Маркова Мария Александровна родилась в 1982 году
в Магаданской области. Окончила
филологический факультет Вологодского
педагогического университета. Автор
поэтических книг «Соломинка» (М., 2012) и
«Сердце для соловья» (М., 2017). Лауреат
нескольких литературных премий и
поэтических фестивалей, в том числе
премии Президента РФ для молодых деятелей
культуры (2011) – с формулировкой «за
вклад в развитие традиций российской
поэзии» – и фестиваля «Киевские Лавры»
(2013). Живет в Вологде.
Мария
Маркова
*
В
ДОЧЕРНЕЙ ПРОСТОТЕ
*
* *
...а
потребность к памяти обращаться,
запуская
руку в её карман, —
разновидность
доступного людям счастья,
и
не скажешь, что всё обман.
О
страна моя, берега и реки,
принеси
лекарство из той аптеки,
что
росла из тремора стеллажей,
или
пуговицу пришей.
Я
несу не землю — цветка головку,
ноготка
лекарственного подковку,
но
и счастье — растительный мрак угла.
В
ботаническом атласе с ястребинкой
он
всегда бессмертен, и за картинкой
я
его по запаху трав нашла.
У
него — пиры,
во
главе стола
торжество
распада, метаморфоза,
чудеса
деления, свет в котле,
и
зимы гипнотическая угроза
не
страшна ни клеверу, ни пчеле,
и
в рассказе зимнем о царстве страха
золотистый
лютик встаёт из праха
и
горошек тянется по земле.
*
* *
Что
делать здесь — у ветра на виду,
с
хранящимся в уме речитативом,
что
делать здесь сегодня и вчера?
У
прошлого прохладны вечера,
а
ты выходишь в платьице счастливом.
В
таком лишь на свидание идти,
баюкая
сверкающую рану,
как
сорванный шиповник, на груди.
Прости,
но всё осталось позади,
и
белое, и алое — былое,
а
смелое и жаркое смело
порывом
ветра.
Голые
стволы —
и
ветви голы, и слова малы.
На
вырост воздух — вырази без звука,
когда
тоска разящая нема,
и
сходят поцелуи солнца юга,
а
ты без этой нежности — с ума.
*
* *
Так
это разлука, когда отдаёшь темноте
и
разум, и тело,
когда
потухает светильник,
когда
наступает нигде.
Так
это разлука, когда,
уподобившись
дальней звезде,
в
пространстве земном отражаешься только
в воде,
но
не приближаешься, а отдаляешься — выше.
Я
выше, чем видимый мир, я исчезла уже.
Так
это разлука, когда говоришь о душе,
и
страх нарастает, так это разлука, когда
я
думаю, что никогда никого не увижу.
Так
это разлука, писать о разлуке в слезах,
беспомощно
мучая слово — осыпались рифмы,
осталось
последнее «мы» — омывающей лимфы,
закрытого
моря провалы
в
невидимых красных лесах,
последнее
«мы»
на
пороге холодной зимы.
Как
просто даётся бездушное слово «холодный».
Холодный-голодный.
Кочует
ли образ бесплотный,
сияет
ли разум в границах телесной тюрьмы?
Как
больно от краткости «мы».
Мы
всегда расстаёмся,
смеёмся
в пустом переходе,
и
гулкое эхо вчера
заходит,
как солнце, а ночь велика до утра.
А
кто здесь велик? Не царица ли ночь?
Воцарится
одна
темнота,
в
темноту окунётся столица,
и
мы пропадём в темноте её все без следа.
Ведь
это разлука — падение в обморок, бред,
фрагменты
телесности, пот, говорящие руки,
сердечная
«скорая», боль, поражающий свет,
обманчивость
слуха, — но признаков нет у разлуки.
Но
призраков нет, и не будет теней за спиной,
никто
не придёт на обратную сторону света
просить
обращения времени вспять,
и
за мной
обвалится
прошлое, выгорит чистое лето.
Об
этом — в разлуке?..
О
чём бы ещё рассказать?
О
чём бы спросить?
Но
когда за рукав ухватился,
когда
уходящий остался, когда продлевается
нить,
а
свет растворения снова над словом
сгустился —
над
оловом, сплавом, овалом, над лавой любви
—
оставшимся
чудо яви —
не
о многом прошу я.
О
малости счастья — как, жизнь проживая
большую,
детали
беречь и не помнить за ними всего,
а
существования ткань, как и лимфа в
границах —
одно
вещество.
Сохранится
ли что-то потом?
С
божественной лёгкостью, с потным тяжёлым
трудом
возникнет
ли вновь?
Воплотится
ли вновь?
Повторится?..
*
* *
До
и после прилива, городского прилива
я
могу отыскать тебя, словно предмет.
Это
ты на ветру среди лип терпеливо
собираешь
раздробленный свет,
это
ты, отстранившись от общей прогулки,
гладишь
чью-то собаку в пустом переулке,
это
ты откликаешься — времени вне,
и
в любом твоём возрасте форма условна —
это
ты рассыпаешься музыкой, словно
был
рождён для себя в тишине.
