*

НА НЕВСКИХ БЕРЕГАХ ЕВФРАТА

Владимир Емельянов. Древняя Месопотамия в русской литературе. Исследования и антология. СПб., «Петербургское Востоковедение», 2021, 592 стр.

Во введении к своей книге Владимир Емельянов пишет, что она могла бы с полным основанием называться «Месопотамский текст русской литературы». В таком случае большинству читателей стала бы заведомо ясна связь ее методологии с теми подходами, которые были разработаны в цикле исследований В. Н. Топорова, посвященных петербургскому тексту отечественной культуры. Кроме того, дополнительной мотивацией «запасного» названия, реши автор его все-таки использовать, послужил бы и тот примечательный факт, что еще в 2002 году именно В. Н. Топоров поставил перед ним «задачу написать историю Месопотамского текста в русской литературе, подчеркнув особую роль В. К. Шилейко в распространении подлинных научных знаний среди поэтов Серебряного века». К заветам выдающегося ученого Владимир Емельянов отнесся со всей серьезностью и основательностью: в 2019 году он опубликовал научную биографию Шилейко¹, а спустя два года, исключительно плодотворно распорядившись подаренным пандемией ковида дополнительным свободным временем, завершил работу над рецензируемой нами книгой, вобравшей в себя некоторые ранее напечатанные статьи и материалы.

Возникает, однако, вопрос, почему она в итоге стала называться так, как называется, — «Древняя Месопотамия в русской литературе». В уже упомянутом введении четко и однозначно ответ на этот вопрос не проговаривается, но расстроить это может, пожалуй, лишь тех, кто привык получать готовые формулы, не требующие внимательного чтения и предварительных умозаключений. Во-первых, вполне очевидно, что понятия Месопотамского и Древнемесопотамского текстов имеют разный объем. Если бы кто-то решил обратиться к изучению диалога между месопотамской и русской культурами, то он рано или поздно вынужден был бы выйти за пределы древности и войти в миры Средневековья, а также Нового и Новейшего времени. Наряду с этим он утратил бы право ограничиться Шумером, Аккадом, Вавилоном и Ассирией, столкнувшись с необходимостью принимать во внимание историю Турции, Сирии, Ирака и Ирана. Во-вторых, как замечает сам Емельянов, «все описанные и осмысленные до сих пор тексты локусов культуры — петербургский, московский, итальянский и отдельно венецианский, крымский, палестинский и даже египетский — были основаны… на… поэтапном вживании странника в живую культурную традицию». Однако «Месопотамский (вавилоно-ассирийский) текст русской литературы и культуры² кардинальным образом отличается от всех описанных ранее локальных текстов культуры прежде всего тем, что он совершенно лишен первого этапа своей эволюции — впечатления странника от пространства». Это вполне закономерно, так как «никто из деятелей русской культуры до середины XIX в. никогда не бывал на территории Ирака и не видел ни древних памятников этой территории, ни повседневной жизни ее современных обитателей». В результате в России не сформировалась ассиромания, подобная, например, египтомании («если нет впечатлений от места — нет и мании места»). Вместо нее у нас возникла ассирософия — «явление куда более значительное и глубокое, возникающее не от поверхностного впечатления, а от глубокой проработки и освоения/присвоения смыслов», генерируемых трансисторическим общением России и Древней Месопотамии. Говоря более конкретно, не только «каждая идеологическая эпоха России была тесно связана с образами и идеалами Вавилона и Ассирии», но и «каждая эпоха русской литературы несла в себе образы, мотивы и идеи, объединявшие оба разлученных временем мира».

При этом привычная нам периодизация русской литературы не совпадает с хронологическим делением ее Месопотамского текста, в котором, согласно доказательным выводам Владимира Емельянова, «отчетливо просматриваются две большие эпохи». Их содержание и границы описываются следующим образом: «Первая длилась с X в. до конца XIX в. и была связана с именем Навуходоносора II. В центре этой эпохи — образ великого царя, творившего неправедные дела, но служившего при этом оружием истинного Бога для наказания отступников от веры и признавшего в конце концов власть Бога над собою. Таково библейское осмысление древней Месопотамии, транслированное в культуру Древней Руси и Российской империи. Между первой и второй эпохами пролегает совсем небольшой период античного культурного кода, когда правительницы России восторженно сравнивались с Семирамидой, а их погрязшие в роскоши вельможи — с Сарданапалом (конец XVII — первое десятилетие XIX в.). Вторая эпоха длилась с конца XIX в. до середины 1950-х гг. и, бесспорно, связана с именем Асархаддона (именованного сперва Ассаргадоном, затем Асархадоном и наконец своим подлинным именем). Содержанием этой эпохи стал кризис, а затем и распад Российской империи, приведший к образованию цивилизации нового типа, поставившей во главу мировоззрения атеизм и материализм».

