*
У
ПОЭТА ЕСТЬ ПРАВО!..
Игорь
Вишневецкий. Cобрание
стихотворений 2002 — 2020. Предисловие С.
Завьялова. М., «Новое литературное
обозрение», 2021, 312 стр. («Новая поэзия»).
Читать эту книгу
очень непросто. И вовсе не потому, что
она насыщена именами, названиями,
цитатами и т. д. — хотя и этого у новой
книги Игоря Вишневецкого не отнять, —
а потому, что самая простая фраза в его
стихах очень часто оказывается совсем
непонятной, абсолютно темной, как
говаривали в позапрошлом веке. Например,
как писал известный сегодня мало кому
еще из наших современников дальний
предшественник Вишневецкого —
поэт-профессор Степан Шевырев в 1830 году
(при Пушкине еще) в стихотворении
«Критику»:
Вменяешь в грех ты
мне мой темный стих.
Прозрачных мне не
надобно твоих:
Ты нищего ручья
видал ли жижу?
Видал насквозь,
как я весь стих твой вижу.
Бывал ли ты хоть
на реке Десне?
Открой же мне: что
у нее на дне?
Вменяешь в грех ты
мне нечистый стих,
Пречистых мне не
надобно твоих:
Вот чистая водица
ключевая,
Вот «Алеатико»
струя густая!
Что ж? — выбирай,
возьми любой стакан:
Ты за воду... Зато
не будешь пьян.
Я
не случайно вспомнил про Шевырева. В
«Кратком изложении стихов Степана
Шевырева, сочиненных им в Италии с
1829-го по 1832 год», занимающем в книге
очень важное место, Вишневецкий так
трактует это стихотворение:
Что ж, вперед! У
поэта есть право
на темный,
недопроясненный
и опьяняющий стих
Больше всего это
«изложение» похоже на знаменитые
гаспаровские «экспериментальные
переводы»: в несколько раз короче,
принципиально проще (за счет прежде
всего отказа от банальностей и «украшений»,
в том числе и от метра и рифм) — и во
много раз точнее и современнее.
Эти стихи Вишневецкий,
как и Шевырев, написал в Италии; поэтому
раздел книги, в который они попали, так
и называется — «Стихотворения, присланные
из Италии». (Помните, в свое время Пушкин
сходным образом назвал присланные в
«Современник» стихи своего великого
соперника Тютчева? Напечатал, но сразу
указал на место: чужие, не наши, иноземные.)
Так и Вишневецкий большую часть своей
новой книги написал в добровольном
изгнании: в разных городах Америки, где
он сейчас живет и работает, в Италии. Об
этом не позволяют забыть точные даты
под стихами и указание на место их
написания. Чужое, иноземное — вспомним
такие же последние слова после стихов,
например, Бальмонта или Северянина,
подчеркивающих таким образом, что это
написано не дома, вдали от дома.
Но ведь оттуда
часто намного лучше видно: Сергей
Завьялов в своем предисловии к «Собранию
стихотворений» говорит об особой
«беспартийности» Вишневецкого (с
некоторой, кажется, даже белой завистью!),
которая была бы невозможна, оставайся
поэт в сегодняшней России. Жизнь вне
родины, вне звучащего вокруг родного
языка дает ему подлинное одиночество,
без которого трудно писать. Творческое
одиночество.
И тут сразу
вспоминаются другие поэты-изгнанники,
в первую очередь — Данте. Неслучайно
центральное произведение «Собрания»,
поэма в правильных дантовских терцинах
«Видение», безусловно, ориентирована
на первую часть «Божественной комедии».
И сам великий флорентиец появляется в
ней — правда, ближе к концу, после других
близких Вишневецкому героев, вместе с
которыми он скитается по предместьям
современного — и одновременно
вневременного — Ада.
Поэма заслуживает
особого разговора и разбора, она
действительно стала настоящим событием
в нашей современной поэзии, но здесь
хотелось бы больше сказать об остальной
книге, заслуживающей не меньшего
внимания. Потому хотя бы, что вошедшие
в нее стихи принадлежат к редкой у нас,
к огромному сожалению, интеллектуальной
поэзии — тут вспомнить можно разве что
упомянутого уже Завьялова и Амелина,
из старших — петербуржца Михаила
Еремина, и почти все. Или совсем все.
Вишневецкий и сам
понимает свою исключительность и иногда
даже старается писать нарочито просто
— но это получается у него очень редко.
Даже в абсолютно лирических «по
определению» стихотворных воспоминаниях
о детстве, о родителях и братьях, поэту
не удается вполне «выключить голову»:
его дарование устроено так, что самое
простое и конкретное Вишневецкий видит
через мировую культуру, определяющую
его художественную оптику: все через
все.