Но
когда расстояния мера известна,
я
пишу тебе просто, открыто и честно
и
надеюсь всегда на ответ.
Всё
равно, что стоит за ответом, пугая,
если
вслед за сиренью выходит другая,
искажённая,
с рядом примет,
по
которым и судят, реально ли это,
или
где-то за зеркалом чёрного света
ничего
настоящего нет.
*
* *
Вчера
в дочерней простоте
открыла
разум пустоте.
О
мать моя, куда идём мы
в
мычании, в смыканье губ
по
улице пустой и тёмной,
вдоль
заводских высоких труб?
Какой
мозаики разбитой
предметы
спящие лежат,
на
этой улице забытой
какие
яблони дрожат
от
ветра? — где ты, ветер-ветер,
ответь
мне в яме бытия,
в
какие призрачные сети
попала
музыка твоя
упрямая?
— но облетели
былые
света лепестки,
в
корявом и трухлявом теле
стучат
суставами жуки,
я
слышу звуки заводские,
а
где же голоса людские,
и
что за тени, тихи, наги,
в
колеблющемся полумраке
идут
себе, бредут в мерцанье,
как
металлические цапли —
здесь
тень от тени высока, —
куда
идут, когда река
встаёт
и смотрит чёрным оком
зеркальным,
и в её глубоком
пространстве
ни одной звезды,
а
только щедрое забвенье
в
одном глотке её воды.
*
* *
Зелье
забвения, горькая влага.
Лес
расступился у края оврага,
и
не хватило ни воздуха, ни
жара
сгореть на ветру, как бумага
(холоден
был, а теперь полыхни).
Но
раздвоилось в груди и распалось —
сладкая
пропасть, сухая трава —
и
отделилась текучая жалость
от
ледяной тишины торжества.
Бега
биение, слов огневица,
тесного
лёгкого тела темница,
устрица
сердца и крови канва.
О
мой близнец, распусти рукава,
дай
зацепиться за красную нитку,
за
невесомую тайную нить,
выкрасть
следы твои, время пленить
и
превратить настоящее в пытку,
чтобы
у края за шаг от огня
ты
задержался навечно, дразня
несовершенством
секунды...
*
* *
Что
мне ветер, стремящийся внутрь,
вымывающий
снова крупицы
золотого
тепла, напевающий смерть,
задевающий
тени в темнице
за
живое, — и слёзы пройдут,
отзываясь,
и дрогнут ресницы, —
что
мне тут в переходе минут
его
труд, если не уклониться
всё
равно: истончается плоть,
истощаются
связи земные,
и
огни пробегают ночные —
озарить,
ослепить, уколоть.
Вот
и сон — запоздалый укол.
Под
уклоном слезливая нитка —
опоясанный
город, его частокол —
фонари
золотого избытка.
Это
щедрости край и граница тепла,
где
огни выжигают, не грея, дотла,
но
с рассветом кончается пытка,
и,
когда возвращаешься вновь
с
охладившейся кровью под кров
непонятного
быта, светла
потаённого
сада калитка.
*
* *
Пересыпать
воспоминаний
мутнеющую
чешую.
Вот
гость из области изгнаний
снимает
время, как свою
одежду,
и под каждым слоем
он
связан путами условий
и
несвободен от меня.
У
правильного горизонта
он
снова пишет письма с Понта
при
красном отсвете огня.
Покоя
нет, и тени тянут
кривые
плоские тела —
прильнут
к живому и отпрянут
от
мёртвого. Из-за стола
не
встанешь, из своей же книги
не
выйдешь при сюжетном сдвиге
в
напрасных поисках тепла.
Зима.
Крестьянин, торжествуя
нетленность,
молча ждёт зимой
сухую
розу поцелуя
в
стихах, и долог путь домой.
Не
попрощаться, не расстаться
в
слепящей сини, в белизне
и
по учебникам скитаться
в
чужой неопытной слюне,
меняться,
примерять личины
и
на свои же сорочины
в
сетях являться малышне.
*
* *
Сквозь
ребус леса и терцину сна
ещё
одна страница неясна,
но
в ясные глаза — как в зеркало смотреться,
и
человека долго воспевать —
так
долго, что и вечность не назвать,
как
срок для ожидающего сердца.
Среди
каких людей пройдёшь ты, тень теней,
бессмертие
тая, кому подаришь взгляд?
Где
среди множества блуждающих огней
душа
твоя горит и тянется назад,
как
язычок свечи по воле сквозняка?
Из
перевода смерть твоя легка —
она
была,
а
жизнь твоя ушла из языка, и опустилась
мгла.
В
ней слов не удержать и сна не упросить
сберечь
хотя бы образ. Под розой рассказать.
Любая
тайна — сад. Но ты — не проза,
а
слёз та сладость, для которой нет
мгновения пройти,
и
просто радость, драгоценный свет, живущий
взаперти.