Круглов Сергей Геннадьевич родился в 1966 году в
Красноярске. Поэт, публицист, православный
священник. Живет в г. Минусинске
Красноярского края, служит в местном
Спасском соборе. Стихи и проза издавались
в антологиях и периодике в России и за
рубежом в переводах. Автор нескольких
книг стихов и церковной публицистики,
колумнист интернет-издания «Православие
и мир». Лауреат литературных премий
Андрея Белого (2008), «Московский счет»
(2008), «Anthologia» (за книгу стихов «Царица
Суббота», 2016).
Сергей
Круглов
*
ПРО
Н.
Миниатюры
Н.
устроился на метеостанцию ощущателем.
Сутки
через двое.
Работа
такая: каждые четыре часа выбегать из
балка метеостанции наружу, распахивать
халат, запахивать, забегать обратно,
писать в сводке: «— 5, ощущается как —
28».
Ночами
Н. преследуют кошмары: что сотрудники
четырех региональных отделений полиции
преследуют его как эксгибициониста,
замирают в кустах, роют норы и укрывища,
пищат рациями, хихикают, вытягивают
черные тонкие рыла, нюхают воздух, зубами
стучат...
Н.
просыпается, как в той песне «Нау», в
холодном поту.
Он стал
сентиментален и раздумчив, при звенящем
драгоценном старинном слове «ятра» на
глазах его выступают слезы.
Он
никогда не выходит наружу, если окрест
есть дети, не из боязни той полиции или,
там, по вычитанным убеждениям, а просто
потому что Н. — он такой. (Он знает: каков
бы ни был мороз на улице, эти дети все
равно выбегут, схватят свои салазки и
клюшки, заорут: «Седни не учимся!!!» и
помчат в своих сиреневых штанах с
начесом, натянутых на валенки, замерзать
и гореть в гибких, точных и мохнатых
движениях игры.)
— Путешествие в
прошлое? Это можно, — сказала Ностальжи,
посмотрела снизу вверх, встала, открыла
дверь и поманила Н. за собой.
«Слабым
манием руки», — подумал начитанный
обломками слов и словосцепок Н.
На крыше
высотки свистел ветер, растяжки телеантенн
постанывали, как муторно спящие арфы.
— Ну-ка...
— Ностальжи подтянула вверх жемчужно-серую
кримпленовую юбку, скатала с бесконечной
нейлоновой ноги полоску чего-то
умопомрачительно нежного, тугого и
кружевного («Подвязка», — вспомнил
слово начитанный Н.), растянула пальцами
это тугое на голове Н., как на скорняжной
болванке, и ловко пристроила ему на
глаза: не смотри, дескать, сюрприз.
Н.
стоял и глупо улыбался, и слезы текли
из-под подвязки, когда Ностальжи, не
опуская узкой юбки, подняла нейлоновую
ногу и сильно, точно, поступательно
толкнула его в спину.
— Вам
почувствовать пора бы, как вкусны и
нежны крабы, — сказала она вслед.
Н. любил приходить
в местный палеонтологический музей и
читать на одной из витрин табличку с
опечаткой: «ИЕРОДАКТИЛЬ».
Вдоволь
начитавшись, Н. мысленно к опечатке
прикладывался, а уходя — кланялся.
«Фалеристика —
коллекционирование орденов, медалей,
значков, любых нагрудных знаков (в том
числе почетных, юбилейных, ведомственных,
об окончании учебных заведений и т. д.),
а также наука, вспомогательная историческая
дисциплина, занимающаяся изучением
истории этих предметов, их систем и их
атрибуцией», — прочитал Н. в Википедии.
— Наука.
Атрибуцией... — ступорно повторил он.
Н.
вспомнил себя в детстве и как он одно
время собирал значки (собирал — это
как?.. валялись ли они на тротуаре, смотри
под ноги да собирай, дураки теряют
знаки?.. ходили ли красные девки за ними
в лес с корзинками, агукающе оперно
перекликаясь, перебрасываясь
вишеньем-малиною, напав на рясную
поляну?.. и такой на небе месяц?.. этого
Н., хоть убей, уже не мог вспомнить).
— Я
любил, Господи, эти значки, Ты же знаешь!
И я их собирал. У меня было три — три!!!
