Пауль Целан

(1920 — 1970)

*

ФУГА СМЕРТИ

Перевод с немецкого и вступление Павла Нерлера

«Я говорю за всех с такою силой…»

...Хорошо помню свое старинное, середины 1970-х, ощущение от поэзии Райнера Марии Рильке. Роскошная, захватывающая возможность искать и находить в ней то, что ищешь и не находишь (по крайней мере не формулируешь) в себе. Я в то время имел все биографические основания быть притягиваемым таким глубинным магнитом, как Рильке, потому что и сам писал стихи, потому что и сам был тяжело и, казалось, безнадежно влюблен, потому что и сам находился в трудном диалоге с самим собой.

Материализацией этого стала попытка перейти от бескорыстного — читательского — диалога с поэтом к более рискованным и немного захватническим отношениям: к переводу. Перевод, этот путь потерь и компенсаций, в сущности, и есть экстракт диалога, недаром каждое стихотворение претерпевало, без преувеличения, десятки редакций.

Но и переводя Рильке я заметил за собой, что склонен был, точнее, способен к этому не во всякое время, а лишь тогда, когда внутренние переживания достигали какой-то кульминации и когда я попросту не находил в самом себе иных слов, кроме тех, которые срывались с уст в «разговоре с Рильке». Это ставило мою «переводческую» работу тогда в самый центр собственной жизни и собственного творчества («рилика» как кульминация лирики, так сказать!).

Возможно, что-то похожее испытывал и Пауль Целан, «разговаривая» с Мандельштамом, переводя его ранние стихи. Именно с этих переводов началось мое личное знакомство с Целаном и его поэзией.

«Фуга смерти» занимает в творчестве Целана примерно такое же место, как «Стихи о неизвестном солдате» в творчестве Мандельштама.

…Неподкупное небо окопное,

Небо крупных оптовых смертей…

«Фуга смерти» сюрреалистична и в то же время — крайне реалистична. В ней и остывающий пепел синагоги на Фазаненштрассе в Берлине, возле которой 18-летний Павел Анчел случайно оказался назавтра после Хрустальной ночи. В них и свинцовый прочерк от пуль, которыми, возможно, были убиты в Михайловке его родители и троюродная сестра — поэтесса Зельма Меербаум. Сам Целан оказался в другом лагере — в Табарештах, где переводил сонеты Шекспира — набивал себе руку и душу. И какое еще некоторое царство-государство мог подразумевать Целан в своей «Фуге смерти» в качестве эпицентра зла, если не гитлеровскую Германию? Отсюда и появляющийся в моем переводе рейх.

И все-таки — почему именно Целан и почему «Фуга смерти»?

Тут как-то многое и сразу сплелось, в том числе и причина, и повод. Повод — антология стихов о Бабьем Яре, которую я составлял к прошлогоднему 80-му юбилею трагедии. В ней были собраны избранные русские и украинские стихи, включая переводы с идиша. Антология вышла, но тираж так и застрял на складе Мемориального центра Холокост «Бабий Яр»: лишь несколько десятков авторских экземпляров успели выпорхнуть на волю.

Уже тогда я облизнулся на «Фугу» и перечел ее и несколько других смежных с ней стихотворений, но все ограничилось лишь переводом нескольких строчек из нее и из «Псалма» (1961) — для эпиграфов к томикам антологии:

…Черное молоко рассвета, мы пьем тебя ночью,

Мы пьем тебя в полдень, и края тебе не видно,

Мы вечером пьем тебя, утром, и все никак не выпьем…

Ты свинцовый урок из Германии голубоглазой,

Ты, о смерть… И стреляющий не промахнется…

И:

Нет, никто не вылепит нас заново из земли и глины,

И никто не в силах стать голосом нашего праха,

Никто!..

Откликаясь на предложение пересоставить антологию (обновленная антология выйдет в моей книге «Бабий Яр. Отражения», готовящейся в издательстве «Зебра Е»), я уже не видел ее без «Фуги смерти». Хотелось бы попробовать и себя, но виделось в любом, не обязательно в собственном переводе. Тем более что когда-то я завел для своих стихов суровый принцип: если можешь эти стихи не писать — не пиши! С переводами то же самое.

Не знаю, как долго бы я тут раскачивался и раскачался бы, когда б не бездна, разверзшаяся в конце февраля. «Фуга смерти» стала насущностью, стала императивом — и, разложив на воображаемом пюпитре оригинал, в несколько итераций я ее исполнил, то есть перевел.

