*
НОВЫЕ
ТРОПЫ В САДУ
Л. В.
Павлова, Л. Г. Каяниди.
Вертоград мой на горе высокой: символика
растений в поэзии Вячеслава Иванова.
Смоленск, «Свиток», 2019, 338 стр.
Разговор
о лирике поэта, филолога, философа
Вячеслава Ивановича Иванова
(1866 — 1949) — это всегда разговор о «высотах
мироотгадывания», как определил почти
недосягаемую для современника сложность
русского символизма искусствовед Павел
Муратов.
Именно «мироотгадывания», потому что
за каждой, казалось бы, самоочевидной
темой в поэзии Иванова тянется длинная
перспектива, требующая от читателя
немалых усилий, чтобы «отгадать», что
прячется, например, за этими строками:
«Ты повилики закинула тонкие / В чуткие
сны тростника».
Поэтому
творчество Иванова так обласкано
вниманием филологов, благо что заключенный
в его стихах культурный потенциал,
кажется, неисчерпаем. И подходы к этому
источнику смыслов могут быть самыми
разными — от высокой (и конгениальной)
герменевтики Аверинцева до строжайших
формалистских штудий. Новая книга двух
живущих в Смоленске специалистов по
творчеству Иванова — Ларисы Павловой
и Леонида Каяниди — удачно сочетает в
себе оба эти полюса интерпретации, и
дежурная для таких изданий аннотационная
фраза о том, что «книга рассчитана на
внимание и интерес любителей литературы»,
представляется вполне оправданной. Да,
номинально посвященная довольно-таки
частной проблеме (растения в творчестве
одного поэта), эта работа действительно
может
быть интересна не только узкому и
довольно утонченному кругу иванововедов,
но и всем «любителям литературы», ее
«цветущей сложности» и тайны, потому
что предлагает совершенно новый взгляд
на материю стиха.
Перед тем, как
разберем, как сделано это издание, скажем
пару слов, зачем оно вообще должно было
появиться. Монография по растительной
символике — последняя на данный момент
работа Павловой и Каяниди, посвященная
центральным темам поэзии Иванова. В
2004 году у Павловой вышла книга о символике
животных
(тема ее докторской диссертации), а в
2017 году, уже в соавторстве с младшим
коллегой — исследование по драгоценным
камням.
Так что «Вертоград мой на горе высокой»
имеет прочную методологическую основу
и, главное, свою цель — пополнение
«Словаря поэтического языка Вячеслава
Иванова», который помог бы читателям
разобраться в густом «лесу символов»
одного из самых интеллектуальных русских
поэтов. Как отмечают ученые, в художественном
мире Иванова встречается свыше 90
различных видов растений (всего около
1000 упоминаний), и такое изобилие не могло
не привлечь их внимания. И для расшифровки
этого «личного флористического кода»
авторам понадобилось 3 главы.
Первая из них,
«Флора поэтического мира Вячеслава
Иванова», замечательна лаконичным
описанием буйно разросшейся растительности
райского (авторы предпочитают говорить
— «ботанического») сада ивановской
поэзии. «При первом приближении
растительный мир Иванова выглядит
следующим образом: он наполнен
вечнозелеными хвойными растениями,
здесь и там вьются лианы, цветут розы и
лилии, все вокруг красно-белое с заметными
вкраплениями зелени».
Выявлены инвариантные
модели построения этого мира-сада
(тяготение к тем или иным оттенкам и
форме), которые для поэта становятся
подчас важнее природного правдоподобия:
так, в стихах появляются «ползучие
розы», «густосмольные дубравы» или даже
«белый кипарис». Наблюдения такого рода
всегда интересны, потому что позволяют
без особого труда заглянуть в святая
святых символистской поэтики, где то
или иное качество (соответственно
«переплетенность», «еловость» и
«белизна») первично по отношению к своим
конкретным воплощениям, что легко не
заметить, пребывая только лишь «внутри»
стихотворения.
Флористический
мир ивановской поэзии увиден в этой
главе не только в статике, но и в динамике.
Колебания «растительного» словаря
(точнее, функционального тезауруса,
определяющего, что то или иное слово
значит именно у этого
поэта), прослежены по книгам, от «Кормчих
звезд» до «Света вечернего», что дает
новое представление о разности их
устройства. Здесь нас ждет ряд любопытных
наблюдений. Например, традиционно
понимаемые как неподвижные объекты
созерцания (или обоняния), растения у
Иванова часто превращаются в субъекты
действий: растут, вьются, переплетаются
с соседями — в общем, живут своей жизнью;
но и в своей объектной роли ивановские
цветы почти всегда задействованы в
символических (ритуальных?) актах — в
частности, ими можно что-нибудь увенчать
или украсить. Еще один факт: синий цвет,
обозначающий у Иванова мистический
опыт, сравнительно редко встречается
в цветовой палитре его «сада», что
наводит исследователей на важную мысль:
«В растительной сфере автор видел лишь
редкие проблески того божественного
Эроса, присутствие которого в его стихах,
как правило, знаменует синий цвет».