— альбома в каких-то клеенчатых обложках,
со страницами из поролона; и был лист
чисто тупо поролона, пришпиленный
гвоздями на стену, и туда я втыкал —
особенно, осторожно, боково, и такой
тихенький скррррррип — все эти значки;
и самые тайно любимые, думаешь, какие
были? Гербы городов?
— Да
ну… — отвечал Господь, — что ж, Я не
помню тебя в том возрасте... Переливные
у тебя были. Хотя, в сущности, согласись,
это же дешевка...
— Согласен!
— вскричал Н. — А тогда — это было…
было... Таинство, говоря по-Твоему...
(Господь хмыкнул и открыл было рот, чтоб
что-то уточнить, но закрыл и не стал.)
Так повернул — волк! а так — заяц! Так
повернул — ну! а так — погоди! Так
повернул — Ты близко! а так повернул —
далеко! Так повернул — Ты Сальватор! а
так — Пантократор! так повернул — Ты
милостив! а так — справедлив!..
— Мой
ты золотой... — сказал Господь и прижал
головенку Н. к Своей груди, стараясь не
испачкать его сукровицей, продолжающей
сочиться из межреберной дыры. — Мой ты
хороший. Фалерист… дитятко.
В порядке очереди
Н. подошел к большой торговой тетеньке,
облаченной в жемчужно-белесый передник
поверх псевдолилового квазипуховика,
занимающей собою весь проем окошечка.
— Узнаю
тебя, жизнь! Принимаю! — хрипло, на тонах
слегка повышенных, сообщила торговая
тетенька.
— А
какую вы жизнь принимаете? — уточнил
Н.
— Оборотную,
используемую вторично! И чтоб была она:
чистой изнутри и снаружи и сухой; не
имела чтоб сколов; была бы без этикеток
и клея; а равно — разложенной по ящикам!
— Вот
так-то, — сказал Н. рыжей худой собаке
Собаке, которая вторую неделю жила близ
его подъезда на крышке канализационного
люка, а Н. время от времени выносил ей
поесть, за что Собака всякий раз благодарно
виляла облезлым хвостом, нюхала и лизала
Н. пальцы, улыбалась ртом и принимала
деловой вид, суетливо лая на видящихся
ей посторонними. — Вот в чем и разница
меж человеком и собакой: собака принимает
жизнь всякую и без всяких условий.
И собака
Собака соглашалась с ним целиком и
полностью.
Н. раскрыл тетрадь
и написал на чистой странице:
«Встреча
с любимыми людьми — это одно, а любовь
со встречными людьми — совсем иное».
Перечитав, он вздохнул, закусил нижнюю
губу и густо-густо заштриховал написанное.
Но
кое-что виднелось.
У них давно уж было
заведено: ежевечерне, расположившись
в продавленном гэдээровском кресле,
Ностальжи (иногда сама пописывающая
под псевдонимом «С. П. Арнок», но за
употребление в беседе с ней слова
«пописывающая» однажды, рече молва,
вырвавшая собеседнику кадык, так трепетно
относилась она к собственному
словотворчеству) собирала исписанные
Н. листки в пук («Взошел болван
семинарист...», вспоминал при этом Н.),
перебирала, местами — внимательно
прочитывала.
Вот и
сегодня. Ностальжи гмыкала, водила
ламинированными ногтями по листкам, Н.
молчал и потел.
— А вот
это, интересно, ты о ком?
— Что?..
— А
ничего. А вот тут: «Ни одна принцесса не
может всегда какать розами»… а?
— Ннну...
Да, я понимаю!.. чо я такой дерзкий… знаю
ли кого на раене... Хе-хе! шучу... Ну... Это,
в общем... — Так Н. поспешил заполнить
неловкую паузу хоть какими-нибудь
звуками.
А
правильно ли он поступил — мы, конечно,
никогда не узнаем.
Н.
иронически наблюдал, как Ностальжи
роется в своей сумочке, уйдя туда по
плечи и время от времени длинно,
чувствительно чертыхаясь.
— О
Дамская Сумочка, модель мирозданья!.. —
пропел Н. на неопределенный мотив. —
Архетип ищем?
Косматая
Ностальжи вынырнула из сумочки и
уставилась на него недвижными яростными
желтыми глазами минервиной совы, от
горя сошедшей с ума.
— Какой
еще архетип?
— Нуу...
