Александр Чанцев — литературовед-японист, прозаик, критик, эссеист-культуролог. Родился в 1978 году в Москве. Окончил Институт стран Азии и Африки МГУ. Кандидат филологических наук, специалист по эстетике Юкио Мисимы. Печатался в журналах «Новое литературное обозрение», «Новый мир», «Октябрь», «Неприкосновенный запас» и др. Лауреат премии журнала «Новый мир» (2011) и премии Андрея Белого (2020) за литературно-критические публикации. Этой статьей автор продолжает свой цикл материалов, посвященных современной интерпретации классики.

Александр Чанцев

*

ДЗЭНСКИЕ ШАШКИ ЭДГАРА АЛЛАНА ПО

В детективах в самую непосредственную очередь нас привлекает работа с логикой, игры умов. У Эдгара Аллана По, считающегося основоположником детективного жанра¹, вопрос логики представляется ключевым, и трактуется он гораздо шире. Кстати, и пальму первенства в жанре можно было бы оспорить — не только потому, что всегда можно найти того, кто делал что-то раньше, а именно поэтому: вопрос познания, мышления у По не ограничивается протодетективными импликациями, но выходит на уровень философских абстракций.

Не отходя далеко от этого тезиса, вспомним еще один столь же расхожий, что По — писатель мистический. Да, «Падение дома Ашеров» — история совершенно мистическая, романтическая и готическая. Но опять же хотелось бы поговорить о том, что, кажется, По волнуют вещи совершенно другие, рационально объяснимые, вскрывающие даже механизм работы логики. Вспомним его «Истории Огюста Дюпена» из трех рассказов — очень изрядную долю в них занимает довольно самовлюбленное повествование Дюпена о том, как и почему он почти сразу нашел разгадку, как к ней не мог не прийти всякий хоть как-то мыслящий человек. Или же вспомним менее раскрученную новеллу «Очки», которая проходит, казалось бы, по жанровой линии юмористических рассказов (у По вообще широкий спектр интересов, от криминальных до сатирических вещей). Герой страстно влюбляется и женится на очаровательной молодой француженке. Уже в браке он надевает очки — 20-летняя красотка оказывается древней старухой, он обманут в своих лучших чувствах и во всем. Затем, «на вершинах отчаяния» (Чоран), ситуация еще раз меняется на противоположную — все это оказалось лишь розыгрышем его друзей, свадьба была не настоящей. И вот здесь По выступает уже как настоящий мистик, задачей которого чаще всего, почти с вероятностью структуры силлогизма, является доказать, что логика этого мира, представления людей в корне не верны! Совы не то, чем они кажутся, а все, что ты знаешь, это ложь.

В логике этих посылов построен и рассказ «Три воскресенья на одной неделе». Желающему срочно вступить в брак недорослю дядюшка заявляет, что даст согласие и деньги на брак только тогда, когда на неделе случатся три воскресных дня. И ему незамедлительно доказывают, что это не только легко возможно, но и вообще случается постоянно, происходит повсеместно, как сейчас вдруг стали говорить, «в моменте»: «Теперь предположим, что я переместился отсюда на тысячу миль к востоку. Понятно, что для меня восход солнца произойдет ровно на час раньше, чем здесь, в Лондоне. Я обгоню ваше время на один час. Продвинувшись в том же направлении еще на тысячу миль, я опережу ваш восход уже на два часа; еще тысяча миль — на три часа, и так далее, покуда я не возвращусь в эту же точку, проделав путь в двадцать четыре тысячи миль к востоку и тем самым опередив лондонский восход солнца ровно на двадцать четыре часа. Иначе говоря, я на целые сутки обгоню ваше время. Вы понимаете?» Дядя «самых честных правил» не может не согласиться, держит слово и дает согласие на брак.