Особенно хорошо
это видно в «пейзажных» стихах поэта,
про которые Наталья Черных в свое время
написала, что они «естественны, весомы
и очень информативны». И эта информация
— не только и не столько о конкретном
парке или лесе, всегда названном после
текста, — а именно о человеке, видящем
и описывающем этот парк или лес. Так и
хочется поехать по точно указанному
поэтом адресу — и убедиться, что там
все совсем не так, как в его стихах.
Потому что пейзаж у него — только часть
его собственной личности, его души, если
хотите.
Даже описывая
насекомых и птиц (одно из любимых занятий
Вишневецкого) и всегда упоминая — для
вящей точности — их латинские названия,
поэт пишет опять-таки прежде всего о
себе, созерцающем и описывающим эту
часть объективного мира. Даже бабочек,
постоянно мелькающих в этом мире, он
называет чаще всего «чешуекрылыми» —
чтобы, наверное, ускользнуть из тени
еще одного великого изгнанника —
Владимира Набокова.
Здесь та ЗЕМЛЯ,
грядущему чиста,
где русское
преобразилось слово,
где Пушкина оставила
тщета
и воспаряет зрение
любого
чешуекрылым с
мягкого листа
сквозь ветер солнца,
как порыв сплошного
сознания, из узкого
скита,
столпом огня —
опора и основа
тому, что в помутненье
охряном
готовится для
нового усилья
собою быть, все
взяв и сохранив,
и вот дожди становятся
вином,
трепещут гробных
кипарисов крылья
и смыслом высветляется
прорыв.
Впрочем, если
говорить о стилистических сближениях,
то здесь максимальное сходство можно
найти скорее с другим мастером
субъективного пейзажа — с антиподом
автора «Ады», Борисом Пастернаком. Как
справедливо писал американский коллега
Вишневецкого филолог Виктор Террас,
«достоинства стихов Вишневецкого
двояки: они звучат поэтично, музыкально
— даже когда непонятны, и, при внимательном
рассмотрении, демонстрируют глубокую
метафизическую мысль». Но ведь это же
можно сказать и о стихах Пастернака,
разве нет?
Действительно, в
стихах Вишневецкого тут и там мерцают
лики и строки предшественников («то
флейта слышится, то будто фортепьяно»),
то Пушкин, то Дант, то Шевырев, то Блок,
которого современник, следуя его рецепту,
«называет по имени» — причем в стихах,
адресованных не нам с вами, а далекой
от изысканных литературных игр «смятенной
девочке, чьим именем плещут яхт-клубы
Америки»:
И уже, если честно,
мне было не жаль, как
не напишет А. Блок,
тебе неизвестный,
что, сцепившись,
тогда не глупые птицы
целовались, а мы
Кстати, о достоинствах:
на мой взгляд, одно из них заключается
в работе со стиховой формой — так и
хочется сказать, во владении ею.
Вишневецкий умеет писать очень по-разному,
что даже в наше время всеобщей грамотности
дается далеко не всем. Он успешно говорит
и на современном русском, и на языке
своих давних предшественников, насыщая
стих где надо вполне уместными архаизмами;
он владеет сонетом и терцинами, гексаметром
и логаэдами, и не только любимой им
сапфической строфой и фалекием, но и,
как он сам пишет, «силлабикой
англо-американского типа» с фиксированным
чередованием количества слогов внутри
каждой строфы; суховатым верлибром,
помогающим поэту говорить о самом
главном, без лишних, хоть и красивых
слов, и полузабытой силлабикой (как
англо-американской, как уже сказано,
так и итальянской, которую в свое время
пробовал воскресить тот же Шевырев).
Это тоже важно:
поэт предпочитает сам объяснять, каким
именно образом написаны его стихи. Для
этого каждая его книга снабжена авторскими
комментариями, без которых невозможно
понимание этой поэзии. И эти комментарии
читать не менее важно и интересно, чем
стихи, — потому что они их такая же
неотъемлемая часть, как названия, даты,
указание места написания, точки на
карте, где поэт пережил свои стихи.