— осторожно сказал Н., на всякий случай
передвигая задом табуретку к дальнему
краю стола. — Какой у вас там женщин
бывает архетип... Например, Маленькое
Черное Платье. У каждой женщины в ее
Дамской Сумочке должно быть ее Маленькое
Черное Платье.
— Нет.
Большой Серый Пиджак, — сдавленно
выговорила Ностальжи.
— О!
мадам феминистка?.. — продолжал было
Н., ловко увернувшись от Дамской Сумочки,
пущенной ему в физиономию, по бессмертному
булгаковскому примечанию, метко и
бешено.
И страсть,
как свидетель, поседела в углу.
Дочку Ностальжи
зовут Ляля, Ляле пять.
Стремительно,
как несомая ветром Мэри Поппинс, летя
на работу, Ностальжи попросила Н. посидеть
с временно отлученной от садика Лялей
— у Ляли какие-то гланды, а у Н. как раз
отгул.
— Ну
что, почитаем сказку? — бодро сказал Н.
— Не
знааю... — Уйдя в глубины кресла и
подрыгивая босой ногой, Ляля искоса
снизу сквозь челку внимательно глянула
на Н. и опустила глаза.
— Нуу...
Ты что же, не любишь сказки? — озадаченно
спросил Н.
— Не
знааю... — Ляля изогнулась, вытащила
из-под себя бархатного, которому Питер
бока повытер, ослика с заштопанным
пузом, помяла перекатывающиеся внутри
ослика остатки гранул наполнителя,
натянула ему уши под подбородок и сделала
старушку.
— Но
ведь сказки — это классно! — бодро
сказал Н. — Там всегда все заканчивается
хорошо! Да же?
— Даа...
— ковыряясь с осликом, протянула Ляля.
— А мне грустно...
— Грустно?
Отчего это?
— А что
заканчивается хорошо... Что хорошо только
в конце. И что как только хорошо, так
всегда — конец.
На это
Н. не нашелся что ответить.
Однако,
что бы там ни глаголила истина устами
данного младенца, день надо было как-то
скоротать, и он таки откашлялся и раскрыл
книжку.
На ночь Н. читал
«Лествицу».
Во сне
ему привиделась эта лестница, похожая
на ботичеллиеву воронку, отверзтую
внутрь человеческого естества, а сам
Иоанн, игумен горы Синайской, был
Вергилием: по главам-ступеням страстей
— вниз, по главам-ступеням добродетелей
— вверх. «Зачем ты написал эту книгу
таким архаическим языком? Я не монах, и
мне страшно ее читать!» — спрашивал у
Иоанна Н., а тот, весь коричневый,
ссохшийся, но изнутри, под глянцевой
корочкой аскезы, медовый и лучащийся,
как финик, вздыхал и говорил: «Да ничего
я не писал. Я только включаю свет здесь,
на лестнице — а видишь самого себя в
этом свете ты сам. И решаешь, оставаться
тебе или выползать, тоже ты…», и плоской
иконописной дланью указывал на большой,
в пятнах ржавчины, железный рубильник.
Н.
вспомнил картинку в посте из фейсбука:
под водой два аквалангиста сидят в
защитной клетке, а снаружи плавает акула
и говорит: «Выходите из зоны комфорта,
измените вашу жизнь!», и комментарии
типа «ага, щас». Повернувшись на бок, Н.
уснул снова. На этот раз приснилась ему
темная толща воды, и клетка комфорта, и
собственная асфиксия, и страх, и эта
самая акула; потом, пристально вглядевшись,
Н. понял, что это не акула, а совсем другая
рыба или даже — Рыба, примерно та самая,
из которой когда-то Иона вышел совсем
другим человеком, а именно — самим
собой.
Н. зашел на кухню,
наполненную паром, чадом, запахами
свежеиспеченных куличей, свежекрашеных
яиц и булькающего на плите студня, и
заглянул в холодильник. Подсвеченная
пустота гудела ровно.
— Велик
день тоя субботы, — сказал Н. и закрыл
холодильник.
Ностальжи,
шинкующая лук, знала, что изъясняться
церковнославянскими цитатами Н. начинает
в минуты особой туги и предельного над
собою смирения, и промолчала.
— В день
тоя субботы еды-то вокруг много, а пожрать
нечего, — по-русски уточнил Н., обращаясь
как бы к мирозданию.