Все радикально не так, как мы думаем, утверждает По. Вернее, все можно помыслить, увидеть под другим углом (в очках). И в рассказе «Система доктора Смоля и профессора Перье» пациенты психиатрической лечебницы охраняют своих же надзирателей, которые им всячески потворствуют в их иллюзиях-безумиях. Абсурд? Легко, особенно в наше время, представить себе какую-то продвинутую инновационную терапию, допускающую не только самое гуманное обращение с выстроенными сумасшедшими мирами, но и делегирование безумцам полномочий по самоуправлению для развития их когнитивных способностей, навыков ответственности и социализации (например, практически так и организовывал деятельность управляемой им клиники La Borde Феликс Гваттари).

Дзэнские наставники начинали свою работу с учениками с того, что стукали их палкой по голове и требовали изобразить хлопок одной ладонью или же свое лицо до зачатия. У ученика случалось озарение, он отказывался от старых представлений и приобщался к радикально новому мышлению. Так поступали и даосы, да и большинство вероучителей. По той же схеме строятся предисловия к изрядной части прорывных научных работ — прежняя логика мира уже не работает, вот новое знание, для приобщения к которому нужно обновить и настройки нашего познания, срочно скачать новую версию. Она поначалу будет непривычной, неудобной, но в конце вы не сможете уже представить, как работать в прежней.

Эдгар По стучит по голове своих героев и читателей в большом количестве своих рассказов. «Похищенное письмо» — полиция перевернула несколько раз дом, тогда как разыскиваемое послание все это время лежало буквально перед их и всех посетителей глазами. «Убийство на улице Морг» — все крайне загадочно, не так, как представлялось, но довольно простой ответ все ставит на свои места. «Король Чума» — пирующие покойники оказываются все же не совсем тем, чем кажутся. «Человек толпы» — бегающий по городу старик безусловно таинственен, но, пусть и неожиданный, ответ об его идентичности в конце мы получаем.

Эти вещи можно отнести отчасти к курьезам, но есть и другие, прямо построенные на жестком доказательстве того, что наши обыденные представления работают лишь до определенного момента или не работают вовсе. Сommon knowledge оказывается совсем не достаточным знанием, общепризнанная истина — истиной ложной. Так, в «Разговоре с мумией» только что ожившая мумия (возможно и такое, это тоже довольно быстро и научно обосновывается — да и вообще перед нами аналог современной криогенной заморозки умерших, надеющихся попасть в будущее) легко доказывает группе твердолобых джентльменов, что современная цивилизация уступает по своим технологическим достижениям Древнему Египту: «Я сослался на наши могучие механические двигатели. Он согласился, сказал, что слыхал об этом кое-что, но спросил, как бы я смог расположить пяты арок на такой высоте, как хотя бы в самом маленьком из дворцов Карнака. Этот вопрос я счел за благо не расслышать и поинтересовался, имели ли они какое-нибудь понятие об артезианских колодцах. Он только поднял брови, а мистер Глиддон стал мне яростно подмигивать и зашептал, что как раз недавно во время буровых работ в поисках воды для Большого Оазиса рабочие обнаружили древнеегипетский артезианский колодец. Я упомянул нашу сталь; но чужеземец задрал нос и спросил, можно ли нашей сталью резать камень, как на египетских обелисках, где все работы производились медными резцами». Доводы о достижениях демократии — вот это уже действительно актуально и смешно — мумия парирует так же легко. «Срезать» самоуверенного египтянина удается только на том, что в Египте не было каких-то там новомодных слабительных пилюль. Джентльмены торжествуют победу. Которая, конечно, осталась за египтянином (этот рассказ можно еще прелюбопытнейшим образом прочесть в оптике постколониальной теории) — он, будучи умным человеком, просто дал выиграть напыщенным дуракам. Вернувшись домой, те тут же планируют сами замумифицироваться года этак до 2025 (прямо в наши дни). Тем самым признавая превосходство древнеегипетской фармы и логики.

