*

ПЕРЕПОНКИ МЕЖДУ ПАЛЬЦАМИ

Вера Богданова. Павел Чжан и другие речные твари. М., «АСТ; редакция Елены Шубиной», 2021, 443 стр.

Понятие актуальности применительно к литературе всегда вызывает много споров. С одной стороны, литература не может не реагировать на проблемы и тревоги общества, но с другой — это не статья в СМИ и не блог, авторам требуется время не только для написания романа, но и для осознания того, что, собственно, происходит, — поэтому некоторое запоздание неизбежно. Особенно сейчас, точнее, в последнее время, когда флюгер общественных настроений и ожиданий вертится с такой скоростью, что то, что было актуально год назад, выглядит как анахронизм сегодня.

Так, например, вышедший в этом году роман Веры Богдановой (не дебютный, но первый под ее собственной фамилией), сразу хорошо принятый критиками и вошедший в шорт-лист премии «Национальный бестселлер», опирается на тему, триггерную еще совсем недавно. Сейчас, кажется, ее острота притупилась: это страх чрезмерного китайского влияния на Россию. Хватило полутора лет изоляции (в том числе и государственных границ), чтобы с наших улиц пропали китайские туристы, перестали бросаться в глаза иероглифы на витринах, закрылись многие международные проекты и накал проблемы спал сам собой, хотя был довольно силен. Еще в середине 2000-х гг. мне довелось ехать в поезде с офицерами погранслужбы, которых переводили из Забайкальского края куда-то в центральные регионы, и они в красках, следуя закону доверительных вагонных бесед, рассказывали о том, как тихой сапой идет китайская экспансия в Забайкалье; мол, даже национальная политика Китая нацелена на то, чтобы постепенно вытеснить русское население, потому что китайские мужчины, женившиеся на русской, получают от родного государства материальную помощь... Уверена, что подобное в той или иной форме доводилось слышать всем.

Разумеется, литература не могла пройти мимо. В 2017 году у Алексея Олейникова вышел фэнтези-роман для подростков «Левая рука бога», в основу которого положена идея фактического слияния России и Китая (под эгидой протектората) в недалеком будущем. Любопытно, что в описании присутствуют те же мотивы, что у Веры Богдановой. Там и там это — «будущее ближнего прицела», у Олейникова это 30-е, у Богдановой — 50-е гг. XXI века. И речь идет не о военном вторжении Китая, а о постепенной консолидации двух государств, где Россия оказывается на вторых ролях при формальном сохранении независимости. Объединенный союз позиционируется как противостоящий захватническим силам Запада. В нем вводится общая валюта (юань), экономика подчинена Китаю, китайский становится языком межгосударственного общения. Россия превращается в донора ресурсов для Китая — как земельных и энергетических, так и человеческих: в обоих романах Китай заинтересован в использовании талантливых русских специалистов.

Правда, на этом сходство и заканчивается. Каждый автор использует эти допущения для решения разных художественных задач. Отличается и отношение к национальному вопросу: если у А. Олейникова межнациональные браки приветствуются и дети-метисы получают привилегии, то в романе Богдановой Павел Чжан, сын русской проститутки и китайского профессора-русиста, никаких привилегий не имеет и все, что может получить, — это обидное «китаеза» в спину.

Денис Драгунский в статье «Попаданцы XXI века»¹ называет литературу, где упор в описании будущего делается на научные и технические достижения, «научными фантазиями о будущем». В этом смысле роман Веры Богдановой — не фантастика. Технические новшества в нем ограничиваются очками альтернативной реальности («арками»), заменившими смартфоны, автомобилями с автопилотом и повсеместным внедрением системы слежения. Ну и чипированием людей, конечно. Правда, его только вводят. Описываемая же реальность — тесного быта московских съемных комнат, пропахших безнадежностью детских домов и центров психологической реабилитации, хай-тек небоскребов мировых корпораций на фоне деревянных изб в коломенских деревнях, — вполне узнаваемая. А если знать специфику работы российско-китайских корпораций, понимаешь, что и она описана в романе точно. Недалекое будущее выглядит не как завтра, в котором хотелось бы оказаться, а как усугубленный вариант сегодня.