Просунувшая
часть рыла в ту же кухонную дверь собака
Собака — услышав голос Н., воспряла:
«Наши в городе!» и в четвертый раз
попыталась проникнуть в запретное
пространство кухни — как бы негласно
соглашалась с ним; черный ее соплеватый
нос в розовых плешинах подрагивал от
голода и удалой трусливой отваги.
— Кто
не дает-то. Открой зеленый горошек, —
ровным голосом, щелкая ножом по доске,
сказала Ностальжи.
— Горошек!..
Очи мои изнемогосте от поста, — отвечал
Н. и дрогнувшим голосом пояснил: — Видеть
ваш силос уже не могу.
— Это
колени изнемогосте от поста, — все так
же ровно отвечала Ностальжи, и ровность
эта приобрела уже нехороший оттенок. —
А очи — они изнемогосте от нищеты.
Образованец.
И глаза
ее наконец стали медленно подыматься
от ножа и доски; приготовленная Н. цитата
про Марфу-Марфу и куличи мнози замерла
в горле его; едва успел он ногой выпихнуть
из кухни собаку Собаку и вместе с ней
исчезнуть, пока эти глаза не поднялись
окончательно.
Ностальжи знала
по опыту: когда в дверь звонят в полвторого
ночи — лучше открыть.
На пороге
стояли двое. Точнее, один: Н. стоял, а
Костя Иночкин висел у него на плече —
глаза заплыли синяками, на скуле засохла
кровь, рукав куртки полуоторван...
— И где
вы были? — спросила Ностальжи, обрабатывая
Костины раны перекисью водорода из
бутылочки.
— Да,
понимаешь, я сам в шоке... Ничего такого,
понимаешь, зашли тут в паб пива выпить...
— В
какой паб?
— Да
тут у вас на углу... Ну, недавно открылся...
— В
«Дракарис»?!
— Да,
вроде так называется...
— Вы с
дуба упали?! Там же фанаты «Игры престолов»
тусуются!
— А что
такого-то? Мы тихо зашли, спросили чего
подешевле… козела пару старопоповицкого...
Вокруг — нормальные вроде люди, никаких
там нефоров, женщины в основном,
библиотекарского вида, бальзаковского
возраста...
— И что
вы сделали?
— Да
ничего мы не сделали! Сидели, пиво пили...
За соседним столиком две дамочки
разговаривали... про драконов... Обсуждали,
как у разных видов устроены огненные
железы и за сколько времени можно сжечь
Дубровник скандинавским драконом, а
за сколько — китайским...
— И?
— И
Костя просто решил сказать доброе
слово... Поднялся, улыбается этак светло
и говорит: милые дамы, ну не будем же
ссориться, ведь ваш сериал, в конце
концов, — это же просто сказка, вымысел!
И тут началось, ты себе не представляешь...
— Я не
представляю? Я как раз представляю.
Идиоты... Купили бы пива и пили дома, так
нет же!.. Давай его на тахту в комнату.
Да осторожно, не бревно тащишь! Вот
так... клади.
Н. присел
на край тахты:
— Нет,
я все понимаю... Но откуда такая жестокость?
— «Жестокость»!..
Скажи, он как это говорил? Ну, про сказку?
— Да
как. Нормально говорил. Без наезда, не
нагло, он и не пьяный был совсем. Мирно
говорил… тихо, кротко.
— Вот
именно! Тихо, кротко — значит на правду
претендовал! Лучше бы он их матами
обложил, им бы не так невыносимо было!..
— И, махнув рукою, второю Ностальжи
подхватила, выходя из комнаты, тазик с
водой и размокшими клоками ваты.
Н. сидел у дома на
лавочке. Смеркалось; микрорайонный
дождь моросил, переставал, начинался
снова. Два из шести фонарей лили во двор
жидкое свечение.
Молодые
люди на соседней лавочке беседовали:
— Смори,
Волоха! Дедухан с шестого подъезда какой
молодец. Опять на турник пошел.
— Физкультурник,
чо. Ветеран. Треники зачотные у него.
— Бэтмен.
— Спи
спокойно, родимый Готэм. Аххахахаха.
— О,
смори, смори!.. висит.
— Чо-то
не шевелится… пойдем посморим, на чем
он там держится ваще?
— Чо-то
он там помер, в натуре… пойдем, ага.