В «Черном коте» стенает в стене не труп убитой жены, а замурованный там кот. Который, вполне возможно, является реинкарнацией убитого же и мстящего кота. И вот этот момент даже гораздо интереснее. Ибо до сих пор — в нашей логике — По занимался тем, что расшатывал традиционную картину мира, подвергал сомнению и разрушал привычную оптику взгляда. Но столь фундированное отрицание подразумевает утверждение собственного базиса, как минимум высказывание предположений. Поэтому воплощение кота, его мщение представляются столь важными — в новой логике По есть место, нет, не мистике, но иррациональному элементу. Его логика, мышление берет лучшее от двух парадигм — мистического, иррационального знания прежних эпох и исключительно логической, рациональной современной ему эпохи. По, по сути, предвосхищает наше время, когда в науке воплощаются самые безумные, казалось бы, идеи, вообще нет лимитов для экспериментов (более того, самые передовые достижения научного знания вроде квантовой физики в полной мере доступны для понимания горстке ученых, однако не только современникам По, но и ученым совсем недавних времен представлялись бы чистой ересью).

В том же «Похищенном письме» на наивный, как у Ватсона, призыв рассказчика («меня поражают, — сказал я, — эти ваши суждения, против которых восстанет голос всего света. Ведь не хотите же вы опровергнуть представление, проверенное веками! Математическая логика издавна считалась логикой par excellence») Дюпен отвечает, цитируя Шамфора: «Можно побиться об заклад, что всякая широко распространенная идея, всякая общепринятая условность есть глупость, ибо она принята наибольшим числом людей».

«— Материальный мир, — продолжал Дюпен, — изобилует аналогиями с миром нематериальным, а потому не так уж далеко от истины то правило риторики, которое утверждает, что метафору или уподобление можно использовать не только для украшения описания, но и для усиления аргументации. Например, принцип vis mertiae, по-видимому, одинаков и в физике, и в метафизике. Если для первой верно, что большое тело труднее привести в движение, нежели малое, и что полученный им момент инерции прямо пропорционален этой трудности, то и для второй не менее верно, что более могучие интеллекты, хотя они сильнее, постояннее и плодотворнее в своем движении, чем интеллекты малые, тем не менее начинают это движение с меньшей легкостью и более смущаются и колеблются на первых шагах. И еще: вы когда-нибудь замечали, какие уличные вывески привлекают наибольшее внимание?»

Его локальный ответ — не огромные, но маленькие. Его глобальный ответ — знание и мышление должны учитывать физику и метафизику, рациональное и интуитивное². Это в какой-то мере допущения логика игры, «игр чистого разума» (сам фильм и является тезисом в пользу расширения представлений о мире). Очень интересен тут пассаж из «Убийства на улице Морг», где — опять же нежданно — Дюпен предпочитает простые, казалось бы, шашки интеллектуальным шахматам:

«Между тем рассчитывать, вычислять — само по себе еще не значит анализировать. Шахматист, например, рассчитывает, но отнюдь не анализирует. А отсюда следует, что представление о шахматах как об игре, исключительно полезной для ума, основано на чистейшем недоразумении. И так как перед вами, читатель, не трактат, а лишь несколько случайных соображений, которые должны послужить предисловием к моему не совсем обычному рассказу, то я пользуюсь случаем заявить, что непритязательная игра в шашки требует куда более высокого умения размышлять и задает уму больше полезных задач, чем мнимая изощренность шахмат. В шахматах, где фигуры неравноценны и где им присвоены самые разнообразные и причудливые ходы, сложность (как это нередко бывает) ошибочно принимается за глубину. Между тем здесь решает внимание. Стоит ему ослабеть, и вы совершаете оплошность, которая приводит к просчету или поражению. А поскольку шахматные ходы не только многообразны, но и многозначны, то шансы на оплошность соответственно растут, и в девяти случаях из десяти выигрывает не более способный, а более сосредоточенный игрок. Другое дело шашки, где допускается один только ход с незначительными вариантами; здесь шансов на недосмотр куда меньше, внимание не играет особой роли и успех зависит главным образом от сметливости. Представим себе для ясности партию в шашки, где остались только четыре дамки и, значит, ни о каком недосмотре не может быть и речи. Очевидно, здесь (при равных силах) победа зависит от удачного хода, от неожиданного и остроумного решения. За отсутствием других возможностей, аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя на его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и порой до очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь его в просчет или сбить с толку».

