Лапшина Елена Евгениевна родилась в подмосковном Фрязине. Окончила экономический факультет МЛТИ. Пишет и публикуется с начала 2000-х годов. Автор четырех стихотворных сборников. Живет в Москве.

Елена Лапшина

*

DAGUERREOTYPE

* * *

Вот, гляди: буква Д — это Будда,

Т — тоскующий Сын об Отце.

Человек — угловатая буква —

умалится до точки в конце.

То локтями — за злачный ли, сочный,

то баюкая руку в руке,

мы стоим — кто заглавный, кто строчный —

всяк живой в этой тесной строке.

Мёртвый что — он меж буквиц пробелом —

в назывном ли ему, в наживном…

Неопознанный, белый на белом,

обнажённый, в шкафу выдвижном.

* * *

Это звёзды смотрят с вышек,

молод месяц-атаман.

Из тумана кто-то вышел

и опять ушёл в туман.

Как загонщик на охоте,

связкой бронзовой бренча,

будто ищет-не находит

подходящего ключа.

Будто сходства не заметил

между сыном и отцом.

Из тумана вышел петел

с перевёрнутым лицом…

* * *

Там — то приливы, то отливы,

земля и сущее на ней.

А здесь — не веточка оливы —

паучья весточка верней, —

где остаются в одночасье —

и скорбный труд, и жизнь взаймы.

А мы тут — в праздности и счастье,

как будто посреди чумы,

облюбовавшие виварий,

урвавшие сиамский рай —

тварь, прилепившаяся к твари,

в ковчеге, канувшем за край, —

разбитом, гнилью оплетённом…

И мы глядим со дна его

на звёзды в небе полудённом,

не понимая ничего.

* * *

Вот было ж ума до хрена-то: с мороза размякнешь душой,

а в комнате дух маринада, беседа хрустит черемшой.

Подсядет, пошутит про имидж мажор со слезою в горсти.

Дрожащую стопку подымешь, и страшно к губам поднести.

А там и подавно растаешь, и выпьешь, и снова нальёшь.

И удержу больше не знаешь: смеёшься, пьянеешь и пьёшь!

А дальше — что будет, то будет… В рассвет перегаром дыша,

не Бог, так убогий осудит. Такая вот хрень-черемша.

* * *

Так примиренья ждёшь за все свои разлады,

как сдачи — эконом, как мелочи — бармен,

как непрощенье ждёт немедленной расплаты.

Прощенье — ничего не требует взамен.

Желанья одного — для всепрощенья мало

(по скудости любви — душевный инвалид).

И вроде бы с тех пор полжизни миновало,

но корку сковырнёшь, а там ещё болит.

Живуч его рефрен, но чаще — обещанье,

неисполнимый долг, неумолимый стыд.

Прощенье от ума согласно на прощанье.

Затем и говоришь, мол, Бог тебя простит…

Daguerréotype

…Куриной слепоты минутный вздор —

в глазах темнеет, в памяти двоится:

тот детский коммунальный коридор,

где всё чужое, зримое на ощупь,

кромешное, глядящее в упор,

страшит и изнутри себя боится,

и этот вот — сквозящий — коридор.

И лишь лепечешь: кто ты? покажись…

Но суть вещей и наделённых телом —

как зеркало, запомнившее жизнь, —

двойничествует чёрным или белым.

И как на отраженье ни смотри,

но видишь — и снаружи, и внутри —

не то, не так, не зреньем искажая…

И вот оно: не нега — негатив,

и замираешь, плечи обхватив.

Оно не лжёт, но вслушайся в ответ,

когда в инфарктной панике финальной

из ниоткуда замерцает свет —

тревожный,

                инфракрасный,

                                  инфернальный…

* * *

Когда мы были с Богом наравне —

с тех пор, как мы менялись баш на баш с Ним,

минула жизнь и, выросший во мне,

Бог перестал быть детским и домашним.

Он отдалялся, так неудержим, —

то опекал, то упрекал сурово.

Он стал непостижимым и чужим,

как взрослый сын, ушедший из-под крова...

* * *

Берём-ка, берём-ка

капризного ребёнка,

катим под горку

в кроличью норку!

Кролик-кролик

смеётся до колик —

норка маловата,

говорит: «Не надо

вашего ребёнка!

Вы катите с горки

до мышиной норки».

А в мышиной норке:

горкою — корки.

Мышка не рада,

говорит: «Не надо

вашего ребёнка!

Вы катите с горки

к муравьиной норке!»

Муравьёв много —

спешат на подмогу!

Говорят: «Давайте

вашего ребёнка!

Возьмём на закорки,

донесём до норки.

Дело ведь не в росте —

заходите в гости!»

* * *

Анне Гейжан

Чуть отойдёт нестойкое наше лето,

запечатлённое памятью ли, айпадом, —

на языке у мирного стихоплёта

крутится «ветер», вертится «листопадом».

Много ли надо — сладить стихотворенье? —

жги идиомой, как и во время оно!

Ветер подует — ветреница взметнётся,

слово красивое вырвется: «анемона».

Всякое лыко в строку, и станет речью,

бывшее жизнью, бренное, золотое!

Только оно и вправду — летит навстречу,

сквозь пролетает, тает… Да мы за то и

любим его, как ласточку на ладони,

не привыкая, — временная жилица.

Но подыши ещё, посвищи, а то не…

Анечка, что там? — август ещё продлится?..

Романс вприсядку

Да нет, конечно, не останется —

ни от тебя, ни от меня.

Весь этот журавлиный танец-то:

подпрыгивая, семеня...

Глядишь, а дитятко всё тешится,

ерошит пёрышки: а вдруг?..

Живи, покуда сервер держится —

залог бессмертья, милый друг.

* * *

Что ни сыщешь всяко разно —

всё проносишь мимо рта:

лето красное напрасно,

осень-мытарка мертва.

Сколько вьюги ни отмеряй,

снега сколько ни отвесь —

всё становится потерей:

жил да был да вышел весь.

* * *

Что сон, то покойник, то ищешь покинутый дом,

то надо остаться, но в сумерках едешь и едешь…

Бессонная жизнь утекает своим чередом:

капкан на неё не поставишь, в стакан не нацедишь.

И узы не вечны, и нити её не прочны,

и стрелки (от слова «стреляют») её не точны.

Исчислившим беги её не за то ли расплата,

что детское время казалось и было ручным,

пока умещалось на малой шкале циферблата.

Так тикала полночь, а время пришло и ушло,

когда мы по дури ходили туда в самоволку…

А помнишь, Хаврошечка лезла в коровье ушко —

как нитка в иголку?

Родная юродка, челночницей в этой/иной —

с верблюжьей повадкою, льнущая ниткой льняной

(лицо ли, изнанка пестрит узелками на память), —

я здесь и не здесь, разделённая сном и не сном,

спешу за иголкой в безвременьи этом сквозном —

всё ближе бликует, всё чаще и чаще мелькает…

И даже не скажешь: «Я сделала всё, что могла», —

а нитка короче, и кажется жалом игла,

и будто сибирская Лета меня окликает…