Если «Введение» и первая глава монографии Емельянова, называющаяся «Источники и мотивно-тематический репертуар», обосновывают принципы исследования и критерии отбора изучаемого материала, то вторая и третья главы посвящены характеристике первой эпохи Месопотамского текста русской литературы, а главы, идущие под номерами четыре и пять, — второй.

Прежде чем обратиться к их характеристике, неизбежно краткой и конспективной, стоит отметить, что летопись контактов русской и месопотамской культур, представленная в рецензируемом исследовании, вызывает ассоциации с классическими филологическими трудами, относящимися к истории европейской литературы Нового времени. Мы имеем в виду такие, например, книги, как «Шекспир и немецкий дух» (1911) Фридриха Гундольфа и «Гёте в русской литературе» (1937) Виктора Жирмунского. Хотя в них нет ничего «месопотамского», они, подобно работе Емельянова, наглядно демонстрируют, что освоение какой-либо национальной традицией изначально чужого ей текста неизбежно оборачивается трансмутацией исходного материала, облекающегося в новые «одежды» и приобретающего новые значения. Но приключения Древней Месопотамии в пространстве русской культуры оказываются более захватывающими и необычными, чем перемещения западноевропейских писателей по рецептивному полю отечественной словесности и критики.

Так, рассматривая древнемесопотамские образы и сюжеты в русской литературе XVIII — начала XIX века, мы можем увидеть, пишет Емельянов, «что классики нашей послепетровской и предпушкинской литературы без труда могут соединить в своем творчестве Вавилон и Ассирию как образы могущественной власти и пышной культуры — и те же страны как олицетворение разврата, чрезмерного стремления к роскоши, безбожия и насилия над мирными людьми». При желании «в халдеев могут обрядить масонов, а сами масоны, ничуть не противясь такому сравнению, могут сопоставить обязательное знание закона с необязательным, но полезным знанием сирийского и халдейского языков». Одновременно «ассирийское и халдейское могут стать основаниями для иронии, подтрунивания или даже сатиры над своими нравами». Перечисленные «ассоциации находились бесконечно далеко от подлинных древневосточных сюжетов, но считались обязательными для образованного европейца».

У Пушкина, если смотреть на его тексты взглядом ассириолога, мы находим «следующие цепочки трансформаций (в скобках „подводная” месопотамская основа):

(Аккад) — Вавилон — Рим — Париж — Петербург

(Нинурта — Нарам — Суэн — Тукульти — Нинурта I) — Навуходоносор II — Нимврод — папесса Иоанна — Наполеон — Петр I — старуха³

(Анзу-Зиз) — Строфилус

(Проклятие Аккаду — 11-я таблица эпоса о Гильгамеше) — библейский потоп — греческий миф о Девкалионе и Пирре — трагедия Байрона „Сарданапал” — „Олешкевич” — петербургское наводнение 1824 г.

Навуходоносор II — Евгений

(Утнапиштим) — Евгений — старик

(Утнапиштим и его жена) — Девкалион и Пирра — Евгений и Параша».

В середине XIX столетия «на волне подавления польских и австро-венгерских восстаний Навуходоносора начинают сравнивать с Россией и властью Николая I». Декабрист Василий Давыдов, скрещивая образы вавилонского царя и русского императора, пишет сатирическую поэму «Николосор», от которой, правда, до нас дошли только два фрагмента. Тогда же Адам Мицкевич, выступавший с лекциями в Парижском университете, пытается установить тождество русских с ассирийцами, доказывая, в частности, что имя Навуходоносор-Нобукаднеццар представляет собой русскую фразу, означающую: нет бога, кроме царя.

По-настоящему Древняя Месопотамия «была открыта в русской литературе В. Я. Брюсовым» и другими символистами, которые стали опираться на достижения современного им востоковедения и результаты археологических открытий в Междуречье. Однако и они, не ограничиваясь переложениями ассирийских надписей и вавилонских заговоров, активно политизировали месопотамскую тематику. Например, в стихотворении Ф. Сологуба «Халдейская песня», написанном в марте 1906 года по следам событий русско-японской войны, под Халдеей «понимается сама терпеливая, рабствующая и страдающая Россия».

Но «самой удивительной ассоциацией, протянутой из древности в современную символистам эпоху, является связь между древней Месопотамией и революцией, а впоследствии — между Месопотамией и советской властью»⁴. Показательно, что «в раннесоветской прозе 1920 — 1930-х гг. образы древней Месопотамии встречаются довольно часто и, как правило, в совершенно брюсовском контексте: с одной стороны, это подавляющая человеческие массы ассирийская власть, с другой стороны — халдейская премудрость и желание бессмертия». Черту под литературным осовечиванием Древней Месопотамии подводит стихотворение Фазиля Искандера «Вавилон», созданное в начале 1990-х гг. и «аллегорически описывающее историю гибели СССР и ее последствия».