Простое оказывается сложным, касательно же шашек заметим, что Дюпен здесь крайне прозорлив. Если брать, скажем так, не семантически, а исходя из формальных правил игры, то шашки оказываются ближе к сёги (японским шахматам) и го³, играм, считающимся самыми сложными и которые компьютерные программы, в отличие от шахмат, освоили еще не в полной мере. Логично предположить, что дело тут в том, что в шашках (дальше он говорит еще и про вист) и постулируемых Дюпеном принципах важную роль играет то, что выламывается за границы обычной логики и рационального расчета. Логика работает только тогда, когда она действует в крепкой сцепке с интуитивным, нерациональным познанием — логикой шашечно-шахматной игры.

«Продолговатый ящик», «Золотой жук» — привычная логика и представления опять и опять опрокидываются, а то, что казалось бредом и безумием, оказывается единственно правильным и возможным ответом. Логика недоказуема, иррациональное — «проверяется алгеброй».

Это оказывается неудобно и тяжело принять, что наглядно демонстрируется в рассказе с говорящим названием «В смерти — жизнь»:

«Следствие этого оказалось совершенно неожиданное. Свечи (в канделябре их было много) озарили нишу, которую до той минуты скрывала густая тень, отброшенная одним из столбиков, что поддерживали балдахин. <…> Теперь я уже не мог и не хотел сомневаться, что глаза меня не обманывают: ибо первый же отблеск свеч на холсте, казалось, рассеял незаметно овладевшее мною дремотное оцепенение и разом, словно удар гальванического тока, вернул мне остроту чувств. <…> Как я понял, волшебство заключалось в необычайном живом выражении, которым я был сперва изумлен, а под конец и смущен, и подавлен, и испуган. У меня не стало более сил видеть печаль, таившуюся в улыбке полураскрытых губ, и неподдельно яркий блеск пугливо расширенных зрачков. В каком-то благоговейном ужасе поставил я канделябр на прежнее место».

Следствием уже помянутого удара по захламленной старыми, мирскими представлениями голове ученика в пределе должно было быть сатори — озарение. Иероглифическое написание этого дзэнского понятия состоит из элементов «сердце», «рот» и «собственный»⁴, что дает массу оснований для семантических трактовок. В сердце через рот входит «состояние одной мысли»⁵, за счет чего происходит становление истинной идентичности, построение подлинного я и незамутненного видения, реализуется полное соприкосновение с миром⁶. Если же провести параллель с исихазмом — что опять же лишь на первый взгляд кажется волюнтаризмом, на самом же деле медитативные практики и их интенции весьма схожи, — то мы получаем почти буквальное, анатомически выверенное исполнение заповеди святых отцов о том, что ум должен спуститься в сердце, а сердце подняться в ум. Не менее интересным оказывается и написание иероглифа дзэн⁷ (в составе слов имеет разные значения, например, «якодзэн» — мнимая ученость, поверхностное знание) — элементы «указывать, показывать, демонстрировать» (от намека до извещения), два элемента «рот» и «поверхность».

В «Золотом жуке» (название опять же говорящее, подсказывающее и указующее, как и сам этот жук, приведший в итоге не в сумасшедший дом, а к кладу и успеху: золото — не только сверкание, сияние, но и цель и символ исканий алхимиков) читаем — описание озарения и просветления:

