Кабанов Александр Михайлович — украинский поэт, пишущий на русском языке. Родился в 1968 году в Херсоне. Окончил факультет журналистики Киевского Государственного Университета им. Т. Г. Шевченко. Автор 14 книг стихотворений и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике. Стихи переведены на европейские языки. Лауреат ряда литературных премий, в том числе «Русской премии», новомировской премии «Anthologia», Международной Волошинской премии, специальной премии «Московский счет» и др. Главный редактор украинского журнала о современной культуре «ШО». Живет в Киеве.

Александр Кабанов

*

ВДРУГ ЧЕХОВ ГОВОРИТ

* * *

Мне тошно от чего угодных,

живущих в тренде новых слов,

а сколько их, красивых, модных —

из нашей речи сбросят в ров.

Казалось, ярких и любимых —

всем миром нищих и господ,

а в сущности — необходимых

тебе и мне всего на год.

А что останется над ними —

все те же старые слова,

эх, знал бы прикуп — жил бы в риме,

женился, сдал бы на права,

закусывая, пил микстуры,

играл за деньги на трубе —

средь памяток архитектуры

как памятник любви к тебе.

И это — не кряхтенье старца,

не странный замысел творца —

слова, рождённые остаться

с людьми до самого конца.

Просторный дом, вода в кувшине,

сирень, цветущая весной,

и бог как слово на вершине,

собачий холод, летний зной,

дельфин и книга, царь и пушка,

добро и зло, пчелиный мёд,

печаль, акация, кукушка...

кукушка? — ладно, пусть живёт.

* * *

Век железный обнимая, как «буржуйку» в феврале,

в честь серебряного мая — ем в париже крем-брюле, 

заискрит гиперболоид — одноногий и хромой,

то, как зверь, в ночи завоет: шерри-бренди, милый мой!

То заплачет — душный, скучный, век стеклянный — дребезжит,

век бетонный, благозвучный — всем теперь принадлежит,

засыпает пьяный в ванной, голубые вены вскрыв,

в новой копии экранной — киноплёнка на разрыв.

Вспоминаю ночь в июле, кухню: длинный, узкий шкаф,

печку, адские кастрюли, баклажаны спят в мешках,

лук в корзине — кругл и репчат, каждому — своя кровать,

прижимаясь, ангел шепчет: век свободы не видать.

Нам генсек вручил медали, поклонился до земли,

ранним утром — расстреляли, воскресили и спасли,

а затем кормили салом, яркой жизнью на спирту,

я большое видел в малом и переступил черту.

Я поскрёб по всем сусекам, там, где порох и металл,

взял и стал отдельным веком — человеком вольным стал,

и маркиза карабаса сплавил в дальние края,

мой народ — не просто масса, это — власть, и власть — моя.

Век смартфонов и планшетов, век бумаги и чернил:

я сажал в тюрьму поэтов, академиков казнил.

Время, как труба бернулли, — в смерть выталкивало нас,

будет вечной ночь в июле и соломенный матрас,

кухня, скрип оконных створок, вывихнутый лунный свет —

словно палец — вставлен в морок будущих и прошлых лет,

вспоминаю зиту с гитой, всех — идущих на убой,

ангела с губой разбитой, с нецелованной губой.

* * *

Я впервые родился мужчиною

и не плакал, как многие здесь,

мёртвой мамой и кислой овчиною —

провонял, обезвоженный весь.

Сирота: не в рабы и не в цезари,

без кинжала, коня и жилья,

ведь отца — под роддомом зарезали —

наши кровники, дядя илья.

Пощадил, воспитал ради помощи,

ради подлого чувства вины,

помогал ему фрукты и овощи

продавать на базарах страны.

После школы остались мы в киеве,

павильоны, лотки, закрома:

груши, яблоки, персики, киви и

виноград, мандарины, хурма,

авокадо и прочие радости,

постоянно растущий объём:

кто же купит восточные сладости,

если мы — всех неверных — убьём?

Новый мир, да хреновое качество,

удивление, злоба и страх:

в каждом городе — наше землячество,

а неверных — так много в горах.

Как последнее стихотворение,

там, где точка — стремится к нулю,

я бы злость обменял на смирение,

но зарезали дядю илью.

Вот и стал я наследником прошлому,

жить по хитрости, а не по лжи,

и смотреть по айфону хорошему:

вот — айву разгружают бомжи,

вот — проходит красивая, спелая

украинка с глазами лилит,

и вот так что-то бедрами делая,

и вот так, но аллах не велит.

