КИНООБОЗРЕНИЕ
НАТАЛЬИ СИРИВЛИ
«Папа,
сдохни!»
Карантин
в кино все никак не заканчивается, новых
премьер нет, так что продолжу знакомить
читателей с плодами прошлогоднего
урожая. Одним из заметных событий в
отечественном кино стал очаровательный
слэшер под названием «Папа, сдохни!»
(2019) — полнометражный режиссерский
дебют Кирилла Соколова, получивший
главный приз на фестивале «Окно в Европу»
и еще кучу призов на фестивалях класса
«Б» по всему миру. В прокате он особо не
отличился, зато сразу стал культовым,
а режиссер-дебютант объявлен достойным
наследником Тарантино, Гая Ричи, Пак
Чхан Ука, братьев Коэнов и прочих великих
мастеров кромсать человеческие тела
перед камерой.
Я
бы объявила Соколова еще и наследником
Гриши Константинопольского, пару лет
назад снявшего подобный кровавый цирк
по мотивам бардака в любимом отечестве
— «Русский бес» (2018).
И так же, как у Григория Михайловича,
при всей его любви к кинотрэшу, настоящие
учителя — это Пушкин, Тургенев и Толстой
с Достоевским, в картине у Соколова
сквозь все готовые,
англо-американо-японо-южнокорейские
жанровые клише просвечивает бессмертная
(анти)советская сказка «Дракон» Е. П.
Шварца.
Главную
роль в фильме играет 28-летний актер
Александр Кузнецов, по части востребованности
явно наступающий на пятки вездесущему
Александру Петрову. Невысокий, щуплый,
с ломаным носом и прозрачными голубыми
глазами, он обладает такой бронебойной
харизмой, что при одном его появлении
на экране зритель сразу чует: это
герой-герой из тех, что прут до конца,
погибают, но не сдаются. Куда пристроить
эту сверхординарную силу личности в
нынешнем российском кино «про жизнь»,
режиссеры как-то не очень знают. В картине
«Кислота» Александра Горчилина,
объявленной своего рода манифестом
поколения 20-летних, Кузнецов играет
одного из трех приятелей, по-разному
демонстрирующих суицидальные склонности
данного поколения. Один из них, Ваня
(Петр Скворцов), на 5-й минуте фильма
решительно шагает с балкона; другой,
рефлексирующий и нерешительный Саша
(Филипп Авдеев), ограничивается тем, что
делает себе обрезание и потом уныло
полоскает пипиську в баночке с
марганцовкой. А третий, Петр (собственно,
Кузнецов), виня себя в смерти друга,
выпивает хлорную кислоту и ходит после
этого с заклеенным ртом, прожигая в
окружающих дырки глазами. Эти немые
Петины сцены — лучшие в фильме, но потом
Петя добровольно сдается в ментовку,
надолго пропадает из кадра и появляется
только в конце, чтобы резонерствовать:
«Наша проблема в том, что у нас нет
проблем», — и читать наизусть «Символ
веры», готовясь покрестить чужого
ребенка. Как? Почему? Герой есть — роли
нет. Пунктир какой-то…
В
«Лете» Кирилла Серебренникова (2018)
Кузнецову специально сочинили роль
Скептика. Это такой странный персонаж,
то ли из 80-х, то ли из нашего времени,
болтающийся на полях сюжета и комментирующий
происходящее: «то ли так все было вокруг
Виктора Цоя, то ли не так…» Делает он
это весьма эффектно и темпераментно,
но опять-таки к основному действию
отношения не имеет.
Александр
Лунгин в своей дебютной картине «Большая
поэзия» (2019) решился приспособить
Кузнецова на роль неудачника (ха-ха!) —
охранника-инкассатора, ветерана Луганских
фронтов с ПТСР, которому не везет ни в
поэзии, ни в любви, ни в ограблении банка.
Соответственно, победительную харизму
тут пришлось максимально прибрать:
герой ходит весь фильм с печальными,
больными глазами, старается вести себя
как «хороший мальчик», чтобы в конце,
поняв, что впереди уже «ни хрена не
будет», вписаться из солидарности с
другом в заведомо провальную авантюру
и помереть ни за грош. Типа, жизнь, сука,
такая! Нету в ней места для победительной
маскулинности!
