КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

«Папа, сдохни!»

Карантин в кино все никак не заканчивается, новых премьер нет, так что продолжу знакомить читателей с плодами прошлогоднего урожая. Одним из заметных событий в отечественном кино стал очаровательный слэшер под названием «Папа, сдохни!» (2019) — полнометражный режиссерский дебют Кирилла Соколова, получивший главный приз на фестивале «Окно в Европу» и еще кучу призов на фестивалях класса «Б» по всему миру. В прокате он особо не отличился, зато сразу стал культовым, а режиссер-дебютант объявлен достойным наследником Тарантино, Гая Ричи, Пак Чхан Ука, братьев Коэнов и прочих великих мастеров кромсать человеческие тела перед камерой.

Я бы объявила Соколова еще и наследником Гриши Константинопольского, пару лет назад снявшего подобный кровавый цирк по мотивам бардака в любимом отечестве — «Русский бес» (2018)¹. И так же, как у Григория Михайловича, при всей его любви к кинотрэшу, настоящие учителя — это Пушкин, Тургенев и Толстой с Достоевским, в картине у Соколова сквозь все готовые, англо-американо-японо-южнокорейские жанровые клише просвечивает бессмертная (анти)советская сказка «Дракон» Е. П. Шварца.

Главную роль в фильме играет 28-летний актер Александр Кузнецов, по части востребованности явно наступающий на пятки вездесущему Александру Петрову. Невысокий, щуплый, с ломаным носом и прозрачными голубыми глазами, он обладает такой бронебойной харизмой, что при одном его появлении на экране зритель сразу чует: это герой-герой из тех, что прут до конца, погибают, но не сдаются. Куда пристроить эту сверхординарную силу личности в нынешнем российском кино «про жизнь», режиссеры как-то не очень знают. В картине «Кислота» Александра Горчилина, объявленной своего рода манифестом поколения 20-летних, Кузнецов играет одного из трех приятелей, по-разному демонстрирующих суицидальные склонности данного поколения. Один из них, Ваня (Петр Скворцов), на 5-й минуте фильма решительно шагает с балкона; другой, рефлексирующий и нерешительный Саша (Филипп Авдеев), ограничивается тем, что делает себе обрезание и потом уныло полоскает пипиську в баночке с марганцовкой. А третий, Петр (собственно, Кузнецов), виня себя в смерти друга, выпивает хлорную кислоту и ходит после этого с заклеенным ртом, прожигая в окружающих дырки глазами. Эти немые Петины сцены — лучшие в фильме, но потом Петя добровольно сдается в ментовку, надолго пропадает из кадра и появляется только в конце, чтобы резонерствовать: «Наша проблема в том, что у нас нет проблем», — и читать наизусть «Символ веры», готовясь покрестить чужого ребенка. Как? Почему? Герой есть — роли нет. Пунктир какой-то…

В «Лете» Кирилла Серебренникова (2018) Кузнецову специально сочинили роль Скептика. Это такой странный персонаж, то ли из 80-х, то ли из нашего времени, болтающийся на полях сюжета и комментирующий происходящее: «то ли так все было вокруг Виктора Цоя, то ли не так…» Делает он это весьма эффектно и темпераментно, но опять-таки к основному действию отношения не имеет.

Александр Лунгин в своей дебютной картине «Большая поэзия» (2019) решился приспособить Кузнецова на роль неудачника (ха-ха!) — охранника-инкассатора, ветерана Луганских фронтов с ПТСР, которому не везет ни в поэзии, ни в любви, ни в ограблении банка. Соответственно, победительную харизму тут пришлось максимально прибрать: герой ходит весь фильм с печальными, больными глазами, старается вести себя как «хороший мальчик», чтобы в конце, поняв, что впереди уже «ни хрена не будет», вписаться из солидарности с другом в заведомо провальную авантюру и помереть ни за грош. Типа, жизнь, сука, такая! Нету в ней места для победительной маскулинности!