Сразу скажу: в чужие переводы не заглядывал. Посмотрел только сейчас, но соблазна отказаться от своего ни разу не возникло.

В сети набрел на авторское чтение «Фуги смерти»¹. И еще отчетливее расслышал в нем именно фугу — многоголосие и вариацию тем, бесконечно догоняющих и развивающих друг друга, всякий раз при этом хоть ненамного, но изменяясь и модулируя. Эту, с позволения сказать, «фуговость» я сознательно стремился не потерять в переводе, тогда как за эквилинеарностью и эквистопностью, например, не гнался. Отсутствие у Целана пунктуации делало фугу еще более свободной, пластичной и музыкальной.

И еще одно. При переводе не оставляло ощущение таинственной связи «Фуги» с еще одним мандельштамовским произведением — отрывком «Из уничтоженных стихов» (1931), коего Целан, разумеется, знать не мог:

Я больше не ребенок!

Ты, могила,

Не смей учить горбатого — молчи!

Я говорю за всех с такою силой,

Чтоб нёбо стало небом, чтобы губы

Потрескались, как розовая глина…

Стихотворение Целана представилось вдруг тем самым, уничтоженным, мандельштамовским стихом, где автор заговорил «за всех» — и «с такою силою» — и был убит, коль скоро не замолчал!

* * *

Черное млеко рассвета мы допьем его вечером

или может быть в полдень иль утром иль в полночь

пьем и пьем все не выпьем края не видно

может лучше могилу себе выкопать в небе

чтобы не так было тесно лежать

рядом с нами учитель живет он резвится со змеями

он все пишет и пишет покуда над рейхом сгущается тьма

о твои Маргарита златые власы

Что он пишет и что он вышагивал вокруг дома

если звезды-зарницы сверкнут он свистнет своим пацанам

и евреям прикажет мол дальше копайте

в сизом глее канаву и еще повелит танцевать

Черное млеко рассвета мы допьем тебя ночью

или может быть утром иль в полдень или под вечер

все не выпьем никак

тот учитель из этого дома он резвится со змеями

что он пишет покуда над рейхом сгущается тьма

о твои Маргарита златые власы

и пепельные твои Суламифь

Мы бы вырыли лучше могилу на небе там лежать не так тесно

но орет господин чтоб копали глубже на штык

в царство глины на штык а теперь еще спой и станцуй им

он расстегивает кобуру он взводит курок и глаза у него голубые

Черное млеко рассвета мы допьем тебя ночью

или может быть утром или в полдень иль ввечеру

все не выпьем никак, все никак

тот учитель что в этом доме живет и резвится со змеями

он все пишет и пишет покуда над рейхом сгущается тьма

о твои Маргарита златые власы

о пепельные твои Суламифь

он резвится с шипящими змеями

Смерть послаще нам подобрал этот немецкий маэстро

с темной лающей скрипкой в руках он команды дает пацанам

мы возносимся вверх к той заоблачной нашей могиле

где не тесно лежать где и парить хорошо

Черное млеко рассвета

мы допьем тебя ночью иль днем

смерть синоним маэстро из рейха

мы допьем тебя утром иль вечером мы непременно допьем

смерть заплечных ремесел маэстро у него голубые глаза

он на мушку возьмет мой висок и свинец не промажет

рядом с нами живет он учитель

о твои Маргарита власы золотые

пацанов он заводит уж тем что нас переправит

в нашу яму воздушную

сам резвится со змеями бредит о славе

наш маэстро заплечных ремёсел из верхнего рейха

О твои Маргарита златые власы

и пепельные твои Суламифь

1944

Павел Нерлер (Полян Павел Маркович) — поэт, филолог, литературный критик и публицист. Родился в 1952 году в Москве. Председатель Мандельштамовского общества и директор Мандельштамовского центра НИУ ВШЭ. Выпускник географического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, доктор географических наук, профессор. Автор поэтических книг «Ботанический сад» (М., 1998) и «Високосные круги» (М., 2013). Среди переведенных ранее авторов: Уильям Шекспир, Генрих Гейне, Райнера-Мария Рильке, Галактион Табидзе. Автор эссеистических книг «Con Amore! Этюды о Мандельштаме» (М., 2014), «Путем потерь и компенсаций. Этюды о переводах и переводчиках» (М., 2020) и многих других. Живет в Москве.

Пользуясь случаем, редакция «Нового мира» поздравляет нашего постоянного автора с недавним юбилеем.