Яснов Михаил Давидович родился в 1946 в Ленинграде. Окончил вечернее отделение филологического факультета ЛГУ им. А. А. Жданова (1970). Параллельно работал в издательстве — прошел путь от грузчика до старшего редактора. Поэт, переводчик, детский писатель. Автор десяти книг лирики, свыше ста книг стихотворений и прозы для детей, а также многочисленных стихотворных переводов; основные интересы — французская поэзия и история французско-русских литературных связей. Лауреат многочисленных отечественных и международных литературных премий.

Михаил Яснов умер 27 октября в родном городе, отправив в печать свои новые стихотворные книги для детей и взрослых. Настоящая подборка была подготовлена к публикации при жизни поэта и одобрена им, в нее вошли его последние стихи. Редакция «Нового мира» выражает соболезнования близким, коллегам и друзьям Михаила Давидовича.

Михаил Яснов

*

НА ИЗЛУКЕ КАНУНОВ

* * *

^{…башмаки, подбитые ветром}

_{Из Верлена}

Вот и поредели наши стаи,

вот и обмелели наши реки.

Фильмы нашей молодости стали

фильмами из фондов фильмотеки.

Постепенно умерли кумиры

и маячат там, на горизонте,

наши и не наши — как Курилы,

на своем, литературном, фронте.

Постепенно впали мы в немилость

то ли к божеству, то ли к природе,

всё настолько в мире изменилось,

что пророчеств и не нужно вроде.

Лишь на смену продранным подошвам

не приходит то, что пригодится.

Трудно договариваться с прошлым —

собственно, нельзя договориться.

* * *

Я думаю стихи ногами,

моя дорога далека.

И птичий гам, подобно гамме,

разучивают облака.

Отголосили, откричали

ольха, береза и ветла.

И всё полно такой печали,

что жизнь становится светла.

* * *

Жить на ощупь и наугад —

этот жребий давно загадан.

Жизнь не столько идет на лад,

сколько дышит на ладан.

Просто жить, замыкая круг,

на последнюю свечку дунув,

накануне больших разлук,

на излуке канунов.

* * *

Не от того мне страшно,

что за окном беда,

а от того мне страшно,

что это навсегда.

Не знаю, отчего так —

всё грустно и вразброд.

Каких-то главных ноток

душе недостает.

И оттого так скуден,

так тих и полужив

привычных этих буден

заезженный мотив.

* * *

Меня все больше окружают вдовы,

оставшихся друзей — наперечет,

и если заезжаю в Комарово,

дорога сразу к кладбищу влечет.

Те умерли в Москве, а те — в Париже,

но все теснее родственный союз:

мои учителя все ближе, ближе,

еще чуть-чуть — и с ними я сольюсь.

* * *

Ну что у нас за страна! Еще хорошо — не Соседия,

но трехметровая клюква по-прежнему в моде.

Что закипело — выкипело. Вот и вся Выкипедия:

живем в окружении как бы, подобно и вроде.

Вроде бы надо спасаться. Опять захожу в подвальчик.

Я остаюсь при своих, при своем пивном интересе.

Кто я теперь? Всего лишь списывающий мальчик,

как выдумал Миша Векслер в щемящей сердце Одессе.

Значит — подобно и вроде. В память о симулякре,

об этих стихах, рожденных на складе или в котельной.

Будущее застряло, словно корабль на якоре, —

во время такого отлива приближаться смертельно.

* * *

Один был вида страшного, мертвецкого,

второй по урнам собирал окурки.

Перевожу на взрослое из детского:

как часто по дворам ходили урки!

Один был весь картинками наколотый,

а у второго голова разбита.

Перевожу с дворового на комнатный:

«Там два бандита, мама, два бандита!..»

Мне в детстве счастья детского не додали.

Так долго не хотелось просыпаться!

С тех пор какими только переводами

мне приходилось в жизни заниматься!