В той же статье Д. Драгунский говорит о том, что обычно фантастика игнорирует изменения в этике будущего, ограничиваясь «социальным фантазированием», всегда предельно оторванным от реальности. Вера Богданова концентрируется как раз на морально-этических изменениях. Дело в том, что «китайская» тема — не единственная острая в романе: его можно смело назвать каталогом общественных тревог — от детской психологической травмы и сексуального насилия над подростками в детских домах до страхов введения массового чипирования. Поэтому развитие НТР здесь вторично, главное — что в описываемом будущем фактически «все дозволено» и легализовано (проституция, как виртуальная, так и реальная, использование детей для создания хайпового контента в интернете и т. д.). Кроме педофилии. Это остается последним нельзя, оплотом суши в потопе безнравственности. И в сражении за это последнее «нельзя» сходятся главные силы — Павел Чжан, выражающий «добро» (насколько — главный вопрос романа), и его враг и совратитель — «Простокостя» Краснов.

Краснов — воплощенное зло. На нем концентрируется вся ненависть главного героя, его память о причиненных в детстве страданиях. Но это зло однобокое, психологически однолинейное. Это не демонический Свидригайлов, который бросает вызов всему мировому порядку и ставит под сомнение само существование добра и Бога. Краснов совращает мальчиков в детдомах просто потому, что такова его роль в романе, роль марионеточного злодея. Автор даже не дает ему возможности как-то проявиться в тексте помимо флешбеков памяти Павла Чжана. Краснов, таким образом, изначально признан виновным и осужден, читателю остается только следить, как будет исполнен приговор. Он просто должен вовремя вернуться в жизнь главного героя, дабы к чертям разрушить все старательно выстроенное ее здание, вовремя мелькнуть в уходящей от слежки машине и так же вовремя погибнуть, очень нелепо, без попыток самозащиты, покорно принеся себя на заклание. В результате читатель не успевает ни вынести самостоятельную оценку этому персонажу, ни получить вроде бы обязательный в таких случаях катарсис. Быть может, потому, что своей смертью Краснов не избавил мир от зла: сколько еще остается таких же насильников, а главное — остается сам Чжан, жертва, покореженная злом, а потому несущая его внутри самого себя. Победив зло внешнее — а точнее, собственное прошлое, которое оно воплощало, — он не чувствует внутреннего освобождения, с ним не происходит трансформации, и он не становится героем, убившим чудовище. Это просто рядовое убийство, которое никто не расследовал и даже не заметил, как ранее никто не замечал и не расследовал дела о детдомовских насилиях. Что, с одной стороны, делает событие предельно реалистичным, а с другой — снижает его ценность, низводя из кульминации до рядового эпизода, важного для понимания главного персонажа, но не для идейной составляющей текста.

Потому что Павлу Чжану еще предстоит стать героем, только совсем в другом контексте и не по своей воле.

На фоне такой однозначности антагониста два протагониста романа выглядят интересней — это коллега Чжана Игорь Лыков и его девушка Соня. Мы видим их то глазами Павла, то глазами других персонажей: и за счет этого характеры обретают глубину. Так Игорь, с точки зрения Павла, карьерист и мажор, конкурент, получивший все жизненные блага от рождения, оказывается сиротой, очень трогательно заботящимся о здоровье воспитавшей его бабушки. Соня, которая представляется Чжану загадочной красавицей с богатым сексуальным опытом, что привлекает его и заставляет ревновать ко всем мужчинам, на самом деле оказывается строгой набожной пуританкой, посвятившей свою жизнь волонтерству. Наконец, самого Чжана окружающие воспринимают как человека в футляре, зануду и педанта, но совершенно безобидного и погруженного в работу, который может забыть пообедать, но не забудет по звонку выпить положенные два литра воды в день. О том, что он глубоко травмирован, фанатично увлечен одной идеей, склонен к насилию и садизму, не подозревает никто. Начинает догадываться только Соня, но тут же их отношения обрываются, так что ей остается образ замкнутого и хрупкого китайского юноши, будущего спасителя человечества от поголовного чипирования.