В
«Папа, сдохни!» Кузнецов поначалу тоже
предстает в образе идиота-гопника, сдуру
ввязавшегося в гнилую разборку. Его
герой по имени Матвей стоит перед дверью
в желтом худи с эмблемой Бэтмена на
груди, сжимает в руке молоток и истово
заговаривает себя на удачу — лупит
кулаком по плечу: «Раз-два-три, чтобы не
было беды! Раз-два-три, чтобы не было
беды!...» Дверь открывается. За дверью —
папа его девушки Ольги (Евгения Крегжде),
которого Матвей должен убить. Потому
как девушка, холодная и красивая, как
Снежная королева, сказала, что папа в
детстве ее изнасиловал. Героя впускают,
он предусмотрительно закрывает за собой
на 4 оборота железную дверь, но дальше
все идет как-то не так. Во-первых, в
квартире оказывается мама Оли (Елена
Шевченко). Во-вторых, из штанов предательски
вываливается спрятанный за поясом
молоток. А в-третьих, папа Оли оказывается
ментом (Виталий Хаев), и через три минуты
нервного диалога, больше похожего на
допрос, папа хватается за ружье, Матвей
в рапиде уворачивается от пули, сверху
дождем сыплются украденные папой
американские доллары, из прокушенной
в ходе драки папиной руки с напором
булькает черная кровь… Хрясть, ды-дыщ,
ды-дыщ — декорации и реквизит терпят
невосполнимый урон, а в финале первого
раунда в Матвея летит брошенный папой
гигантский телевизор (не плоский, а с
кинескопом — убойная вещь!); он надвигается
фронтально в рапиде и при этом еще и
работает, пока не вмазывается герою
прямо в лицо. Хрустальные осколки красиво
летят во все стороны, темнота, титр:
«Папа, сдохни!», черными буквами на
кровавом фоне. Круто! Бодрит!
И
дальше режиссер умело поддерживает
градус экстрима, то прикручивая, то
прибавляя огонь. После встречи с
телевизором Матвей обнаруживает себя
в ванной, прикованным наручниками в
трубе. Томительная интермедия —
извлечение языком женской заколки из
сливного отверстия. Вставной мастер-класс
по избавлению с ее помощью от наручников
с анимированными схемами и закадровой
подробной инструкцией. 2 варианта:
отечественные наручники — собачка
отщелкивается, Матвей покидает квартиру
и радостно несется по лестнице вниз…
Свобода! Но нет. Наручники импортные,
их таким образом не открыть… Засада! И
тут в ванную является папа-дракон с
табуреткой и электрической дрелью,
хрипит: «Кто ты? Кто подослал тебя меня
кончить?» А-а-а! Р-р-р! Ногу Матвея
превращают в дуршлаг, кровища потоками
хлещет на стену, выложенную меленькой
изумрудной плиткой (красно-багровый и
изумрудно-зеленый в картине — основные
цвета).
Виталий
Хаев изображает папу-мента этаким
образцовым хряком с мощными челюстями,
недоверчивыми, сверлящими глазками,
профессиональной сметкой и воистину
готтентотской нечувствительностью к
чужим проблемам и боли. После допроса
он выходит из ванной весь в красном,
словно его окатили кровью из душа, но
ему на это насрать. Он в непонятках. На
нерве грызет прямо от батона твердокопченую
колбасу: «Этот псих сказал, что я приставал
к Ольге!» — «А ты не…?» — робко интересуется
мама. — «Ты что, дура? — стучит он ей
колбасной палкой по голове. — Это же
моя дочь!» Короче, он думал, что киллер
пришел к нему «по работе», а тут какая-то
хрень! Герой между тем оскальзываясь в
кровавой жиже, стоически восстает из
ванны, освобождается от наручника,
сломав при этом какую-то кость (черно-белый
кадр а ля рентгеновский снимок), и грозно
выходит на продолжение боя. Не взирая
на дырявую ногу и перелом руки, он
наставляет на папу ружье; тот, прикрываясь
мамой, вступает в переговоры; кончается
тем, что звонят Оле и та заявляет: не
знаю никакого Матвея. О-па! Все это была
разводка! Матвей опускает оружие. Но
папа — настоящий дракон, воюет без
правил; тут же налетает на бедного
рыцаря, берет в захват и злодейски душит
его. Второй раунд тоже проигран.
Но
это, понятно, еще не конец.
Дальше
сюжет начинает ветвиться флэшбеками:
история сумки с долларами, полученными
за освобождение богатенького психопата
(Александр Домогаров мл.), расчленившего
проститутку макетным ножом, каковую
(сумку) папа увел из-под носа у коллеги
и лучшего друга, чувствительного мента
Евгенича (Михаил Горевой). История Оли,
которой нужны были деньги и которая
видела сумку, так что не нашла ничего
лучше, как подослать приятеля папу тупо
убить. Страсти накаляются, так что
прикончить Матвея, чудом оклемавшегося
в какой-то момент, прочим персонажам
все недосуг. Ему хватает соображения
натравить ментов друг на друга, и дальше
он, устроившись на диване, «в первом
ряду», наблюдает за ходом дуэли. Евгенич
с пистолетом, папа с ружьем, мама у
стенки, обхватив руками коленки…
Напряженное чередование планов, ровно
отмеренных по крупности/длительности:
Евгенич, Папа, Мама, Матвей, крупнее, еще
крупнее… На лице Евгенича благородный
гнев: «Моя жена умерла из-за тебя, эти
деньги могли бы ее спасти!» На лице у
папы — отчаянная хуцпа: «Да она бы все
равно сдохла! Я тебя освободил!» На лице
мамы — карикатурный страх. На лице
Матвея — искреннее веселье: с интересом
вертит головой туда и сюда, только
попкорна не хватает.