В «Папа, сдохни!» Кузнецов поначалу тоже предстает в образе идиота-гопника, сдуру ввязавшегося в гнилую разборку. Его герой по имени Матвей стоит перед дверью в желтом худи с эмблемой Бэтмена на груди, сжимает в руке молоток и истово заговаривает себя на удачу — лупит кулаком по плечу: «Раз-два-три, чтобы не было беды! Раз-два-три, чтобы не было беды!...» Дверь открывается. За дверью — папа его девушки Ольги (Евгения Крегжде), которого Матвей должен убить. Потому как девушка, холодная и красивая, как Снежная королева, сказала, что папа в детстве ее изнасиловал. Героя впускают, он предусмотрительно закрывает за собой на 4 оборота железную дверь, но дальше все идет как-то не так. Во-первых, в квартире оказывается мама Оли (Елена Шевченко). Во-вторых, из штанов предательски вываливается спрятанный за поясом молоток. А в-третьих, папа Оли оказывается ментом (Виталий Хаев), и через три минуты нервного диалога, больше похожего на допрос, папа хватается за ружье, Матвей в рапиде уворачивается от пули, сверху дождем сыплются украденные папой американские доллары, из прокушенной в ходе драки папиной руки с напором булькает черная кровь… Хрясть, ды-дыщ, ды-дыщ — декорации и реквизит терпят невосполнимый урон, а в финале первого раунда в Матвея летит брошенный папой гигантский телевизор (не плоский, а с кинескопом — убойная вещь!); он надвигается фронтально в рапиде и при этом еще и работает, пока не вмазывается герою прямо в лицо. Хрустальные осколки красиво летят во все стороны, темнота, титр: «Папа, сдохни!», черными буквами на кровавом фоне. Круто! Бодрит!

И дальше режиссер умело поддерживает градус экстрима, то прикручивая, то прибавляя огонь. После встречи с телевизором Матвей обнаруживает себя в ванной, прикованным наручниками в трубе. Томительная интермедия — извлечение языком женской заколки из сливного отверстия. Вставной мастер-класс по избавлению с ее помощью от наручников с анимированными схемами и закадровой подробной инструкцией. 2 варианта: отечественные наручники — собачка отщелкивается, Матвей покидает квартиру и радостно несется по лестнице вниз… Свобода! Но нет. Наручники импортные, их таким образом не открыть… Засада! И тут в ванную является папа-дракон с табуреткой и электрической дрелью, хрипит: «Кто ты? Кто подослал тебя меня кончить?» А-а-а! Р-р-р! Ногу Матвея превращают в дуршлаг, кровища потоками хлещет на стену, выложенную меленькой изумрудной плиткой (красно-багровый и изумрудно-зеленый в картине — основные цвета).

Виталий Хаев изображает папу-мента этаким образцовым хряком с мощными челюстями, недоверчивыми, сверлящими глазками, профессиональной сметкой и воистину готтентотской нечувствительностью к чужим проблемам и боли. После допроса он выходит из ванной весь в красном, словно его окатили кровью из душа, но ему на это насрать. Он в непонятках. На нерве грызет прямо от батона твердокопченую колбасу: «Этот псих сказал, что я приставал к Ольге!» — «А ты не…?» — робко интересуется мама. — «Ты что, дура? — стучит он ей колбасной палкой по голове. — Это же моя дочь!» Короче, он думал, что киллер пришел к нему «по работе», а тут какая-то хрень! Герой между тем оскальзываясь в кровавой жиже, стоически восстает из ванны, освобождается от наручника, сломав при этом какую-то кость (черно-белый кадр а ля рентгеновский снимок), и грозно выходит на продолжение боя. Не взирая на дырявую ногу и перелом руки, он наставляет на папу ружье; тот, прикрываясь мамой, вступает в переговоры; кончается тем, что звонят Оле и та заявляет: не знаю никакого Матвея. О-па! Все это была разводка! Матвей опускает оружие. Но папа — настоящий дракон, воюет без правил; тут же налетает на бедного рыцаря, берет в захват и злодейски душит его. Второй раунд тоже проигран.

Но это, понятно, еще не конец.

Дальше сюжет начинает ветвиться флэшбеками: история сумки с долларами, полученными за освобождение богатенького психопата (Александр Домогаров мл.), расчленившего проститутку макетным ножом, каковую (сумку) папа увел из-под носа у коллеги и лучшего друга, чувствительного мента Евгенича (Михаил Горевой). История Оли, которой нужны были деньги и которая видела сумку, так что не нашла ничего лучше, как подослать приятеля папу тупо убить. Страсти накаляются, так что прикончить Матвея, чудом оклемавшегося в какой-то момент, прочим персонажам все недосуг. Ему хватает соображения натравить ментов друг на друга, и дальше он, устроившись на диване, «в первом ряду», наблюдает за ходом дуэли. Евгенич с пистолетом, папа с ружьем, мама у стенки, обхватив руками коленки… Напряженное чередование планов, ровно отмеренных по крупности/длительности: Евгенич, Папа, Мама, Матвей, крупнее, еще крупнее… На лице Евгенича благородный гнев: «Моя жена умерла из-за тебя, эти деньги могли бы ее спасти!» На лице у папы — отчаянная хуцпа: «Да она бы все равно сдохла! Я тебя освободил!» На лице мамы — карикатурный страх. На лице Матвея — искреннее веселье: с интересом вертит головой туда и сюда, только попкорна не хватает.