Как говорится, в тихом омуте черти водятся. Отсюда и метафора «прочих речных тварей» — хтонического, не подвластного ни морали, ни этике начала, которое есть в людях. Здесь оно представлено отсылками к предваряющим главы романа фрагментам китайских быличек про утопленников, возвращающихся к живым. Несколько хуже обстоит дело с русской мифологией: не надо быть специалистом, чтобы знать, что хвостатая русалка к утопленникам отношения не имеет (как и к русской мифологии, впрочем), поэтому мать Чжана, превратившаяся в «даму с рыбьим хвостом», выглядит несколько комично. Но зато вполне убедительны его собственные кошмары с болотными запахами, качающимися волосами-водорослями и засасывающими глубинами — символ моральной деградации, с которой он безуспешно борется. Впрочем, почему безуспешно? Почему он в итоге становится этой самой «речной тварью», отращивая перепонки между пальцами? Почему хтонь поглощает Павла? Казалось бы, в финале его должно ждать совсем другое преображение: он же делает наконец рывок за пределы своих страхов, осознает всю иллюзорность идей, которым был фанатично предан, расставшись с мечтой о небесном Пекине и о благе для человечества посредством чипов, и не только публично ломает дело всей своей жизни, вдруг осознав его пагубность, но и признается в совершенном преступлении. Он становится героем, победившим собственного монстра, — но тут же уходит в бездну, которая преследовала его всю жизнь.

Моральную победу над засасывающей болотной хтонью одерживают два других персонажа: отказывается от неизбежной, казалось бы, проституции Соня, не идет на поводу у обстоятельств, сохраняя лицо, но потеряв карьеру, Игорь. Фактически они остаются ни с чем, только друг с другом — и с памятью о Чжане, которого числят героем и чей героический поступок будет их теперь поддерживать. Потому что его геройство, даже мессианство однозначно и неоспоримо, своей смертью он поборол все ужасы романа — грядущую чипизацию и вот-вот готовую легализоваться педофилию. Финальное преображение бесспорно: «Тьма сменилась светом, заросли терновника вокруг замка превратили в парк, а спящие граждане очнулись и бросились в подробностях рассказывать о преступлениях, происходивших с ними и на их глазах». Так почему сам Чжан, не заслужив преображения, неуспокоенным духом уходит в замерзшую Оку от дома, где живут его возлюбленная и сын, уходит, как обычная речная тварь?

Однако, как ни странно, именно такое финальное решение расширяет художественные рамки романа. Дело в том, то «Павел Чжан и другие речные твари» — роман однозначности. О том, что его главная тема «травма и ее последствия», читателю не дадут забыть, пока он не отложит книгу: об этом говорится в аннотации, и во врезках на обложке, и даже в послесловии автора к тексту: «В первую очередь я хотела обратить внимание читателя <…> на проблему сексуального, физического и психологического насилия и на преступления, совершенные над воспитанниками детских домов и интернатов». Однозначная и четко очерченная тема; однозначно и однобоко зло, с которым надо справиться. Все это оставляет роману (а заодно и читателю) не слишком много степеней свободы. И только финальная неопределенность этот путь размывает. Болотный, хтонический мир, пришедший из мифов и страшных снов, проступает из-под однозначности. А Чжан, являясь героем в глазах окружающих, остается — по крайней мере в своих глазах — той самой тварью. Он просто уходит из человеческого в свой мир, где ему самое не место.

Ирина БОГАТЫРЕВА