Важно также подчеркнуть, что Владимир Емельянов последовательно разграничивает в своем исследовании художественную и научную точки зрения на один и тот же предмет. Так, с научной точки зрения высказывания Хлебникова о Хаммурапи неопровержимо «свидетельствуют о полном невежестве автора» в ассириологии. Но если «оставить в стороне научные факты и посмотреть на события взглядом поэта, то мы увидим, что Хлебников прозорливо усматривает связь между законами Хаммурапи и проповедями Мухаммада, видя в этом преемстве единую цепь политической традиции, сформировавшей государственное и правовое сознание ближневосточного общества».

Необходимости сочетать и вместе с тем дифференцировать научное и художественное соответствует и двухчастная композиция рецензируемой книги. Если первая ее часть состоит из «исследований наиболее значительных литературных топосов и произведений русской литературы, связанных с историей и культурой Древней Месопотамии», то во второй части публикуется антология литературных произведений, «сгруппированных по жанрам и хронологически, а не по алфавиту авторов, как в других антологиях». Такое отступление от привычных норм «сделано для того, чтобы читатель лучше представил себе смену мотивов и идей в разные эпохи истории литературы»⁵.

Достоинства книги Владимира Емельянова не исчерпываются тем, что в ней заложено непосредственно и определяется решением поставленных автором задач. Она, вне сомнения, дает больше, чем обещает, поскольку создает предпосылки для нахождения месопотамского подтекста там, где он вроде бы присутствовать не должен.

Возьмем, допустим, первые две строфы довольно известного стихотворения Александра Кушнера «О здание Главного штаба!..»: «О здание Главного штаба! / Ты желтой бумаги рулон, / Размотанный слева направо / И вогнутый, как небосклон. // О море чертежного глянца! / О неба холодная высь! / О, вырвись из рук итальянца / И в трубочку снова свернись»⁶.

Казалось бы, никакой Месопотамии в метафорическом описании шедевра Карла Росси, строившегося с 1819-го по 1828 год, нет. Но такое отрицательное суждение теряет очевидность, стоит нам обратиться к начальным строфам стихотворения Кушнера «Прости, волшебный Вавилон…» (1979), в котором, по характеристике Емельянова, попавший в эпоху застойного безвременья поэт «хочет определить свое местоположение относительно начала и конца истории и заодно вернуться к тем первоосновам бытия, от которых далеко уводила людей казенная идеология»: «Прости, волшебный Вавилон / С огромной башней, как рулон / Небрежно свернутой бумаги. / Ты наш замшелый, ветхий сон. / Твои лебедки помню, флаги. // Мне стоит в трубочку свернуть / Тетрадь, газету, что-нибудь, / Как возникает искушенье / Твою громаду помянуть / И языков твоих смешенье…»⁷

Сопоставив оба названных стихотворения Кушнера друг с другом, мы обязательно придем к выводу, что здание Главного штаба является горизонтальным «алломорфом» все той же Вавилонской башни. Больше того, вполне допустима точка зрения, согласно которой развернутый Карло Росси «рулон» символизирует линейное время, движущееся в одном направлении («слева направо»). Когда же он сворачивается обратно в «трубочку», происходит возвращение времени циклического, воскрешающего давно исчезнувшие народы и уравнивающего русских царей с владыками Вавилона.

Законы жанра рецензии предполагают необходимость указать на недостатки и просчеты того текста, который стал предметом отзыва. Но в нашем случае их поиск превратился бы в самоценную деятельность, безразличную к целому и чувствительную к частностям. Тем не менее вряд ли будет лишним поведать о некоторых обманутых читательских ожиданиях, нисколько, впрочем, не влияющих на общее положительное впечатление от исключительно ценной монографии.

К ним, например, относится отсутствие каких-либо упоминаний о книге стихов Михаила Зенкевича «Дикая Порфира», выпущенной в 1912 году издательством «Цех поэтов». В ней с месопотамской тематикой соприкасаются четыре стихотворения, причем два из них — напрямую («Вавилон», «Навуходоносор») и два — опосредованно («Человек», «Поход Александра в Индию»). Хотя они и примыкают к «акмеистическому направлению Месопотамского текста», охарактеризованному в пятой главе рецензируемой книги, в них есть специфические черты, позволяющие говорить об их особом в нем положении. В стихотворении «Вавилон» знаменитый город предстает «смолою сцепленною массой песка и глины и камней», коснеющей в «величии тупом», «мавзолеем грехопаденья»⁸, выросшем на месте утраченного рая. Иными словами, инвективы Зенкевича в адрес Вавилона, который заслуженно должен быть разрушен, больше напоминают соответствующие филиппики в русской силлабической поэзии XVII века, стихотворениях некоторых авторов эпохи Просвещения («Раскаяние» Г. Р. Державина, «Ода на разрушение Вавилона» А. Ф. Мерзлякова) и гражданской лирике поэтов-декабристов, чем древнемесопотамские медитации Ахматовой и Мандельштама.