Входит Оля. От неожиданности менты стреляют. Папа оказывается удачливее, и Евгенич падает, прошитый зарядом картечи. Все! Нет, не все! Потому как перед смертью окровавленный Евгенич вдруг восстает во весь рост, надевает очки, извлекает из кармана продырявленную фотографию своей Клавы и произносит душещипательный монолог про то, что она ему нынче приснилась, обняла крепко-крепко и сказала: все будет хорошо. Вот теперь все. Евгенич рушится уже окончательно на залитый кровью ковер. Папа в отчаянии: своими руками застрелил единственного друга!

А спектакль меж тем продолжается.

Мент-кремень стоически выдерживает известие, что дочка подослала к нему убийцу, и готов даже откинуть ей пару кусков, в смысле — пачек долларов. Не выдерживает мама. Она вешается. Ремень, прикрученный к люстре, папа срезает здоровенным ножом, и этот же самый нож Оля немедленно втыкает в живот Матвею: то ли в сердцах, из-за мамы, то ли потому, что в дверь звонят и надо, чтобы он наконец заткнулся. Отбрехавшись от двух вызванных соседями (шумно!) ментов, которые очень любят и уважают папу, Оля впадает вдруг в меланхолию: «Тебе маму совсем не жалко?» — «Я еще не понял», — честно отвечает отец. — «Про друга ты сразу понял», — язвит Оля и дальше пеняет, что, де, папа ее испортил. В детстве она всегда чувствовала, когда сделает подлость, — совесть болела. А теперь ничего не чувствует, подлость теперь — норма жизни. Короче, всколыхнувшиеся чувства подвигают Олю на то, чтобы взять ружье и стрельнуть папе в спину. Кровавой тряпкой тот летит в угол. Оля готова уже красиво удалиться с сумкой долларов в новую жизнь, но не судьба. У папы в кобуре остался еще пистолет. Пуля, пройдя сквозь лилейную Олину шейку, отворяет на выходе веселенький алый фонтан. «Я умираю», — удивленно-печально говорит Оля. «Да», — констатирует спокойно Матвей. И обозрев поле битвы, отыскав у папы в кармане ключ, чтобы освободиться от все еще болтающегося на запястье второго наручника, но не взяв, как и положено рыцарю, ни единой бумажки из стоящей посреди комнаты раззявленной сумки с баблом, герой покидает сцену, по-шекспировски заваленную трупами. Волоча ногу и зажимая дыру в животе, он спускается в лифте, выходит к свету, бормочет с иронией: «Чтобы не было беды…»

Итак, что получается? Обыкновенно в рамках слэшера кровавую баню инициирует или какой-нибудь маньяк-психопат, или герой, совершенно сошедший с резьбы от отчаяния. Тут герой — воплощение нормы. Ненормально все, что вокруг. Режиссер просто помещает в жанровое пространство слэшера знакомую до боли постсоветскую картину реальности с ее унылым аморализмом: «не мы такие, жизнь такая» (достаточно сказать, что вся история с Евгеничем и взяткой на операцию для любимой жены позаимствована из модного в прошлом сезоне сериала «Шторм» Бориса Хлебникова), доводя тем самым до кровавого, зубодробительного абсурда. Кроме того, посредством нарочитой, почти «сказовой» сгущенности киноязыка (достаточно сказать, что камера в иных сценах не просто резко наезжает и отъезжает, но делает это с характерным таким звуком: ух!) — он дополнительно остраняет ее, превращая в условное и безумно смешное зрелище.

В итоге перед нами не просто жанровый аттракцион и не истерически-экстремальный выплеск эмоций: «жизнь — дерьмо!», «впереди ни хрена не будет!», а прозрачная сказка, понятная любому ребенку. Этакая шварцевская сказка на новый лад. Там герой побеждал дракона, но потом вынужден был вернуться в город, чтобы кропотливо истреблять дракончиков, поселившихся в душах людей. Здесь уже некого перевоспитывать и спасать. Все всё понимают, большие девочки/мальчики. Тут нормальный герой, способный различать, где черное, а где белое, приходит в драконье логово, обитатели коего искренне убеждены, что вправе творить любые подлости и злодейства просто потому, что МОГУТ, и незапланированная встреча с нормой становится для этого мирка катастрофой. Она срабатывает, как лом, засунутый в молотилку: машина лжи и насилия неумолимо идет вразнос, драконы сами пожирают друг друга. И все, что надо для этого, просто сказать дракону в себе и в окружающих: «Нет!» Ну, и проявить твердость.