В главе «Композиция
растительных символов» говорится о
контексте бытования растительной
символики у Иванова, ее связи с другими
символами. Основная мысль этой части
работы состоит в том, что «два соседствующих
символа воспринимались поэтом не
автономно, а как единое сообщение»; это,
в свою очередь, подвигает к составлению
типологии подобных взаимодействий,
когда конечный результат не равен
простой сумме своих частей. Выше мы
приводили строки о перевитом повиликой
тростнике; с точки зрения авторов
монографии, этот образ нельзя
интерпретировать раздельно (повилика
значит это, тростник — то), но только
как целостную эмблему отношений поэта
с его верной, но не «воспламеняющей
сердце» поклонницей. Главная цель
подобных разборов — показать, что
ивановская растительная символика не
только «аккумулирует традиционную и
культурно обусловленную символику»,
но и представляет собой своеобразный
личный
«код»: «Трактовать тот или иной символ
в конкретном поэтическом тексте следует,
ориентируясь на функциональный тезаурус
и словарь образных парадигм конкретного
автора, в первую очередь принимая во
внимание именно актуализированные в
тексте значения, а не данные словарей
традиционных символов».
Такой анализ,
расшифровка «флористического кода»
поэта, требует от филолога особого
взгляда, соединяющего, как уже было
сказано ранее, «аверинцевскую» глубину
и эрудированность с «гаспаровской»
ответственностью и методичностью: чтобы
понять, что отклоняется от традиции,
нужно, во-первых, это что-то выделить и
формализовать, а во-вторых, хорошо
представлять себе культурный контекст
ивановского символа. Здесь-то на руку
данной работе играет то, что авторов у
нее двое. И хотя в оглавлении указано,
кому из них принадлежит тот или иной
параграф, разделять в уме цельный текст
этой книги, как повилику с тростником,
было бы ошибкой. Обоих авторов связывает
многолетнее сотрудничество и принадлежность
к одной научной школе, да и кропотливая
работа по собиранию материала выполнена
сообща, так что, может быть, не столь
важно, кто записал те или иные выводы.
Однако некоторая разница все же
улавливается: зоркость и эвристическая
систематичность Павловой, приправленная
легкостью и даже некоторой веселостью
стиля (большая редкость для формалистских
трудов!), соединяется с широкими и
добросовестно-неспешными размышлениями
Каяниди о культуре и мифопоэтике. В
результате мы получаем обеспеченное
обобщение — важное качество гуманитарных
наук, особенно литературоведения.
Итогом
такого сотрудничества стало составление
«досье» на наиболее заметные в поэтическом
мире Иванова растения (глава 3). Каждое
из таких «досье» читается как захватывающий
рассказ, начинающийся где-то в
мифологических дебрях и проходящий
через поэзию, прозу и личность Вячеслава
Иванова. При наличие такого «досье»
даже простое упоминание (которое в
случае с Ивановым никогда не бывает
«простым упоминанием») какого-либо
растения может быть истолковано как
намек на развертывание сложного символа,
что, безусловно, делает чтение самого
«герметичного» русского символиста
более качественным и плодотворным.
Не обходят авторы
стороной и самый интересный и, наверное,
самый трудный вопрос о влиянии других
поэтик на законы растительного мира в
творчестве Иванова. Проблематика
интертекстуальности открывает перед
исследователем любые двери и, увы, как
это часто бывает, приводит к откровенным
спекуляциям. Павлова и Каяниди счастливо
избегают такой ловушки, во многом
благодаря методике поиска «слов-спутников»
в поэтическом тексте, основанной на
программном вычислении повторяющихся
словесных рядов в расширенном контексте,
причем ряды эти, как правило, не связаны
ни синтаксически, ни парадигматически
(фразой или рифмой). Речь идет почти что
о чисто бессознательных основах
творчества, предтексте.
Применение методов Digital Humanities — визитная
карточка смоленской филологической
школы и безусловное украшение монографии.
Не становясь самоцелью, но подкрепляя
общий ход рассуждения, точные методы в
филологии здесь действуют элегантно и
безотказно.
Необходимо сказать
несколько слов и об объемистых
«Приложениях», занимающих почти треть
книги. Это эссенция проведенной работы,
ее доказательная часть: разнообразные
контексты бытования растительных
символов, частотный словарь, встречающиеся
символьные сочетания, или «композиции»,
и, что наиболее любопытно, функциональный
тезаурус. Последний представляет собой
соотнесенность «флористических» тем
с общими языковыми понятиями: «время»
(«утренние розы»), «движение» («плющи
ползут»), «знаковость» («розой мечен»)
и многие другие, а также с природой и
человеком. Например, можно сверить свои
впечатления от появившихся в стихах
кипариса или розы с ученой разметкой.
Откроем почти наугад сборник «Cor Ardens»:
Одна, в огне миров
иных,
Бросая полутень с
востока,
Дымится роза звезд
ночных,
Чуть осязаемо для
ока.
(«Роза ночей»)
Почему
«дымится роза»? Характерно ли для поэта
соположение розы с огнем, или это сделано
в угоду контексту? В тезаурусе Павловой
и Каяниди мы находим целых 27 случаев
«горящих» роз у Иванова; можно обратиться
к приведенным текстам и попытаться
самому установить наиболее полное
значение этого символа. Нужно ли
объяснять, какой практический, если не
педагогический, смысл кроется в подобном
чтении?
Итак, казалось бы,
специальное, а из-за известной необходимости
подкреплять каждой свой шаг обильными
выкладками — несколько тяжеловесное
исследование превращается в увлекательное
путешествие по тропинкам ивановского
сада, где растения, как по волшебству,
умеют говорить, менять цвет и форму,
повинуясь прихотливой поэтической
воле. Книга по-настоящему полезна
и порой поднимается до тех же «высот
мироотгадывания», что и сам ее герой и
вдохновитель.
Антон
АЗАРЕНКОВ
Санкт-Петербург