Н. подошел
к скамейке, на которой сидели молодые
люди, взял газету, стряхнул с нее
семечковую шелуху, прочел: «Советский
Союз держался на христианской парадигме».
Было жарко; решили
сделать лимонад. Н. нарезал лимонов и
затолкал их в трехлитровую банку.
— Прежде
чем залить лимоны водой, подави их, —
сказала Ностальжи.
— Это
не творчество, а перекладывание кубиков,
— сказал Н. лимонам. — Вы просто
перебираете отходы речи, подобно
рекламщикам, обслуживающим транснациональные
корпорации. Все креативное пространство
в этой поэтической области давно заняли
собой Лукомников и Гуголев, а вы все
умрете.
Подавленные,
лимоны молчали.
— Батюшка,
а праведники же в Царство Небесное
попадут? — ни с того ни с сего спросил
Н.
— Ну
да. А грешники — в ад.
— Ага...
А поэты?
— Ну...
они попадут в лонг-лист премии «Бронзовая
лира России».
Некоторое
время они шли задумавшись; сопровождавшая
их в прогулке собака Собака нюхала
пометы на углах и напрягала ум, пытаясь
вспомнить название мультфильма «Все
псы попадают в рай», но так и не вспомнила,
потому что мультфильмов отродясь не
смотрела.
Батюшка поделился
с Н. своими узкопрофессиональными
заботами:
— Понимаешь,
терпел я, терпел, да и думаю: эххх, однова
живем!.. И взял вчера на литургии прочитал
народу евангельское зачало не
по-церковнославянски, а по-русски.
Тайнообразующе, разрешения не спрашивал...
Просто взял Новый Завет в обычном
синодальном переводе, да и прочитал.
— И как?
— А
никак. Никто ничего даже не заметил...
Батюшка
горько вздохнул; Н. тоже вздохнул — не
горько, а так, для поддержания разговора.
— А
Апостола по-русски?..
— Ой
нет! Это нет. — Батюшка замотал лицом.
— А
чего?
— Да
видишь ли... Евангелие, оно еще как-то на
слуху. А апостольские послания — их
вообще не поймут... Я их сам-то не понимаю,
если честно...
Батюшка
был честен, чего греха таить.
«Был
честный фермер мой отец», — повторял
про себя Н., идя домой.
Время от времени
на Н. находил стих, и он переводил верлибры
современных европейских поэтов, переводы
порой показывал друзьям.
Костя
Иночкин, прочитав, одобрительно мычал:
— Нуу,
что... Хорошо. Поэзия ведь, как сказано,
и должна быть глуповата.
— «Прости
Господи» забыл добавить, — обыкновенно
уточняла Ностальжи.
— Баночка из-под
гуталина. Гуталина, Карл! Обалдеть, —
сказал Н., вертя в пальцах жестяную
круглую баночку, местами меченую пятнами
ржавчины.
— Раритет,
— с чувством произнесла Ностальжи,
забрала у него баночку, кинула на единицу
и стала пошоркивающе подскакивать на
одной ноге, подталкивая баночку из
квадрата в квадрат.
— Игра
в классики — это женское отношение к
миру, — сказал Н.
— А
мужское какое?
— Игра
в ножички.
— И в
чем разница?
— Прежде
всего в том, что для классиков нужен
асфальт. А для ножичков — живая, черная,
жирная земля. Мать сыра земля. Которую
так сладко завоевывать и делить... Заступ!
И впрямь,
Ностальжи, пока слушала, наступила на
черту. Плюнув с досады, она передала
баночку Н.
Он метнул
жестянку на очерченный мелом квадрат
асфальта, неуклюже скакнул и, разумеется,
тут же попал в небо.
— Вкус оливок я
помню с детства, — сказал Н.
— Нехилое
у тебя было советское детство!.. —
ухмыльнулась Ностальжи. — Оливки!..
— Ну,
не то чтоб, — смущенно уточнил Н. — Я
просто в детстве, когда рисовал, часто
жевал лакированный цветной карандаш
томской карандашной фабрики.
Н. открыл дверь.
Костя
Иночкин бахнул хлопушкой ему в лицо и
проорал:
— С
Новым годом! С новым щастьем!
Н., утирая
лицо и отряхивая волосы, пробурчал:
— Ну
да… со старыми дырами...
Так бабушка моя говорила.