Как бы то ни было, любое новое закидывание интертекстуального «невода» в историю стихотворения Хлебникова «Годы, люди и народы…» будет, вне сомнений, сопровождаться очередным уловом — параллелями, интерпретациями и толкованиями.