«Невероятное совпадение на минуту ошеломило меня. Это обычное следствие такого рода случайностей. Рассудок силится установить причинную связь явлений и, потерпев неудачу, оказывается на время как бы парализованным. Когда я пришел в себя, меня осенила вдруг мысль, которая была еще удивительнее, чем то совпадение, о котором я говорю. Я совершенно ясно, отчетливо помнил, что, когда я рисовал своего жука, на пергаменте не было никакого другого рисунка. Я был в этом совершенно уверен потому, что, отыскивая для рисунка местечко почище, поворачивал пергамент то одной, то другой стороной. Если бы череп там был, я бы, конечно, его заметил. Здесь таилась загадка, которую я не мог объяснить. Впрочем, скажу вам, уже тогда, в этот первый момент, где-то в далеких тайниках моего мозга чуть мерцало, подобное светлячку, то предчувствие, которое столь блистательно подтвердила вчера наша ночная прогулка. Я встал, спрятал пергамент в укромное место и отложил все дальнейшие размышления до того, как останусь один. <…> Можете, если хотите, считать меня фантазером, но должен сказать, что уже в ту минуту я установил некоторую связь событий. Я соединил два звена длинной логической цепи».

Разумеется, свет — мерцающий в ночи, что отсылает уже к западному концепту «темной ночи души» Иоанна Креста, — просветление и весь смысловой ряд имеет массу аналогий в буддизме, как в большинстве других религий и религиозных практик. Это и так называемое «радужное тело», позволяющее человеку по собственной воле переходить из материального состояния в нематериальное, и эпитеты Будды («Нёрай но акаруй хикари га омаэтати о мамору даро» — здесь даже плеоназм, буквально «Будда принесет светлый свет, чтобы защитить вас»),




и Дайкомё⁸, буквально «Великий сияющий свет, великое существо Вселенной, освяти меня и будь моим другом», то есть природа Будды ₌ истинная природа человека в дзэне.

Чтобы не заканчивать на почти вхождении героев в состояние нирваны, обратимся к расхожему, ставшему даже привычной и банальной игрой — поиску и обнаружению упоминаний и намеков на пандемию в произведениях прошлых веков. Кроме «Чумы» Камю и «Дневника чумного года» Дефо Салман Рушди в сборнике эссе «Языки правды» говорит о том, что для него более показательным и продуктивным для понимания нашей новой реальности было перечитывание «Повелителя мух». Последнее эссе у самого Рушди, уже постскриптумом, о коронавирусе. Рушди болел среди первых, средне-тяжело, все обошлось. И даже больше пандемии и невозможности увидеть своих близких в другой стране его печалит, что мир вряд ли выучит преподанный урок и попытается что-то изменить в своих отношениях с природой и вообще. Тут с Рушди соглашаешься точно. Тогда как у По, несмотря на столь же мрачную картину, вывод более обнадеживающий.

«В эпоху ужасного владычества холеры в Нью-Йорке я получил приглашение от одного из моих родственников провести две недели в его уединенном коттэдже, на берегу Гудзона. Мы пользовались всеми обычными летними развлечениями: гуляли, рисовали, катались в лодке, удили рыбу, занимались музыкой, чтением, и провели бы время очень недурно, если бы не ужасные вести из города, получавшиеся ежедневно. Не было дня, который не принес бы нам известия о смерти кого-либо из знакомых. По мере того, как зараза усиливалась, мы привыкли ежедневно ожидать потери какого-нибудь друга. Под конец мы со страхом ожидали газету. Самый ветер с юга, казалось нам, был насыщен смертью. Эта леденящая мысль всецело овладела моей душой. Я не мог ни думать, ни говорить, ни грезить о чем-либо другом. Мой хозяин был человек более спокойного темперамента и, хотя сильно упал духом, но все-таки старался ободрить меня. Его богатый философский ум не поддавался влиянию вещей воображаемых; он был достаточно восприимчив в отношении реальных ужасов, но не боялся порождаемых ими призраков».

Действительно, вооруженные новой логикой мудрецы смотрят на все гораздо спокойнее. Пандемия и дает возможность пересмотреть старую рациональную, позитивистскую, заточенную на достижение сиюминутных прагматических выгод логику в пользу более экологической⁹, как в буквальном смысле более бережного отношения к природе и животным¹⁰, так и более глобальном — позволяющем наблюдать, анализировать и воспринимать мир во всем его многообразии и сложности, не поддающимся подчас общепринятым рациональным подходам и трактовкам.