И еще о достоинствах
— хотя теперь скорее о новациях: чтобы
не оказаться экспонатом литературного
музея, Вишневецкий с виртуозным умением
обновляет доставшиеся ему в наследство
старые литературные формы. Например, с
помощью актуализирующего само явление
стиховой речи анжамбемана (перенос,
по-нашему), которым насыщены многие его
стихи. И не только в традиционной для
русской поэзии форме — как у Жуковского,
Пушкина или Цветаевой, но и в более
изощренных: межстрофной и внутрисловной,
для которой слово приходится разъять
на части, поместив их в разные строки и
создав тем самым возможность для
появления новых, небывалых рифм (для
этого поэт изобретает даже особый знак
препинания — =):
37. — «Конечно. Это
все закатный дым и
лучи косые — с
правильного лада
меня сбивают. Говоря
простыми
40. словами, я не
отводил бы взгляда —
вот так глаза в
глаза, — и если б тело
всегда дружило с
речью, смысл, отрада
43. бы были в том,
что тело то глядело
поверх границ
(молча ли, говоря ли...)»
— «Но ты ведь знаешь
точно: есть пределы
46. всему. Ты старше,
опытней». — «Едва ли
что значит опыт!»
— «Когда сядет солнце,
на остановке на
Большом Канале
49. мы все-таки
расстанемся». Как сон, це=
пляя за реальность,
отплывает
и в каждом стеклышке,
в любом оконце
52. предсонное
светило дотлевает,
так я — измученный,
в душе счастливый —
подумал, возвращаясь,
что бывает
55. апрель жестоким,
но не здесь, в на диво
распахнутой —
лазурно и зелено —
Венеции, чья дарит
перспектива
58. спокойствием.
В этом примере из
«Видения»
— может быть, слишком длинном, но прервать
эту свободно струящуюся речь было просто
невозможно — намечена еще одна важная
черта поэтического стиля Вишневецкого:
выделение им в отдельные короткие строки
или полустрочия особенно важных, главных
слов. В традиционной сапфической строфе
для этого есть финальный короткий
адоний, возникающий в каждой четвертой
строчке:
НЕ ИЗ САПФО
Майской душной
ночью по тихим склонам
Беличьих холмов я
шагал — холмы-то
в нашем южном
городе, нареченном
именем
Питта,
мало удивляют, —
а над холмами
полная луна в эту
ночь всплывала:
в воздухе змеилось
как анти-пламя
лунное
гaло.
О, когда бы не
пятьдесят четыре
зрелых, а прозрачных,
а быстроногих
мне семнадцать
было в прекрасном мире,
я
б превозмог их
безудeржность
— твердостью пониманья;
я воспел бы явь, а
не то что мнилось;
вот теперь шагаю,
просты желанья:
только
бы длилось
в небе иллюзорное
искаженье
оптики весь путь
— в полчаса — до дому.
Нетщеславен. Даже
стихотворенье
можно
другому,
не себе, а чувству,
в котором мало
властен, приписать:
гимн в античном строе
лишь оно, волхвуя,
и написало —
чувство
живое.
29
мая 2018. Питтсбург
В авторских
комментариях к этому стихотворению
Вишневецкий-филолог хладнокровно
констатирует: «Рифмованная имитация
сапфической строфы» (потому что античная
строфа и большинство ее русских имитаций
принципиально не рифмованы, это тоже
новация). Но ведь за несколько страниц
до этого, в «основном» тексте он
признавался, что эти стихи написал,
строго говоря, не он, а его «чувство
живое» — то есть не разум, а эмоция. Но
эмоция, строго контролируемая разумом
поэта-интеллектуала.
…И
еще об одном хочется сказать: рядом с
чешуекрылыми (а иногда и прямокрылыми)
и самостоятельными, самодостаточными
птицами во многих стихах Вишневецкого
оживает и живет собственной жизнью сам
Язык: его буквы, фонемы, сам алфавит.
Живой, как и они, но живой так же, как и
они, отдельно от человека, собственной
жизнью. Заполняющий пейзаж вместе с
бабочками, малиновками и буками. Не
понимая этого, невозможно войти в мир
Вишневецкого — богатый, разнообразный,
живой во всех своих проявлениях. И
безмерно одинокий.
В котором, однако,
есть единственная постоянная радость:
Что в море купаться,
то Данта читать:
Стихи его тверды
и полны,
Как моря упругие
волны!
Как сладко их смелым
умом разбивать!
Как дивно над речью
глубокой
Всплываешь ты
мыслью высокой:
Что в море купаться,
то Данта читать.
Это
снова из Шевырева, из его написанного
в 1830 году в Риме стихотворения, тогда
же, кстати, в пух и прах раскритикованного
«строгим» Белинским. А говоря словами
Вишневецкого,
А счастливое чтение
и постижение
Данта похоже на
то, как купальщик
противостоит
накату упругих
волн моря.
Так
и поэт противостоит морю житейскому
невежества и ханжества — дай Бог ему
удачи!
Юрий ОРЛИЦКИЙ