В основе стихотворения «Навуходоносор» лежит история о временно постигшей вавилонского царя ликантропии, рассказанная в четвертой главе книги пророка Даниила⁹ и привлекавшая русских поэтов еще до возникновения акмеизма (назовем разобранные Емельяновым «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества» Державина и «Кумир Небукаднецара» Владимира Соловьева¹⁰). Но, в отличие от своих предшественников в разработке данной темы, Зенкевич не ограничивается описанием впадения Навуходоносора в животное состояние. Он рисует и его последующее преображение, сопровождающееся пониманием силы и благости Всевышнего: «Но мгновенно царство тени: / Тьмой постигнутой велик, / Вновь из сумрака затмений / Золотой выходит лик. // Чту теперь и чую силу / Древнего Иеговы — / Ту, что ночью Даниилу / Не открыли ревом львы. // Он — творец ее единый — / Точно золотом светил, / Темной мудростью звериной / Гордый дух мой просветил»¹¹.

Совершенно по-особому трактуется эпизод с ликантропией Навуходоносора в стихотворении «Человек», посвященном, по сути дела, не событиям месопотамской истории, а доказательству важности для людей таких вещей, как мистически-интуитивное познание окружающего мира и непосредственный контакт с природой. Не называя вавилонского царя по имени, Зенкевич использует фрагмент его легендарного жизнеописания в качестве аргумента, защищающего равенство биологического и культурного начал: «И повелитель Вавилона, / по воле Бога одичав, / На кряжах выжженного склона / Питался соком горьких трав. // Стихии куй в калильном жаре, / Но духом, гордый царь, смирись / И у последней слизкой твари / Прозренью темному учись!»¹²

Стихотворение «Поход Александра в Индию», как уже отмечалось, также нельзя отнести к всецело «месопотамским». Вавилон появляется в нем в самой последней строчке и выполняет функцию символического воплощения смерти, неизбежно настигающей даже тех, кто возомнил себя равным богам. Поэтому Александр Македонский, только что одержавший победу в схватке с индийским царем Пором и мечтающий о грядущем мировом господстве, обречен разделить конечную участь всех людей, в том числе и самых простых: «Но не Ворота Геркулеса — / Пределы покоренных стран, / Ворота темного Айдеса / Ему откроет Океан. // Уже измученный страстями / Бесславно пал Гефестион, / И просмоленными стенами / Вдали чернеет Вавилон»¹³.

Мысленно дополняя исследования и антологию Владимира Емельянова, можно вспомнить и довольно многочисленные опыты обращения к мифологии Междуречья в постсоветской фантастике (цикл Елены Хаецкой «Синие стрекозы Вавилона» (1997 — 2002), повесть Дмитрия Володихина «Мятежное семя» (2001), роман Владимира Ропшинова «Князь механический» (2013) и ряд других текстов)¹⁴.

И, конечно же, заслуживает внимания поэзия Вероники Афанасьевой — авторитетного шумеролога, автора книг «Гильгамеш и Энкиду. Эпические образы в искусстве» (1979) и «Орел и змея в изобразительности и литературе Двуречья» (2007). В монографии Емельянова она упоминается как составитель словарных статей в энциклопедии «Мифы народов мира» и как переводчик «большого количества произведений шумерской словесности и нескольких аккадских эпосов». Но в ее поэтическом творчестве, отмеченном печатью несомненного таланта и тематически весьма разнообразном, есть стихотворения, развивающие мотивы и образы древнемесопотамской культуры: «На сюжеты древних мифологий» (конец 1960-х)¹⁵, «Молитва-посвящение» (1983)¹⁶, «Молитва к богине» (1984)¹⁷, «Песенка про вавилонскую блудницу Шамхат» (вторая половина 1980-х), «Эсфирь — это значит „звезда”…» (2001)¹⁸.

Однако стремление увеличить число текстов, достойных включения в антологию Емельянова, мало чем отличается от желания подсчитать сумму всех натуральных чисел. Подсчет этот, как известно, будет бесконечным, потому что для любого натурального числа всегда найдется большее натуральное число, но результат его известен заранее. Точно так же обстоит дело и с поиском новых кандидатов для попадания в Месопотамский текст русской литературы. Они будут появляться вновь и вновь, но не изменят принципиальным образом его структуру, вскрытую и продемонстрированную в книге Владимира Емельянова.

Алексей КОРОВАШКО