С тех пор перевожу на человеческий

зверей, и птиц, и малую былинку,

чтобы не дать разговориться нечисти,

лелеющей мечту попасть в билингву.

* * *

Призывая интуицию,

для всего найду антоним:

либо мы храним традицию,

либо мы ее хороним.

* * *

Как спартанский лисенок, мне в кожу медуза впилась.

Никому не сказал. Только молча соперничал с болью.

Море — сказочник детства. Ушедшего с будущим связь

не кончалась, пока я качался в объятьях прибоя.

Сколько раз я смотрел, как ребенок, страстей не тая,

созидает миры изо всех своих первых силенок.

Я нащупаю шрам. Все вернулось на круги своя.

И грызет меня зависть, как древний спартанский лисенок.

* * *

Я зачах на харчах домочадца.

Вот бы мне подфартило опять

до реки, словно в детстве, домчаться,

до звезды, как во сне, домечтать.

Что родится, не раз повторится.

Если с горней взглянуть высоты —

что есть жизнь? Перемена позиций

детской грезы и взрослой мечты.

* * *

Еще прощаться рано,

еще нас не ожег

из вещего тумана

раздавшийся рожок.

И мы, в одном исподнем

встречая этот час,

поймем: в лесу Господнем

охота началась.

Того, что прежде было,

уже не будет впредь.

Но до чего ж уныло

заведомо скорбеть!

Мой друг сердечный, здравствуй!

Привет, осенний лес!

Какой же ты прекрасный,

бессмертный свет небес!

* * *

Когда расцвел осенний куст

и тишина созрела в злаках,

глаза восприняли на вкус

все, что рука взяла на запах.

Шли поколенья лет и зим,

но стал их круг неузнаваем,

и каждый звук был осязаем,

и каждый цвет — произносим.

И восприятие слилось,

перемешалось, завертелось,

и в центр поставило, как ось,

души обманчивую зрелость.

Но искушенный мир в ответ

стоял как встарь ему стоялось:

был звуком звук и цветом цвет,

и сердце сердцем оставалось.

* * *

Мир за окном: кусты сирени,

шум воробьиных эскапад,

в морской дали поют сирены,

в небесной — щедрый звездопад.

А я, осколков собиратель

и дальних звуков копиист,

не знаю, кстати ли, не кстати ль

кропаю этот чистый лист.

Живет Господнее творенье,

в рассвет преобразуя тьму,

и кажется, что повторенье

совсем не дорого ему.

Но мир, воссозданный поэтом,

живет всей силою своей,

и эта тьма перед рассветом

в его руках куда черней.

* * *

Задержим вдох, отложим выдох —

а вдруг судьба войдет в искус?

Как говорят на панихидах,

у смерти — безупречный вкус.

И я подумал: неспроста ведь

загадку эту не решить:

любовь и смерть нельзя представить,

их можно только пережить.

Мои дела, как видно, плохи —

боль в голове и в сердце чад.

Синдром сопутствует эпохе,

как психиатры говорят.

Мы не искали соответствий

на глобусе или в судьбе:

поэту нужен воздух бедствий —

я это знаю по себе.

Мне не поможет заграница,

я к чуждой речи не привык.

Как ниточке не алфавиться —

всего сильней родной язык.

И как бы ни был он неистов,

напор цитат, набор похвал,

стихи для западных славистов

я, слава богу, не писал.

* * *

Усни, печальный поцелуй,

забытый под подушкой,

и на французский лад срифмуй

веретено с лягушкой.

Тогда потянется клубок,

перебирая сказки,

а омут черен и глубок,

и в нем живут тарраски.

Катись, драконья голова,

в глухую чащу леса,

туда, где все еще жива

бессмертная принцесса.

Жива, но спит — как ни горюй,

блуждая по опушке.

Забытый всеми поцелуй

достань из-под подушки...

Постой, кто машет там рукой,

чей день волшебный начат?

Смеется детство за рекой

и отрочество плачет.