Входит
Оля. От неожиданности менты стреляют.
Папа оказывается удачливее, и Евгенич
падает, прошитый зарядом картечи. Все!
Нет, не все! Потому как перед смертью
окровавленный Евгенич вдруг восстает
во весь рост, надевает очки, извлекает
из кармана продырявленную фотографию
своей Клавы и произносит душещипательный
монолог про то, что она ему нынче
приснилась, обняла крепко-крепко и
сказала: все будет хорошо. Вот теперь
все. Евгенич рушится уже окончательно
на залитый кровью ковер. Папа в отчаянии:
своими руками застрелил единственного
друга!
А
спектакль меж тем продолжается.
Мент-кремень
стоически выдерживает известие, что
дочка подослала к нему убийцу, и готов
даже откинуть ей пару кусков, в смысле
— пачек долларов. Не выдерживает мама.
Она вешается. Ремень, прикрученный к
люстре, папа срезает здоровенным ножом,
и этот же самый нож Оля немедленно
втыкает в живот Матвею: то ли в сердцах,
из-за мамы, то ли потому, что в дверь
звонят и надо, чтобы он наконец заткнулся.
Отбрехавшись от двух вызванных соседями
(шумно!) ментов, которые очень любят и
уважают папу, Оля впадает вдруг в
меланхолию: «Тебе маму совсем не жалко?»
— «Я еще не понял», — честно отвечает
отец. — «Про друга ты сразу понял», —
язвит Оля и дальше пеняет, что, де, папа
ее испортил. В детстве она всегда
чувствовала, когда сделает подлость, —
совесть болела. А теперь ничего не
чувствует, подлость теперь — норма
жизни. Короче, всколыхнувшиеся чувства
подвигают Олю на то, чтобы взять ружье
и стрельнуть папе в спину. Кровавой
тряпкой тот летит в угол. Оля готова уже
красиво удалиться с сумкой долларов в
новую жизнь, но не судьба. У папы в кобуре
остался еще пистолет. Пуля, пройдя сквозь
лилейную Олину шейку, отворяет на выходе
веселенький алый фонтан. «Я умираю», —
удивленно-печально говорит Оля. «Да»,
— констатирует спокойно Матвей. И
обозрев поле битвы, отыскав у папы в
кармане ключ, чтобы освободиться от все
еще болтающегося на запястье второго
наручника, но не взяв, как и положено
рыцарю, ни единой бумажки из стоящей
посреди комнаты раззявленной сумки с
баблом, герой покидает сцену, по-шекспировски
заваленную трупами. Волоча ногу и зажимая
дыру в животе, он спускается в лифте,
выходит к свету, бормочет с иронией:
«Чтобы не было беды…»
Итак,
что получается? Обыкновенно в рамках
слэшера кровавую баню инициирует или
какой-нибудь маньяк-психопат, или герой,
совершенно сошедший с резьбы от отчаяния.
Тут герой — воплощение нормы. Ненормально
все, что вокруг. Режиссер просто помещает
в жанровое пространство слэшера знакомую
до боли постсоветскую картину реальности
с ее унылым аморализмом: «не мы такие,
жизнь такая» (достаточно сказать, что
вся история с Евгеничем и взяткой на
операцию для любимой жены позаимствована
из модного в прошлом сезоне сериала
«Шторм» Бориса Хлебникова), доводя тем
самым до кровавого, зубодробительного
абсурда. Кроме того, посредством
нарочитой, почти «сказовой» сгущенности
киноязыка (достаточно сказать, что
камера в иных сценах не просто резко
наезжает и отъезжает, но делает это с
характерным таким звуком: ух!) — он
дополнительно остраняет ее, превращая
в условное и безумно смешное зрелище.
В
итоге перед нами не просто жанровый
аттракцион и не истерически-экстремальный
выплеск эмоций: «жизнь — дерьмо!»,
«впереди ни хрена не будет!», а прозрачная
сказка, понятная любому ребенку. Этакая
шварцевская сказка на новый лад. Там
герой побеждал дракона, но потом вынужден
был вернуться в город, чтобы кропотливо
истреблять дракончиков, поселившихся
в душах людей. Здесь уже некого
перевоспитывать и спасать. Все всё
понимают, большие девочки/мальчики. Тут
нормальный герой, способный различать,
где черное, а где белое, приходит в
драконье логово, обитатели коего искренне
убеждены, что вправе творить любые
подлости и злодейства просто потому,
что МОГУТ, и незапланированная встреча
с нормой становится для этого мирка
катастрофой. Она срабатывает, как лом,
засунутый в молотилку: машина лжи и
насилия неумолимо идет вразнос, драконы
сами пожирают друг друга. И все, что
надо для этого, просто сказать дракону
в себе и в окружающих: «Нет!» Ну, и
проявить твердость.