Вся природа в соблазнах раздвоена,

что встаёт одинокий вопрос:

почему на торговца и воина —

ты с презреньем глядишь, абрикос?

Будто крёстный из фильма про мафию,

загоревший, как в небе — земля,

взял планшет и открыл фотографию:

точно, вылитый дядя илья!

* * *

Привет, эпоха, обнимаю крепко,

благодарю за школьные труды,

когда любовь — паяние и лепка,

вязание на спицах ерунды.

Где ожиданья медная чеканка,

вокруг враги, а мы — один народ,

и девочка — родная африканка,

олимпиады беспартийный плод.

Нам врали так восторженно и грубо,

что нынче помнят только старики,

когда машина времени, как группа, —

играла песни на мои стихи.

Да, было плохо, откровенно плохо:

голодомор, великая война,

но это — ваша, не моя эпоха,

моя эпоха — радостью полна.

Я — эхо от чудовищного гула,

нас ждёт закат, коричневый, как йод,

и мальчик из соседнего аула —

тебя ограбит, а меня убьёт.

Пусть обезбожен, пусть расчеловечен

был прошлый век, а люди в нём — совки,

но этой тьмой я изнутри подсвечен,

мой абажур — ночные мотыльки.

Наш гоголь вышел из девятой роты,

мы пили отвратительный агдам,

и если ты — подался в патриоты,

то я свою эпоху — не предам.

Когда опять начнутся пересуды,

я напишу последнюю из книг —

евангелие для детей иуды:

по лайкам их узнаете вы их.

* * *

Вдруг чехов говорит: когда я появился —

был чёрный снегопад над ялтинской баржой,

мой спутник — левитан, он, как и я, — привился

вакциной ковишилд на родине чужой.

Тогда сквозь мокрый снег — прабабочка летела

и села отдохнуть с похмелья на причал,

и ялтинской волной — утопленника тело —

внесло в наш разговор, и чехов замолчал.

А левитан смотрел, как подсыхает слово,

на чехова в пенсне как на пустой стакан,

а я перетекал — из одного — в другого:

сворачивался в кровь, стал чехов-левитан.

Был чёрный снегопад, болело от укола

то правое плечо, то левое плечо,

нахлынула волна из грубого помола —

утопленник запел, и стало горячо.

В прабабочке всю ночь прокручивалась плёнка,

составлено досье, не то чтобы — лонгрид,

две фразы, два крыла, отчётливо, негромко:

вдруг чехов замолчал — вдруг чехов говорит.

* * *

Перед самым началом утра, когда проступают швы,

едва подсохшие ранки, битое в кровь стекло,

возраст спящих людей, снега, листвы, травы:

не плачь, мой милый, — непобедимо зло.

В час, когда трижды некому прокричать —

съеден петух на ужин, семейное серебро —

было украдено, вышел майн кампф в печать,

не плачь, мой милый, — непобедимо добро.

Мёртвые птицы, обняв свои гнёзда, падают вниз,

тонут в море дельфины, это последний шанс —

дан во спасенье, но бог запретил ленд-лиз,

наше с тобой бессмертие — это баланс, баланс.

Голод, разруха, смерть, страх, первородный грех —

непобедимы все, нет на них топора,

и только любовь — сосёт, хавает грязь — за всех,

но только она — спасёт, и только она — твой смех,

а вот теперь, мой милый, плакать пора, пора.

* * *

Читал, читал так долго и прилежно,

что научился чувствовать, когда —

меня читают грубо или нежно,

листают жадно, словно я — вода.

Сквозь оптику австрийских пивоварен

какой-то хрен глазел на свой народ,

и я читал, как бродский благодарен, —

покуда глиной не набили рот.

От поцелуя — ночью, до ушиба —

я пробирался, зрения лишён,

мне ласточка чирикнула: спасибо,

мне ёжик бросил в спину: данке шон.

Когда в икеа наконец валгалла —

была впервые собрана в одно,

мне вечность с одобрением моргала,

и в небе отражалось наше дно.

Я чувствовал прощальный залп зарницы,

и был придавлен к низу — животом,

кто вырвал с мясом из меня — страницы,

кто ими подтирался под кустом?

Теперь смотрю на племя молодое,

на эти книги, ляжки и хвосты:

прекрасные, я был для вас водою,

чтоб только смыть случайные черты.

Пускай вас всех минует змей-тугарин,

пусть переплёт, снаружи и внутри —

хорошим людям будет благодарен,

люблю тебя, и не благодари.