* *
*
До снега — опрокинутость в безвременье,
технические неполадки устранены,
и мы не узнаем себя,
записанных здесь под номерами.
В проемах между слов скрывается война,
свет падает за нас, и размыкание пространств
остановимо зрением спасенного,
но выжившего из ума.
Мы пропускаем это.
несчастные не узнают ни смерть, ни то, что до,
падение и нагота друг друга
нас сделали неузнаваемыми,
и только безучастный голос забытой радиоточки
тревожит банальностью сообщений:
там все цветет и движется
* * *
Вернешься, позабыв и звук, и жест:
останемся в кино, где поля колос,
и все с ужасно влажными глазами.
Скажу —
сойди в одной пустой земле,
не спрашивай,
там каждый обо мне
расскажет.
Картинка медленно плывет,
где городок
на пограничном пункте,
прибывшие с почтением перед раздолбанной пятеркой.
Замкни контакт, и пусть ударит наугад
а ты —
«как жаль их всех»,
но если родина прикажет
* * *
что будет, когда мы устанем ждать,
настанет время отправки последнего письма:
жду тебя, дорогое моё животное,
скоро оттает асфальт,
трамвайные рельсы выползут из земли,
разные праздники начнут занимать людей.
Слышу ночами, ты едешь
из глубокого морока и зимы
в электричке, переполненной бедняками, женщинами, детьми,
песня ваша звенит за окнами,
замирает, дрожит.
Подскажи, что близится — Пасха или Песах,
когда прилетит сова/снегирь/канарейка/стриж
и пурпурной лентой ядерных зим
ляжет в дремлющих волосах?
* * *
Как на войне —
шифруют послания девушки
в неприметных одеждах
у колонки с водой такие же дети
такой же клевер и подорожник
и какие-то жёлтые выбившиеся с огородов
кто возвращается тот всегда узнаёт
как всё остается прежним
пахнет бензином и семечками во дворах
на козихинской и колхозной
позже лёжа на крыше
вглядываясь в мерцание спутников
девушки думают — как на войне
и — за то ли мы воевали
* * *
Я давно хочу рассказать,
как хорошо, как весело мы жили,
пока не началось всё это.
Как хорошо, как весело мы жили,
когда началось всё это.
Как хорошо, как весело мы живём сейчас.
Я давно хочу рассказать,
как чайки на нашем пруду
перестали кричать по утрам,
как перестали ходить поезда
и потому их гудки
больше не будят нас среди ночи,
не подбрасывают во сне,
не заставляют подойти к окну,
не чтобы закрыть,
но чтобы прислушаться,
разглядеть в темноте чаек,
оседлавших металлические крыши вагонов,
чаек, отправившихся за тысячи километров отсюда,
потому что чайки всегда умнее человека,
они знают,
как спасти свой пруд,
воздух, который будет держать их
вместо металлических крыш вагонов.
Помните, одна чайка спросила,
выйдя в прямой эфир:
Что вы видели перед тем, как закрыли глаза?
Что бы вы хотели увидеть, когда откроете их снова?
Нравится ли вам то, что вы видите?
До снега — опрокинутость в безвременье,
технические неполадки устранены,
и мы не узнаем себя,
записанных здесь под номерами.
В проемах между слов скрывается война,
свет падает за нас, и размыкание пространств
остановимо зрением спасенного,
но выжившего из ума.
Мы пропускаем это.
несчастные не узнают ни смерть, ни то, что до,
падение и нагота друг друга
нас сделали неузнаваемыми,
и только безучастный голос забытой радиоточки
тревожит банальностью сообщений:
там все цветет и движется
* * *
Вернешься, позабыв и звук, и жест:
останемся в кино, где поля колос,
и все с ужасно влажными глазами.
Скажу —
сойди в одной пустой земле,
не спрашивай,
там каждый обо мне
расскажет.
Картинка медленно плывет,
где городок
на пограничном пункте,
прибывшие с почтением перед раздолбанной пятеркой.
Замкни контакт, и пусть ударит наугад
а ты —
«как жаль их всех»,
но если родина прикажет
* * *
что будет, когда мы устанем ждать,
настанет время отправки последнего письма:
жду тебя, дорогое моё животное,
скоро оттает асфальт,
трамвайные рельсы выползут из земли,
разные праздники начнут занимать людей.
Слышу ночами, ты едешь
из глубокого морока и зимы
в электричке, переполненной бедняками, женщинами, детьми,
песня ваша звенит за окнами,
замирает, дрожит.
Подскажи, что близится — Пасха или Песах,
когда прилетит сова/снегирь/канарейка/стриж
и пурпурной лентой ядерных зим
ляжет в дремлющих волосах?
* * *
Как на войне —
шифруют послания девушки
в неприметных одеждах
у колонки с водой такие же дети
такой же клевер и подорожник
и какие-то жёлтые выбившиеся с огородов
кто возвращается тот всегда узнаёт
как всё остается прежним
пахнет бензином и семечками во дворах
на козихинской и колхозной
позже лёжа на крыше
вглядываясь в мерцание спутников
девушки думают — как на войне
и — за то ли мы воевали
* * *
Я давно хочу рассказать,
как хорошо, как весело мы жили,
пока не началось всё это.
Как хорошо, как весело мы жили,
когда началось всё это.
Как хорошо, как весело мы живём сейчас.
Я давно хочу рассказать,
как чайки на нашем пруду
перестали кричать по утрам,
как перестали ходить поезда
и потому их гудки
больше не будят нас среди ночи,
не подбрасывают во сне,
не заставляют подойти к окну,
не чтобы закрыть,
но чтобы прислушаться,
разглядеть в темноте чаек,
оседлавших металлические крыши вагонов,
чаек, отправившихся за тысячи километров отсюда,
потому что чайки всегда умнее человека,
они знают,
как спасти свой пруд,
воздух, который будет держать их
вместо металлических крыш вагонов.
Помните, одна чайка спросила,
выйдя в прямой эфир:
Что вы видели перед тем, как закрыли глаза?
Что бы вы хотели увидеть, когда откроете их снова?
Нравится ли вам то, что вы видите?